— К этому делу должен быть какой-то ключик. — Он горлышком бутылки указал на щит. — Очень даже можно ключик подобрать.
Кэлли высвободила руку.
— Подберешь — мне скажешь, — ответила она.
Старик Джадкинс сказал:
— Нет, что ни говори, а где часы, я знаю.
Бен Уортингтон-младший сказал:
— Черта с два.
Старик Джадкинс вздернул голову, чтобы смотреть через очки, и, ни секунды не колеблясь, указал на один из кружочков, словно видел сквозь бумагу.
— Слушай, — сказал Бен, — ставлю пять против одного — нет там никаких часов.
Джадкинс покачал головой.
— Нет, сэр. Ты за пробой заплатишь, а часы будут твои наполовину, а наполовину мои, потому как это я ведь показал тебе кружочек.
Бен поглядел на него, потом неторопливым жестом полез в карман за мелочью и заплатил. Часов под кружочком не оказалось. Старик Джадкинс так и замер, запрокинув голову, со старой соломенной шляпой в руке, удивленный до чрезвычайности, и, лишь окончательно убедившись, что часов нет, пожал плечами.
— Интуиция подвела, — сказал он.
Дни шли за днями, а дождя все не было, и люди совершенно извелись. Старик Джадкинс объяснял, как будто Кэлли Сомс не прожила всю жизнь в сельскохозяйственном районе (и все же она слушала и припоминала груженные вручную телеги с сеном, явившихся на молотьбу сезонников, снопы пшеницы на склонах гор):
— Все, как было, так и остается. Машин этих новых понавозили, понасовали в почву химикалиев, коровников понастроили на сотню коров, все одно — земля всему хозяйка. Говорят, прогресс. А земля насчет прогресса ихнего не знает. Нет дождя, стало быть, хлеба нет и сена нет, зимой скотину кормить нечем. В старое время корма бы со стороны завезли, теперь не то. В старое время хлев на пятьдесят коров считался самый большой, и в нем двое работников за полчаса могли вычистить все стойла. Нынче завели автоматические мойщики, платят за них семь тысяч долларов, знай выкладывай денежки каждый месяц и летом, и зимой, есть у тебя в хлеву сено, нет ли, банк про это не спросит. В старое время как-то выкручивались, если долго не было дождя. Теперь не то — конкуренция, теперь не продержаться без автоматических мойщиков и дизельных тракторов, без комбайнов, разных там прессов-подборщиков, зерносушилок, силосорезок, разгрузочных машин, молотковых зернодробилок, сортировок и иного прочего. Лу Миллет купил свою ферму вместе с домом за четыре тысячи долларов. Знаешь, сколько на нем сейчас долгу? Сто тысяч. Факт. Даже продать ее не может.
Кэлли покачала головой.
— Разбогатеть мы теперь не мечтаем, — сказал он. — Дай бог выжить, и то хорошо. — Старик Джадкинс, вздернув голову, взглянул на Кэлли. Потом посмотрел на свои руки. Пальцы узловатые, руки все сплошь в шрамах и коричневатых пятнах, и ей вдруг вспомнилось, как Джим Миллет рассказывал в тот день, когда у Джорджа отрезало руку: «Все крутится, крутится этот сволочной барабан. Прямо видно, как кость дробится — я сроду такого не видел, — осколки, красные от крови, а через секунду опять, еще красней, а чертово лезвие знай все режет, знай жует».
Кэлли быстро сказала:
— В прежние времена, наверно, тоже были свои трудности.
Старик Джадкинс поднял на нее глаза и, помолчав, опять улыбнулся.
— Не любят люди, когда толкуешь им о старых временах. Жизнь становится все лучше и лучше, вот во что им охота верить. Станешь спорить, сразу говорят, мол, чудит старик, не все дома. Каркаешь, мол, говорят.
Кэлли сказала:
— Нужно верить в лучшее.
Старик опустил голову и чертил пальцем квадрат на стойке. Она снова, словно что-то важное, повторила, повысив голос, так как воспринять ее слова ему мешала не только глухота, но и другое:
— Нужно верить в лучшее, мистер Джадкинс. — Она взглянула на спящего пса, и у нее екнуло сердце.
Фред Джадкинс перестал водить по стойке пальцем, долго молчал, потом поднял глаза, сморщив губы в улыбке:
— Да нет, — сказал он. — Держаться надо, вот и все.
Старик Джадкинс по крайней мере в одном был прав: если дождь не пойдет в ближайшее время, им всем конец. Так сказал Генри, так сказал док Кейзи, так сказал даже Джим Миллет. Как-то вечером — Генри не было в закусочной — Джим Миллет пошутил, сунув за бородатую щетинистую щеку большой кусок жевательного табаку:
— Если желаете знать, это Ник Блю виноват. Захотел бы, еще месяц назад исполнил ритуальный танец, и был бы нам дождь! Да черта с два! От него не дождешься.
Все засмеялись, кроме Ника Блю. Он сидел прямой, серьезный и степенный, пускал дым из ноздрей, и в клубах дыма остро поблескивали его глазки. Бен Уортингтон-младший с притворным гневом произнес:
— Вздумал отнять у нас назад свою землю, вот что он затеял.
Джим Миллет хлопнул по стойке рукой.
— В самую точку угодил! Этот краснокожий чёрт хочет всех нас разорить и снова огрести свое наследственное достояние. — Он принялся жевать торопливо, как кролик.
— Джим, — сказала Кэлли.
Но шутка всем понравилась, они не унимались.
— Нику Блю пальца в рот не клади, — сказал Бен Уортингтон-младший. — Он слов даром не тратит, он думает. — Бен постучал себя пальцем по виску.
Двое сидевших у стойки шоферов, не оборачиваясь, ухмылялись.
Лу Миллет сказал:
— Полегче, Бен, ты уж очень на него насел. — Но и он улыбался. Сейчас даже Лу Миллет был способен зайти дальше, чем сам бы мог предположить в другое время.
Джим сказал:
— Спорим, ты не заставишь его плясать. Давай пари — его никто не заставит.
Шоферы обернулись и смотрели на Ника, улыбаясь. Ник, по обыкновению, сидел, как деревянный, не двигаясь, шевелились только его щеки, когда он затягивался сигаретой.
И тут внезапно все встали: Джим Миллет, и Бен Уортингтон-младший, и альбинос, работник с фермы Эмери Джонса, а сидевший неподалеку от кассы шофер смотрел и улыбался, будто тоже подумывал к ним присоединиться.
Кэлли поджала губы.
Ник курил спокойно, словно он оглох, а когда они сгрудились у него за спиной, кривляясь, как обезьяны, он положил сигарету и еще шире расправил плечи.
— Ну, хватит, — сказал Лу Миллет.
Старик Джадкинс смотрел равнодушно, словно видел все это множество раз.
— Эй, Ник, — сказал Бен Уортингтон-младший. — Может, все-таки смилостивишься над нами?
Ник отвернулся, как от надоедливой мухи, и ни единая морщинка не прорезала его желтовато-коричневый низкий и широкий лоб, а в зале стало тихо, так тихо, что казалось, будто даже ветер за окном затаился и ждет, что будет. И вдруг все кончилось, без всякой видимой причины. Все хохотали — улыбался даже Ник Блю, — а они хлопали его по плечам и хвалили: молодчина, черт возьми, понимает шутки, а потом вернулись к стойке и, продолжая смеяться, расселись по табуретам. Кэлли облокотилась о стойку. Вдруг она сказала, будто обращаясь ко всем сразу:
— А что стало с Козьей Леди?
Посетители сосредоточенно задумались. Что с ней стало, никто не знал.
— Как вам кажется, она сможет его когда-нибудь отыскать, вот так, вслепую?
Никто не знал и этого.
В тот же вечер попозже (Джимми не спал, как думали родители, а притаился в темноте на лестнице) Кэлли сказала:
— Генри, я видела Саймона Бейла.
— Что? — спросил он.
Кэлли нахмурилась и на мгновение подумала, что ей, возможно, это только померещилось.
— Привидений не бывает, — сказал Генри. — Что ты придумываешь, не дай бог, Джимми услышит.
У Кэлли к горлу подступила тошнота, и стало чудиться несуразное: будто стоит ей повернуть к окну голову, и она увидит там Саймона, его землистое лицо на темном фоне гор. Но она знала: Саймона там нет, и, желая доказать себе, что знает это, она не поворачивалась к окну.
— Он хочет нам что-то сказать, — продолжала она. И тут же подумала, что вовсе это не так, ничего он им сказать не хочет.
— Он с тобой говорил? — спросил Генри. Сощурился, думая. Потом сказал:
— Кэлли, тебе это приснилось.
Кэлли взвесила в уме его слова.
После долгого молчания, как будто случайно, будто вовсе и не собираясь произносить это вслух, он спросил:
— Что он нам хочет рассказать?
— Значит, ты его тоже видел?
— Нет. Конечно, нет.
Округлая белая боль шевельнулась у нее под ключицей.
— Ты как сама считаешь: что он нам хочет сказать?
— Не знаю.
После этого они долго молчали. Наконец Кэлли заговорила, взволнованно и торопливо:
— Все очень просто. Он был скверный человек, и сейчас он мучается там. Все эти несколько недель, которые он у нас прожил, он раздавал нашим посетителям брошюрки и запугивал Джимми россказнями о дьяволе, а сейчас, когда он там, ему все стало ясно. Он боится, что направил нас по ложному пути. Ведь его учение неправильное.
— Тебе надо больше отдыхать, — сказал Генри. — Ты много волновалась в последнее время. А тут еще эта жара. — Прикусив верхнюю губу, он искоса разглядывал столешницу. Достал белую таблетку из пузырька, находившегося в кармане рубашки. Ему вспомнилось, как в прежние времена он сидел на вершине Никелевой горы в своем автомобиле, а вокруг, словно море, клубился туман, и на ум ему взбредали странные мысли. Он не гнал от себя эти мысли, хотя знал, что они странные, что так не бывает, но в то же время знал, что волен не допускать до себя это знание, и смаковал это причудливое чувство свободы, как смаковал ночные ароматы горного воздуха и зыбкие текучие узоры, которые туман плел вокруг фар его автомобиля. В лунные ночи он разгонял свою старую колымагу до предельной скорости, а на поворотах вел ее как по черте, на волосок от катастрофы, вел по невидимой черте уверенно, как по линии, проведенной посредине шоссе, и чувствовал, что в любую секунду волен пересечь эту черту. Он однажды ездил с Джорджем Лумисом на автомобильные гонки и удивился: Джордж Лумис хотел, чтобы машины столкнулись, чтобы кого-нибудь убило насмерть, и говорил: «Генри, признайся, ведь и ты этого хочешь». — «Нет», — ответил Генри. Они взглянули друг на друга и поняли с такой ясностью, будто все сущее внезапно оказалось в фокусе — прошлое, настоящее, будущее, — они поняли: их разделяет пропасть.