Репортеры неоднократно подбивали меня вернуться на место аварии, отыграть события, словно некий религиозный обряд. Бог знает, чего они ожидали от меня: что я позволю своим эмоциям возобладать и начну заливаться слезами? Или что, вернувшись на место аварии, я под влиянием нахлынувших воспоминаний поминутно восстановлю все подробности этой драмы? К несчастью для них, когда я возвращаюсь на трек и смотрю на этот безобидный поворот налево, который мы всегда проходили на полной скорости, я скорее расположен сказать: «Ах да, гриль-бар…» И они отваливают с мыслью о том, какой же этот Лауда циничный ублюдок.
Возвращение на место, где все это случилось, не вызывает во мне никаких эмоций вообще. Даже если я вернусь туда пятьдесят раз, в моей душе ничего не екнет.
Я вспоминаю какие-то обрывки событий до. Вспоминаю какие-то обрывки после. Но не помню ничего того, что было по ходу гонки, ни единой детали. Одна большая черная дыра.
Я приезжаю в предыдущий четверг и проезжаю через трейлер-парк команд на собственном автомобиле. Попадаю в небольшую пробку. К моей машине подходит человек и показывает мне фотографию в открытое окно: могилу Йохена Риндта. Он явно восхищен самим собой, потому что смог продемонстрировать фотографию мне. Что он пытается сказать? Как я должен на это реагировать? Я понятия не имею.
Эта сцена приходит мне на ум, потому что тогда ходило много разговоров о смерти, и эта мысль, кажется, доставляет определенным людям своего рода извращенное удовольствие.
Следом я припоминаю спортивную программу на телевидении. Я смотрю ее, сидя в номере своего отеля в Аденау. Кто-то там рявкает по поводу этого трусливого Лауды, такого-разэтакого, который и стоит во главе всей этой антинюрбургрингской кампании.
Все сводится к следующему: если Лауда такой малодушный, так сильно испугался, то ему нечего делать в «Формуле-1», пусть убирается.
Сидя в одиночестве перед телевизором, я буквально рассвирепел, пришел в ярость от невозможности как-то защитить себя.
Помню, как рано утром в воскресенье натолкнулся на Хельмута Цвикля, журналиста. Он сообщает мне, что обрушился Reichsbrücke. Это просто невероятно: самый большой мост во всей Австрии обвалился в воды Дуная, как по щелчку пальцев. Но поскольку это произошло в ранние утренние часы воскресенья, погиб только один человек, а не пара сотен, как могло бы быть при других обстоятельствах. Я не знаю, что и думать о такой гротескной новости. Я ошарашен. Мне нужно как можно скорее выбросить это из головы.
Мое последнее воспоминание перед гонкой – о том, как мы поменяли дождевые шины на слики, и то, как я уезжаю прочь из боксов.
Далее только стрекот вертолета. Я лежу в постели. Я устал. Я хочу спать. Я больше не хочу ничего знать. Скоро все закончится.
Только после четырех дней в реанимации мне пришла мысль, что я выкарабкаюсь. Моим легким и кровеносной системе был нанесен серьезный ущерб вследствие того, что я надышался дымом и бензиновыми испарениями. Ожоги на лице, голове и руках были серьезными, но не смертельными, хотя шрамы, оставленные пламенем, более долговременные.
К счастью, я был не в состоянии читать газеты. Bild вынесла в заголовок вопрос: «Мой Бог, где же его лицо?» В статье объяснялось: «Ники Лауда, самый быстрый в мире гонщик, лишился лица. Теперь вместо него лишь голая плоть с вытекающими из нее глазами». Как только все худшее осталось позади (правда, я по-прежнему был не в состоянии читать газетные репортажи), Bild опубликовала продолжение: «Ники Лауда выжил… но как человек может существовать без лица?» В статье приводились прогнозы дальнейшей жизни Лауды: «Как он сможет смотреть в лицо жизни без лица?
Как бы ужасно это ни звучало, но даже если его тело полностью восстановится, он не сможет показаться на публике раньше чем через шесть месяцев как минимум.
Новое лицо ему соберут не раньше чем к 1979-му. К тому времени восстановят нос, веки и губы. Но новое лицо не будет напоминать прежнее ни на йоту. Друзья гонщика Лауды теперь смогут узнавать его только по голосу и жестам».
Признайтесь: я отделался чуточку легче, чем они предсказывали.
Как только меня выписали из госпиталя в Маннгейме и привезли домой в Зальцбург, мне показали видеозапись аварии, снятую пятнадцатилетним мальчиком на 8-миллиметровую кинокамеру. На записи было видно, как моя Ferrari дергается вправо, пробивает натянутую сетку безопасности, врезается в ограждение и отскакивает обратно на трассу. Авария произошла, должно быть, на скорости около 125 миль в час. Когда машину отбросило обратно на трек, можно было увидеть, как по воздуху пролетает бензобак. Ferrari развернуло ровно на 180 градусов, и в этот момент к машине подлетел Бретт Ланджер: он врезался в нее и протащил еще несколько сотен ярдов по полотну. Машину охватило пламя.
Другие фотосвидетельства, обнаруженные позднее, показали все бессилие маршала в отсутствие огнестойкой защитной одежды. А также то, как другие пилоты – Гай Эдвардс, Бретт Ланджер, Харальд Эртль – пытались меня спасти. Но моим подлинным спасителем был Артуро Мерцарио, бросившийся прямо в огонь с полным пренебрежением к собственной жизни – он и расстегнул на мне ремни безопасности.
Когда я увидел первую видеозапись, я, естественно, понял, что на ней я, что что-то происходит со мной.
Но почему-то я чувствовал себя совершенно отстраненно – это была жуткая авария, в которую попалкто-то, но я не мог осознать, что смотрю насебя. Я не помнил этого.
Никакой корреляции между записью и моим текущим состоянием не было; пилот на экране был совершенно чужим человеком. На видео было все: занос, удар, скольжение, пламя. «Ты посмотри. Господи боже, ты только посмотри».
Никаких официальных заявлений по поводу причин аварии сделано не было. Никаких комментариев не последовало ни от Ferrari, ни от меня, потому что я и не мог ничего рассказать, мне словно стерли память. Сегодня я рискну угадать возможную причину. Она очень близка к теории, с которой с самого начала выступил тогдашний главный механик Ferrari Эрманно Куоги.
Силовая установка в современном гоночном болиде – это компонент, несущий нагрузку. Она соединена с подвеской посредством магниевой поперечной тяги, являющейся элементом рулевого управления машины. Куоги предположил, что поперечная тяга заднего левого колеса оторвалась от силовой установки. Когда такое происходит, крепление колеса отлетает, колесо выворачивает под углом и блокирует. Этим и объясняется резкий рывок вправо. Куоги знал, что Ferrari уже сталкивалась с этой проблемой ранее.
Впрочем, теперь я, кажется, припоминаю, что перед самой аварией я наехал на поребрик своим передним левым колесом. Это, конечно же, было сделано ненамеренно, но эта погрешность была несущественной, потому что поребрики на Ринге невысокие и, как следствие, сравнительно безобидные. Однако вполне правдоподобным кажется то, что импульс от этого контакта прошел по всей машине.
Я всегда утверждал, что Нюрбургринг не оказал длительного воздействия ни на мой образ мышления, ни на отношение к делу, ни на качество выступлений. Это правда, хотя я и не знаю, в какой степени погружение в этот ад повлияло на меня на подсознательном уровне.
Вообще говоря, мой талант брать верх над эмоциями, оставаясь отстраненным и объективным, сослужил мне хорошую службу. Нет никакого смысла в том, чтобы комплексовать по поводу утраты половины уха. Хорошенько взгляните на себя в зеркало: там вы, таким вы выглядите. И если людям вы таким не нравитесь, вы можете благополучно о них забыть. (Я даже заработал на своей полулысине, подписав контракт с Parmalat, по условиям которого должен был носить кепку с их логотипом; даже сейчас, когда я уже на пенсии, эта кепка по-прежнему имеет такую же ценность для рекламодателей.)
Когда я бодрствую или сплю, эта авария не преследует меня в мыслях, я не одержим ею, ведь в тот момент, когда меня охватывало пламя, я был без сознания. Раз, лишь один раз, меня мысленно отбросило к той битве за выживание. Это случилось в 1984-м, на Ибице.
Наш друг забыл у нас дома косяк. Каннабис весьма популярен на Ибице, хотя мы с Марлен обычно не притрагиваемся к нему. Тем не менее в ту ночь что-то подначило нас раскурить его.
Мы сидим наверху, в гостиной. Примерно двадцать минут ничего не происходит, но потом меня накрывает так мощно, что впоследствии я осознаю – дурь, которую мы курили, наверняка была какой-то особенной.
Мы болтаем о том о сем и начинаем смеяться над самыми банальными фразами. В какой-то момент смех становится таким буйным, что Марлен просто не может остановиться. Я лежу на диване, и мое тело начинает казаться мне таким отяжелевшим, что я не могу пошевелить ни одной мышцей. Так прекрасно лежать в полном ступоре, с языком, выглядывающим из уголка рта.
Марлен прочувствовала эффект явно слабее, чем я. Вдруг она полностью трезвеет – и начинает переживать за мое состояние. Сосредоточься, все повторяет она, сосредоточься, сделай что-нибудь. Но я просто лежу, блаженный и счастливый, и повторяю вновь и вновь: «Надо выбираться отсюда».
Где-то в глубине разума я ощущал, что что-то не так, но телесные ощущения были слишком приятными, чтобы я захотел что-нибудь с ними сделать.
Марлен не отставала. Сделай что-нибудь! СДЕЛАЙ ЧТО-НИБУДЬ! Щелкни пальцами! Я поднимаю два пальца, сосредотачиваюсь и пытаюсь ими щелкнуть. Они двигаются в другом направлении. Марлен начинает все сильнее и сильнее тревожиться. Паниковать. Давай поговорим о чем-нибудь другом, говорит она. О чем угодно. Говори первое, что приходит тебе в голову. Кто изобрел пенициллин?
«Сеньор Пенициллин».
Я совершенно не в своем уме.
Внезапно меня накрывает. Нюрбургринг. Отделение реанимации. Я падаю в огромную черную дыру. Ускользаю назад, кручу сальто в необъятную пропасть, и это будет мой конец. «Пожалуйста, дай мне умереть», – говорю я Марлен. Это такое прекрасное чувство. Я падаю. Легкий, как пушинка. Именно так ощущалось отделение реанимации.