«Прекращай, – говорит Марлен. – Встань на ноги». Я с огромным трудом поднимаюсь. Затем начинаю валять дурака. Спустя время, которое кажется вечностью, Марлен рекомендует нам проспаться.
Я иду в ванную, и меня совершенно очаровывает дырка на дне раковины. Еще одна дыра. Я пялюсь в нее. Снова это чувство. Дайте мне туда упасть. Но Марлен не оставила меня наедине с собой, она тут, у меня за спиной. Пинает меня ногой по заднице: «Хватит уже, идиотина».
Однако для меня ситуация нисколько не смешная – все предельно серьезно. Вот дыра, и я хочу упасть в нее, прямо как хотел после Нюрбургринга.
Когда я был в реанимации, именно обрывки разговоров – хирурга с Марлен – заставили меня снова начать соображать, постепенно осмысливать ситуацию, в которой я был, и начинать вытаскивать себя из нее силой воли. Я должен был жить. Должен был заставить мозг работать. Я не должен поддаваться этому блаженному ощущению скатывания в гигантскую дыру. Отчаянные попытки ухватиться хотя бы за крошечную соломинку реальности – разговор между двумя человеческими существами – помогли мне выжить.
Той ночью на Ибице я спал очень плохо и на следующее утро был как в трансе. Я отправился в кафе в Санта-Эулалии и рассеянно лыбился всем посетителям. Серьезность меня покинула: я чувствовал себя общительным, gemütlich.
Как только я вернулся в нормальное состояние, я поклялся, что больше никогда не притронусь к травке.
Даже несмотря на то, что этот опыт получился завораживающим – настолько, что он позволил мне заново ощутить то ментальное состояние, в котором я был после Нюрбургринга.
Это был единственный случай за десять лет, минувших с момента аварии, когда меня настигли какие-то бессознательные ассоциации.
Я быстро восстановился в том, что касалось работы жизненно важных органов, но наружные повреждения оказались куда более сложными.
Оба моих века сгорели, и шесть разных хирургов представили шесть разных мнений о том, как лучше всего провести восстановление. Наконец я выбрал вариант оперирующего офтальмолога из Санкт-Галлена, Швейцария. Он взял кожу с задней стороны уха, чтобы пересадить ее в качестве новых век. Несколько лет все было отлично, но к концу 1982-го правый глаз начал шалить. Нижнее веко не закрывало его полностью, даже когда я спал, и в глазу началось серьезное воспаление.
Я отправился к самому прославленному специалисту в этой области, Иво Питангую, Микеланджело от пластической хирургии (такой эпитет я вычитал о нем впоследствии). Он живет в Рио, но первый контакт с ним у меня случился в Гштаде, где Микеланджело катался на лыжах.
Он один раз глянул на меня, и его глаза тут же загорелись. Он потратил лишь секунду или две на осмотр действительно проблемной области, нижнее веко правого глаза, но всему остальному уделил пристальное внимание. Отсутствующей половине моего правого уха, бровям, рубцовой ткани. Прекрасно, сказал он. Мы вытащим небольшое количество реберного хряща и соорудим тебе полностью новое ухо; мы возьмем волосы с затылка и организуем тебе новые брови; мы справимся с залысиной на правой стороне головы, раз уж взялись; пересадим то отсюда и вот сюда, и так далее. Он был в своей стихии.
Мне потребовалось добрых полчаса, чтобы заставить его понять: через три месяца, когда начнется новый сезон, я снова собираюсь гоняться, и единственное, что меня интересует, это выправление ситуации с правым глазом. Одно это отнимет у меня предостаточно времени, и никакое новое ухо из реберного хряща мне не нужно.
Питангуй был явно удручен тем, что не смог уговорить меня на капитальный ремонт, но мне все равно пришлось согласиться преодолеть ради него 500 миль. Наконец мы утвердили дату, и я вылетел в Рио вместе с Марлен и Лукасом. Это был первый перелет в жизни Лукаса, что сделало поездку более приятной.
В клинике меня ввели в наркоз. Я проснулся спустя четыре или пять часов с перевязанными глазами и ощущением тошноты. Три дня спустя мне разрешили вернуться в отель, но теперь у меня был перевязан только оперированный глаз. Кусочек кожи менее дюйма в длину и ¼ дюйма в ширину был пересажен с моего затылка на область нижнего века. Чтобы иммобилизовать его, верхнее и нижнее веко сшили вместе.
Я быстро шел на поправку. Организм не отторг пересаженную кожу, и спустя неделю мне сняли швы. Я ни черта не видел. Проблема была в том, что зрачок впервые за много лет вступил в контакт с веком, из-за чего началось серьезное воспаление. Однако спустя несколько дней все заработало нормально, и мои проблемы с глазами ушли.
Что же до остального ущерба – ухо, лоб, голова, – он может оставаться. Я не собираюсь делать себе пластику; пока не страдает функциональность, я не чувствую никакой необходимости в ней.
Глава пятая. Жизнь продолжается
Многие люди сочли бы, что после Нюрбургринга-1976 мне следовало провести первые несколько месяцев в затемненной комнате, в обстановке тишины и спокойствия. Моя прагматичность, проявившаяся в решении возобновить карьеру, как только все системы вновь заработали, вызвала замешательство: некоторые полагали, что это свидетельство нехватки у меня чувства самоуважения, другие считали мой поступок откровенно некрасивым.
В Ferrari мое возвращение тоже, разумеется, вызвало некоторое смятение. Мне казалось, что во всей организации Ferrari не было ни единого человека, который выбрал бы прагматичную линию поведения и держался бы ее. Даниэле Аудетто думал, что «действует в моих интересах», начиная тайные переговоры об отмене предстоявшего австрийского Гран-при. На самом же деле я нуждался в другом: чтобы команда продемонстрировала мне свое самообладание, постоянство, доверие. Как бы не так. В глазах внешнего мира Энцо Феррари и его компания поддерживали своего слегка подпаленного чемпиона мира, но изнутри все ощущалось иначе: все и каждый из них выказывали презренную неуверенность, которая явственно ощущалась мной. Тактика была приоритетнее доверия.
По части доверия мне пришлось самому наспех восстанавливать его с помощью и содействием Марлен, которая отнеслась ко мне просто замечательно, и Вилли Дунгля, который вернул мое тело в форму, заново научив его ходить, бегать и, наконец, гоняться.
Единственным следующим логическим шагом в этой цепочке мне виделось возвращение на арену чемпионата мира – как только мое состояние позволит мне нормально держать в руках руль.
Некоторые газеты в то время писали, что в аварии мне, должно быть, выжгло и некоторые участки мозга, но выбранная мной последовательность действий была лучшей из всех, которые я мог избрать для улучшения своего физического и ментального здоровья.
Лежание в кровати и бесконечные размышления о произошедшем на Ринге прикончили бы меня. Соответственно я постарался вернуться к работе как можно раньше – в Монце, спустя тридцать три дня после аварии. Я пропустил две гонки и отдал 12 очков своего гандикапа в зачете чемпионата мира Джеймсу Ханту. Впоследствии окажется, что эти очки дорого мне обошлись.
Я говорил тогда и позднее, что я быстро и начисто поборол свой страх. Это было ложью, но с моей стороны было бы глупо говорить правду и тем самым играть на руку своим соперникам, подтверждая собственную слабость. В Монце я цепенел от страха. Тренировка в дождь в пятницу в преддверии гонки вселила в меня такой ужас, что я вылез из машины при первой же возможности. Естественно, мне приходилось строить из себя героя, чтобы выиграть себе достаточно времени и разобраться в происходящем со мной. Правда в том, что временами приходится отыгрывать жесткого типа, независимо от того, ощущаешь ли ты себя таким внутри или нет. На самом деле это все игра в ментальные прятки: тебя никогда не простили бы, если бы ты случайно брякнул правду в неподходящий для того момент. Тебе бы пришла крышка.
Ситуация в Монце стала новым опытом для меня. Я применил свою стандартную тактику – объективная оценка эмоций, установление причин, отказ от любых нелогичных и нерелевантных мыслей – и ментально был очень заряжен. Я также смог сбросить с себя груз аварии на Нюрбургринге, по крайней мере, я думал, что смог.
Я сказал себе: ты мог пилотировать раньше, значит, сможешь делать это точно так же и теперь. А поскольку ничего не изменилось, тебе и не следует ни о чем беспокоиться.
Здорово, но на деле все получилось совсем не так. Когда я залез в кокпит болида в Монце, страх обрушился на меня с такой силой, что все мои теории о самомотивации тут же вылетели в трубу. Диарея. Тахикардия. Тошнота до рвоты. Я вернулся в тишину и спокойствие своего отеля и заново проиграл ситуацию в голове, пытаясь выявить то, что делал неправильно.
На самом деле неправильным с моей стороны было то, что я пытался гнать машину так же быстро, как делал это до аварии, в общем-то, безотносительно своего ослабленного состояния, с одной стороны, и разразившегося дождя – с другой. Я чувствовал себя неуверенно и чересчур остро на все реагировал. Я не держал машину под контролем, как делал это обычно; я попросту не применил свои навыки и опыт, чтобы взять ее под контроль. Я прибегал к чрезмерной коррекции, слишком рано бил по тормозам и довел себя до глупой сумятицы.
Этот анализ помог мне перепрограммировать мозг на следующий день, субботу. Не надо подвергать себя такому громадному давлению, расслабься, води медленнее. Именно так я и поступил. Я начал медленно, потом постепенно наращивал скорость, пока вдруг не оказался быстрейшим из Ferrari – быстрее Регаццони и новичка Ройтеманна. Я сумел доказать на практике то, что знал в теории: я и сейчас могу пилотировать так же качественно, как и до аварии.
Таким образом я сумел подавить тревожность, которую ощущал, по крайней мере настолько, чтобы занять четвертую строчку. Что было совсем неплохо, учитывая все факторы.
Ferrari продолжали твердить миру, как единодушно вся команда поддерживает меня, но за кулисами в конюшне царила растерянность. Они не знали, как им расценивать действующего чемпиона с обезображенным лицом (оно и правда выглядело очень плохо в первые недели), который продолжал выступать, словно все было в полном порядке. Вместо того чтобы снять с меня груз давления, они лишь усилили его, пригласив в команду Карлоса Ройтеманна. Мы друг друга на дух не выносили.