Внезапно я вижу Lotus прямо у себя перед носом. Я думаю, что, должно быть, нагнал отстающего на круг де Анджелиса. Не может быть, чтобы это был Мэнселл, он слишком далеко впереди. Затем я замечаю, что в момент торможения переднее колесо Lotus’а блокирует. Кое у кого проблемы. И это Мэнселл. Я обхожу его.
Я второй, второй, второй, мне только это и нужно. Не совсем – мне еще нужно финишировать. Вспоминая момент, когда я увеличивал давление нагнетателя, я начинаю беспокоиться. Я знаю, что наверняка сжег слишком много топлива[16]. Я незамедлительно понижаю давление до 1,8, но вскоре вынужден вернуться к 2,2, поскольку Сенна начинает оказывать давление на меня сзади. Я подстраиваюсь под скорость Сенны. Мне глубоко наплевать, что там делает впереди Прост.
Пике отстал на круг, но я замечаю, что он пристраивается за мной, даже несмотря на то, что я уже сбавил темп. В этом есть что-то трогательное, как будто он идет рядом, чтобы при необходимости подтолкнуть меня за линию (подобное запрещено, но кому какое дело). В любом случае один тот факт, что он составляет мне компанию, греет мне душу. Давай, машинка, давай, хорошая моя, веди себя как следует, не подведи меня. Остается пара поворотов, затем я ускоряюсь на выходе из последнего и понимаю, что точно пересеку линию, с топливом в баках или уже без.
Клетчатый флаг.
Как только я пересекаю линию и замедляюсь, Пике подруливает и делает вопросительный жест рукой. Он не знает наверняка, занял ли я второе место и стал ли чемпионом мира. Я сигнализирую ему, что смог, и он потрясает кулаком, довольный. Затем подъезжает Лаффит, делает тот же жест; я отвечаю, но он не реагирует. Ускоряется прочь. Я, конечно, знаю, что он и Прост близкие друзья. Я машу зрителям, и они заходятся от восторга. У меня почему-то всегда было ощущение, что португальцы болеют за Лауду; в любом случае они, кажется, довольны тем, что я стал чемпионом мира.
Когда я подъезжаю к боксам, начинается сущая вакханалия. Меня пытаются сразу же дотащить к подиуму. Но я не спешу. Я медленно и аккуратно снимаю свой шлем. Глубоко дышу.
Потом мы оказываемся на подиуме. Ален Прост уже там. Я вижу по выражению его лица, как тяжело ему смириться с поражением. Он с трудом сдерживает слезы.
Забудь, говорю я ему, забудь как можно скорее. Это был мой год, следующий будет твоим. Забудь все остальное, просто готовься к следующему сезону.
Прост внимательно меня слушает, кажется, он благодарен мне за эти слова (и я говорю их искренне). Я вижу, как с его лица сходит напряжение.
Мне трудно даются церемонии награждения. Тебя вдруг жестоко выдирают из совершенно иного, отдаленного мира, в котором ты жил последние два часа. Стремительный переход от полной сосредоточенности и зацикленности на себе слишком трудно дается мозгу. Внезапно ты оказываешься собственностью всех вокруг.
Истинная радость от победы смакуется в тишине ровно в момент победы. Я часто представляю, как здорово было бы выиграть гонку или стать чемпионом мира и просто вылезти из машины в тишине и спокойствии да посидеть где-нибудь в одиночестве. Вместо этого ты чувствуешь, как ломит все тело, ты потный как свинья, люди толкаются и хватают тебя, а потом несут на пьедестал, словно кусок мяса. Потом включают национальный гимн, а ты даже не готов ничего почувствовать. Просто стоишь там, как кукла без мозгов и сердца. Чтобы пережить это, я обычно начинаю разговаривать с двумя другими парнями на подиуме: по крайней мере, они живут в одном мире с тобой, находятся на одной волне.
Вот почему желание уйти ото всего это как можно скорее по окончании гонки так невероятно сильно. Вперед к вертолету, долететь до своего самолета и убраться оттуда. Потом, на следующее утро, можно проснуться и по-настоящему насладиться этим поистине потрясающим чувством, ведь в конце концов оно именно таково.
Победа по-настоящему ощущается только утром следующего дня.
В Эшториле все это далось особенно трудно, но я знал, что должен стерпеть, ведь это часть работы. Я застрял на целых три с половиной часа, раздавая интервью. Все это был скорее фарс: если бы турбонагнетатель вышел из строя полностью, а не частично, я бы сидел где-нибудь в полном одиночестве.
Наконец я смог домчать до отеля, переодеться и успеть на ужин с Мансуром Одджехом, который забронировал целый ресторан. Никаких речей и прочих формальностей не было. Чистое веселье. Прост – который приехал из Монако вместе со Стефани – снова начал расслабляться. Вилли Дунгль обещал, что опрокинет рюмку-другую, если я выиграю титул. Всем не терпелось увидеть выражение лица гуру фитнеса, когда он запрокинет свою первую порцию виски. Он храбро предпринял не одну попытку, но три виски оказались пределом его возможностей.
Мы переместились на дискотеку, которую McLaren забронировал исключительно для своих, но место оказалось набито битком. Я купил подарки для восьмерых своих механиков (независимо от того, победил бы или нет), и, пока их раздавал, все умирали со смеху.
В какой-то момент Марлен пожаловалась на проблемы с животом, поэтому мы закончили празднования в половине первого ночи. Я был еще вполне трезв, когда вернулся в отель и подумал: даже хорошо, что завтра опять придется лететь, а вечером еще участие в телешоу.
Тихое завершение насыщенного событиями дня.
Глава одиннадцатая. В никуда и быстро
Монако, 1985 год. Вечер первого дня квалификации. Поскольку завтра выходной, я могу лечь спать чуть позже, чем обычно. Я прогуливаюсь к бару Tip-Top и заказываю себе виски. В бар захаживает Росберг, он садится рядом.
Ни с того ни с сего он поворачивается ко мне и говорит:
«Тебе не кажется, что все это тупо?»
«Повтори-ка?»
«То, что мы гоняем тут в наших маленьких ванночках, отвратительно. Меня блевать тянет. Сегодня я почувствовал желание просто бросить все и уйти».
«Значит, нас таких двое», – заверил его я. Мне было приятно, что из всех людей именно он поднял эту тему. Кеке порой гонит как маньяк, и ему никакого дела нет ни до кого и ни до чего.
Я уже начал верить, что становлюсь слишком чувствительным, что все эти годы в игре попросту размягчили меня. В тот день все, что мы делали, показалось мне абсолютным безумием.
Я только что закончил свой первый квалификационный круг. Я наполовину ускорился на входе в шпильку позади Сан-Дево, когда меня осенило чувство: я не в том месте и занимаюсь не той работой. Как же это все нелепо, нарезать тут круги, как какие-нибудь дрессированные шимпанзе. Тысяча лошадиных сил на этой трассе? Сумасшествие.
Впервые за всю свою профессиональную карьеру меня снедало сомнение: смогу ли я проехать следующий поворот? Все было слишком крутым, слишком быстрым, слишком безумным, чтобы подобрать слова. Я больше не видел в этом смысла. Все, решил я, хватит; сейчас я хочу только одного: вылезти из машины и уйти домой. Однако я собрался с силами. Я напомнил себе, что однажды уже бросал все, когда находился в похожем настроении. Я не должен повторять прежнюю ошибку. Я продолжу, а там посмотрим, вдруг все образуется.
Так я провел весь день, стиснув зубы, и в тот же вечер заявляется Кеке и говорит, что его тошнит от бизнеса автогонок. В тот момент я испытывал некоторую эмпатию по отношению к нему – что говорит о многом, если вы знаете человека.
Этот обмен мнениями случился аккурат посреди целой череды разочарований. Вплоть до того момента сезона ни одна гонка не прошла гладко: проблема с компьютером, проблема с поршнем, неполадки с электрикой. (Как выяснилось позже, в Монако меня тоже постигла неудача: меня понесло в занос на масляном пятне, оставшемся после аварии с участием Пике и Патрезе. Мой мотор заглох, и у меня не было никакой возможности снова его завести.)
Потом случился Монреаль, одна из наименее любимых мной трасс. К тому времени становилось все более очевидным то, что с задней осью McLaren творится что-то неладное. Колеса начинали дергаться в медленных поворотах и гадко пробуксовывать. Барнард признал проблему и сказал, что решение неминуемо будет найдено.
Тренировки отзывались болью. Все шло наперекосяк. Я даже выбрал неподходящие шины на квалификацию. Я проходил решающий квалификационный круг, как вдруг выбросили желтый флаг. Я сбросил скорость и в этот самый момент заметил бобра, сидевшего у обочины трассы с правой стороны от меня. Он таращился прямо на меня, и я подумал: пожалуйста, не убивай себя, просто сиди там, где сидишь. Как оказалось, он и не думал шевелиться, и я пронесся мимо в считаных дюймах от него.
Я квалифицировался семнадцатым. Когда я упомянул бобра в разговоре с Роном Деннисом, он лишь сочувственно мне улыбнулся, словно говорил: бедный старина Ники, уже скатился до нелепых басен, пытаясь оправдать свою нехватку скорости. На следующий день один из фотографов, работавших на треке, начал показывать всем кадры с бобром. У Денниса, должно быть, внезапно заиграла совесть: «А знаешь, я ведь и правда подумал, что ты его выдумал».
Когда ты оказываешься в хвосте, на семнадцатом месте решетки, начинаешь думать всякое. Оттуда даже вид ужасный. Тебе не сделать и глотка свежего воздуха – ты видишь только машины, машины, машины, аж до самого горизонта, и тебя поглощает очень сильное чувство отсталости, ощущение, что ты далеко от всех событий. Более того, нет никакого смысла отыгрывать героя. Ты можешь только тащиться в пелотоне вместе со всеми, иначе твои шансы угодить в столкновение возрастут слишком сильно.
Как только начинается гонка, я медленно продираюсь сквозь идущих в хвосте – кажется, что в этом сезоне это уже стало традицией, – как вдруг в очередной раз все снова заканчивается. На сей раз дело в болте, оторвавшемся от крепления воздушного охладителя.
В Детройте отказывают тормоза.
В Ле-Кастелле дифференциал.
В Сильверстоуне электрика.
На Нюрбургринге отрывается колесо.
На Остеррайхринге дефект турбоустановки.