Также жизнь на Ибице существенно обогащает своим присутствием Тилли. И хотя он добился больших успехов как художник примерно десять лет назад и заработал внушительные деньги, он уже пару лет как проживает на Ибице и больше почти не пишет картин. Не так давно я спросил у него почему. Он ответил: «Я счастлив здесь, не занимаясь никакой работой, а это плохо для художника. Художник должен быть в конфликте с реальностью, ему нужны переживания и чувство неудовлетворенности. Можно черпать удовольствие от чувства неудовлетворенности при условии, что ты способен переводить эту неудовлетворенность в искусство. Полагаю, что пребывание в тюрьме подходит для этого лучше всего. А вот пребывание на Ибице фатально в этом смысле: она слишком прекрасна, слишком беззаботна, и я живу здесь слишком хорошо. На Ибице нет художников. Сюда переехали многие из них, но почти никто из них не пишет картин продолжительное время».
Мимоходом Тилли замечает, что кое-что из сказанного правдиво и в отношении меня: «Способность черпать удовольствие от неудовлетворенности посредством превращения его в разновидность искусства верно и в твоем случае, в пилотировании. Как только ты станешь полностью удовлетворенным, ты перестанешь гоняться».
Вместо написания картин Тилли занялся другими делами: работал экспертом по антиквариату и реставратором, а также механиком и архитектором. Он умеет все. Четыре года назад он решил посвятить себя лошадям и занялся этим в привычной для себя манере – с абсолютной приверженностью делу. Словно открыл для себя совершенно новую профессию: он изучил все, что касается лошадей, и теперь он так же талантлив в ветеринарной медицине, как и в искусстве кузнеца.
Впрочем, Тилли часто говорит, что его вековечная страсть – сельское хозяйство. Я убежден, что однажды он вернется в Чили и займется там фермерством: другими словами, поедет туда заниматься тем, чем безуспешно пытался заниматься его отец в пятидесятые. Но Тилли подойдет к делу совершенно иначе, заменив профессионализм идеализмом энтузиаста.
Глава семнадцатая. Последний круг
Педаль акселератора закусило в момент моего возвращения в боксы в квалификации на Гран-при Бельгии. Обычно это происходит так быстро, что я уже ничего не могу поделать – ни выключить зажигание, ни убрать рук с руля. На скорости около 180 км/ч я отклонился от траектории и въехал в отбойник, который на этом участке был всего в паре метров от трассы. Ничего страшного, но реакция Рона Денниса ровно такая, какой я ожидал. Как будто я спал на ходу и просто потерял контроль над машиной.
Но есть одно утешение – терпеть Рона мне придется еще совсем недолго. Нет никаких шансов, что я смогу переключать передачи такой израненной рукой, поэтому я лечу в Вену, чтобы доктор и Вилли Дунгль осмотрели меня. Как итог, никакого Лауды в Спа, никакого Лауды в Брэндс-Хэтч.
Между тем ко мне заявляется Берни Экклстоун и делает натурально киношное предложение: 6 млн долларов за один сезон пилотирования Brabham. Такие деньги впечатляют даже такого высокооплачиваемого человека, как я. Технически у Brabham образца 1986 года есть все шансы стать весьма интересными, и к тому же я всегда верил в Гордона Мюррэя как конструктора. От такого рода сделок легко не отказываются, и меня раздражает тот факт, что мысленно я все продолжаю взвешивать за и против. Публика сочтет меня ослепленным деньгами идиотом, если я снова начну колебаться в нерешительности, а Марлен отправит меня прямиком в психиатрическую лечебницу. Помимо этого, я не смогу смотреть самому себе в глаза. В любом случае мне нужно какое-то время, чтобы все обдумать.
Было понятно, что вынудило Экклстоуна сделать мне такое абсурдное предложение. Берни решил пойти на риск с Пике, просчитался и упустил того в Williams. Топ-команда вроде Brabham, с мощными партнерами и спонсорами, такими как BMW, Pirelli и Olivetti, нуждается в звездном гонщике международного уровня – и к осени 1985-го таковых на рынке свободных агентов не осталось. Вот почему в обсуждении всплыла эта невероятная сумма – примерно вдвое выше моей собственной оценки своей рыночной стоимости (Пике переманили за $3,3 млн).
Я выбыл на пять недель из-за травмы руки, но чувствовал, что совсем ничего не потерял. Я был довольно расслаблен, когда прибыл в Кьялами. Из-за джетлага я рано проснулся и приехал на трек сильно заранее. Пока вставало солнце, появилось несколько механиков, они начали работать с машинами; вокруг была тишь и благодать. Парни поприветствовали меня, словно я вернулся в лоно родной семьи, и внезапно меня охватило чувство, что всего этого мне будет не хватать, что я, должно быть, поступаю глупо, раз хочу бросить такую жизнь.
Строго говоря, Рону Деннису следовало объявиться и поприветствовать мое возвращение. Это было бы приятным жестом с его стороны, к тому же он мог бы проводить меня до моей квалификационной машины. (Третья машина была доступна по очереди мне и Просту. Тренировки с двумя машинами дают огромный бонус, поскольку тебе не приходится околачиваться в боксах, пока одну машину чинят и модифицируют. Однако, начиная с Зандворта, я отказался от своего права в очереди, чтобы поддержать Проста в его борьбе за титул. Теперь, когда он уже гарантировал себе титул, я автоматически заключил, что мы вернемся к изначальной договоренности, и теперь настал мой черед обкатывать третью.)
Как бы то ни было, Рон Деннис не сказал ни «С возвращением», ни «Вот твоя квалификационная машина».
Вместо этого он заявил, что я должен считать себя везунчиком, что у меня есть хотя бы одна машина: отсутствие на протяжении пяти недель неизбежно должно было притупить мои рефлексы, а значит, он никак не может позволить мне пользоваться вторым болидом.
Я сказал ему, что он в шаге от того, чтобы обрести себе смертного врага, и что ему следует еще раз тщательнее все обдумать.
Он ушел посоветоваться с инженерами и командой в боксах, потом вернулся и сказал, что я могу пользоваться второй машиной, чтобы только потом у меня не было никаких оправданий того, что я слишком медленный на трассе. Я рассказал ему, какой он обаятельный человек и какого я высокого о нем мнения.
После такого разогрева я помчал на трассу. Вторая машина нужна была мне незамедлительно, потому что первая никак не могла нарастить давление в нагнетателе. Всю квалификацию я был быстрее Алена. Не было никакого смысла пытаться повторить результаты других марок, потому что у нас явно было на 100 лошадей меньше, чем у Honda и BMW – Porsche почему-то никак не могла подстроить работу турбодвигателей к условиям экстремальной высотности в Кьялами[22].
Я был очень доволен своим выступлением, рад, что вновь обрел прежнюю остроту. Вообще, я был в таком восторженном настроении, что не мог и представить себе дальнейшую жизнь без «Формулы-1». Если бы в тот момент Берни Экклстоун решил подойти ко мне, повел бы себя открыто и дружелюбно, если бы он только попросил меня еще раз, я бы прямо там подписал с ним контракт на следующий сезон.
Берни же понятия не имел о том, что творилось у меня в голове, поэтому не подошел. Лишь когда мы вернулись в Европу, он опять начал звонить мне, но к тому времени я уже снова контролировал себя и мыслил рационально. Магия и воодушевление Кьялами растворились. Три дня спустя я позвонил Берни и сказал ему «нет». Очень жаль, ответил он, не догадываясь о том, как близки мы были к заключению соглашения.
Последняя гонка: Гран-при Австралии в Аделаиде 3 ноября 1985 года.
Даже в аэропорту Мельбурна меня поразило то, насколько одержимы австралийцы гонками и в какой восторг их приводит то, что у них есть собственный Гран-при. За это ратовала вся страна, и атмосфера на треке была наэлектризованной, заразительной.
Что же до меня, то долгий перелет истощил мои силы, и я был раздражен тем, что вечером в день приезда мне нужно было появиться на одном из этих приемов McLaren, которые так действуют мне на нервы. Я проглотил пару бокалов вина, поболтал с Роном Деннисом (это был один из тех дней, когда он бывает в благодушном настроении), потом выпил еще парочку, а за ними еще два. В кровать я рухнул примерно в 3 утра, установив рекорд по наихудшей подготовке к гонке за всю свою восемнадцатилетнюю карьеру. Расплата не заставила себя ждать: на следующее утро у меня раскалывалась голова, и первые пару кругов на тренировке я испытывал тошноту. «Это будет очень кстати», – подумал я – в том смысле, что когда все максимально неприятно и стерильно, принять окончательное решение об уходе гораздо проще. Давай отставим сентиментальность и всякие эмоции как можно дальше, подумал я.
К несчастью, у всех остальных в Австралии, по-видимому, были другие замыслы. Вместо того чтобы устраивать у себя какой-то там третьесортный Гран-при, оззи закатили самое крутое шоу за весь сезон. Трасса оказалась великолепной, все было прекрасно и профессионально организовано, а я никогда в жизни не наблюдал так много восторженных фанатов. На трибунах их было 60 тысяч даже во время тренировки, и потрясающая атмосфера захватила нас всех.
Складывалось впечатление, что каждый, кого бы ты ни встречал, счастлив, что двадцать шесть клоунов заявились в его страну. Когда бы ты ни включил телевизор – с 7 утра до полуночи, – все каналы, казалось, освещали только Гран-при. Это было невероятно; даже самый гнусный педант не смог бы там ни к чему придраться. Я помню, что был раздражен и говорил Вилли Дунглю: «Моя головная боль прошла. Боль в животе как рукой сняло. Можешь ты сделать с этим хоть что-нибудь?»
При всем этом тренировка и квалификация шли «согласно плану»: один дефект за другим, ничего толком не работало. У нас были проблемы с электрикой, потом появились неполадки с двигателем. Полная катастрофа. Я стартовал с шестнадцатого места на решетке – идеальная позиция для любого пилота «Формулы-1», чтобы утратить всякую мотивацию. Все, что могло сломаться, сломалось.
Условия в день гонки были восхитительными: орды зрителей, прекрасная погода. Шестнадцатое место на старте было единственным, что угнетало мой энтузиазм.