per se[12]. Он был не из добродушных типов: он был Господом, и гнева Его боялись.
Каждый день, когда я совершал тестовые заезды, я непременно следил за тем, чтобы после обязательно иметь прямой контакт с боссом, и, если он вдруг не оказывался во Фьорано в указанный день, я ехал на завод и заявлялся прямо в его кабинет без предупреждения. Я вкрадчиво стучал, слышал приказание войти и открывал дверь в знаменитый grotto с его впечатляющими темно-синими стенами и портретом покойного сына Феррари на противоположной от его стола стене. Казалось, что никому другому во всей организации не хватало духу таким вот образом искать персональной аудиенции, но Старик, что было видно, нисколько не был против. В любом случае это определенно сильно облегчило мне жизнь в Ferrari и бесспорно проложило дорожку для технических улучшений – в такой степени, что я смог оказывать влияние на Форгьери и не давать угаснуть импульсу развития.
Лука ди Монтедземоло, шеф команды Ferrari, был вполне оперившимся протеже династии Аньелли (Fiat); он был очень молод, но очень хорош. Благодаря своему социальному происхождению он был во многом неуязвим для ежедневных интриг, а это означало, что он мог сконцентрироваться на реальной работе – это ставило его в своего рода привилегированное положение, какого обычно не бывает у шефа команды Ferrari. С ходу я не могу вспомнить никого другого в этой должности ни до, ни после, кто пользовался бы такой же свободой.
Публичный образ динамичной, стремящейся в будущее и полностью интегрированной команды был великолепно довершен присутствием в ней Клея Регаццони.
На мой взгляд, он был идеальным партнером по команде; наши позиции относительно друг друга в конюшне Ferrari будут изменяться с течением времени.
В нерабочей обстановке я всегда превосходно ладил с Регаццони. Мы вели весьма бурную жизнь. Для итальянской публики он был воплощением мачо, беспощадным бабником, и я должен сказать, что нахождение в его компании было каким угодно, только не скучным. С тех пор у меня никогда больше не было партнера, с которым бы я так много времени проводил «после смены». Он был честным и прямым. Можно было сказать, о чем он думает, глядя на выражение его лица, когда его что-то не устраивало, он сразу давал это понять. Впрочем, честно говоря, я должен признать, что он был несколько в тени пары Лауда/Монтедземоло.
В 1974-м мы могли выиграть чемпионат мира. У меня были шансы, но я их упустил, а потом Регаццони проиграл отчаянную битву за титул из-за технических проблем. Фиттипальди добыл корону для McLaren.
В следующем году, 1975-м, дебютировала великолепная Ferrari 312 T, стойкий монумент мастерству Мауро Форгьери, настоящий бриллиант среди машин. В Монако я ухватил чемпионский титул за шкирку. Монако стала первой в золотой серии побед: Монако, Зольдер, Андерсторп, Ле Кастелле и, когда титул уже был обеспечен, Уоткинс-Глен.
Во многих отношениях моя жизнь изменилась практически в одночасье. На первый взгляд кажется, что главным отличием была возросшая популярность. Двух побед в предыдущем сезоне (голландский и испанский Гран-при 1974-го) оказалось достаточно, чтобы все в Австрии стали называть меня «Ники». Немцы тоже в какой-то степени приняли меня за своего. А в Италии, разумеется, без конца только и повторяли «Лауда, Лауда, Лауда» – из-за моей связи с Ferrari.
С самого начала карьеры известность ничего толком не значила для меня. Как максимум она изменила меня в том смысле, что я пытался сохранить свою частную жизнь неприкосновенной, удаляясь в небольшие специализированные анклавы – более тесный круг друзей, очень маленькое число любимых ресторанов, больше времени дома.
Моя недавно обнаружившаяся страсть к воздухоплаванию идеально вписывалась в эту парадигму. То, что поначалу увлекло меня только с технической точки зрения, внезапно приобрело практический смысл. Небольшой собственный самолет как минимум сможет существенно сократить время поездки из Зальцбурга в Модену. Я начал брать уроки пилотирования и приобрел себе Cessna Golden Eagle (для которого мне изначально пришлось нанимать пилота). К 1975-му я уже мог позволить себе такие траты, потому что мой доход в Ferrari был роскошным по сравнению со всем, что я зарабатывал прежде (хотя по нынешним меркам он был до смешного маленьким), и я по-прежнему неплохо себя чувствовал за счет стартовых денег от команды BMW-Alpina.
Однако в отношениях между мной и Мариеллой все складывалось не так радужно. Мне трудно дать этому какие-то конкретные объяснения, просто так получилось. Тем не менее я был настроен вместе с Мариеллой переехать из нашей крошечной квартиры в Зальцбурге, и для этой цели мы наняли архитектора для постройки дома в Salzburgerland, великолепном местечке между Фушльзее и Тальгау в коммуне Хоф, в каких-то десяти минутах езды от аэропорта Зальцбурга. Мариелла днями напролет обсуждала планы с архитектором.
Одним летним днем 1975-го актер Курд Юргенс закатил вечеринку в своем доме в Зальцбурге. Тогда у меня было так же мало времени на подобные занятия, как и сейчас, но так или иначе мы с Мариеллой туда поехали. Там был Караян, и мы с ним болтали о машинах. Курд Юргенс был донельзя дружелюбен, и все было куда приятнее, чем мы себе представляли. Мне на глаза попалась молодая леди, очень привлекательная и жизнерадостная, ее глубокий загар прекрасно подчеркивало белое платье. В какой-то момент вечера она подошла туда, где сидел я, опустилась передо мной на колени и положила свои руки мне на колени. И хотя мы никогда раньше в глаза друг друга не видели до того вечера, мне показалось совершенно естественным то, что она использовала фамильярное Du при обращении ко мне: «Что тебе принести выпить?»
Я попросил минералки, и она принесла мне стакан. Меня очаровало то, как мило и открыто она говорила со мной, и теплое дружелюбие, которое выражало ее лицо. Я спросил у кого-то, кто это такая. «О, это Марлен, подружка Курда Юргенса», – был ответ. Другими словами, хозяйка вечера. Этим все и кончилось.
На следующий день я натолкнулся на Лемми Хофера. Он сказал, чтобы я подождал секунду – у него есть для меня сюрприз. Он оставил меня в саду отеля Friesacher и мгновения спустя вернулся с Марлен. Я слишком стеснялся, чтобы толком поговорить с ней, да и вся ситуация была решительно нелепой. Мы с Лемми потрещали о какой-то ерунде, а потом я сказал, что мне пора ехать на урок пилотирования. Молодая леди как-то выяснила из нашего разговора, что я был гонщиком. (Предыдущим вечером ей сказали, что я известная личность из мира спорта Ники Лауда, но ее первой догадкой было, что я теннисист.) Когда я уходил, она спросила: «А чем занимается гонщик в свое свободное время?»
Я пробормотал какой-то мудреный ответ: «Зависит от обстоятельств. Ничем особенным. А что?»
«Ой, мне просто стало любопытно».
В тот день я не мог сосредоточиться на уроке пилотирования. На следующий день я раздобыл телефонный номер Курда Юргенса и позвонил ему домой. К счастью, его дома не было. Зато Марлен была. Как она смотрит на то, чтобы сходить куда-нибудь со мной?
Я уже был своего рода публичной фигурой и, как следствие, должен был следить за тем, куда хожу и с кем, поэтому мы выехали из Зальцбурга во Фрайлассинг.
Когда Марлен заразилась пневмонией, я поехал навестить ее в госпитале в Зальцбурге. Она сказала мне, что в тот день ее должны были выписать. Это было максимально далеким от правды; на самом деле она должна была послушно находиться в постели. Она выскочила в открытое окно, и мы поехали вверх по Гайсбергу в старинный трактир, где, как я помню, сидело пятеро крестьян, игравших в карты.
С того момента все было решено.
Марлен вылетела обратно к своей семье на Ибицу. Я разыскал своего пилота, герра Креметингера, и сказал ему, что нам нужно срочно лететь на Ибицу. Это довольно далеко, сказал он (у нас тогда был только Golden Eagle), но я ответил, что мне это по барабану и что сегодня в четыре пополудни мы вылетаем. Мариелле я наплел какую-то историю про контракт на рекламу джинсов, переговоры по которому мне якобы предстояли в Барселоне.
И мы вылетели на Ибицу. Мы приземлились примерно в полночь, и Марлен ждала нас у посадочной полосы. Она потащила нас смотреть ночную Ибицу. Тогда мне представили фантастически хаотичной семье Кнаус: матери, сестре Ренате и брату Тилли. Ее мать была испанкой, а дети родились в Венесуэле (Марлен), Чили и Испании.
Все в них было каким-то «южным»: невероятная теплота и легкость – короче говоря, разительный контраст с моей повседневной жизнью до того момента, со всей ее самодисциплиной, амбициями и целеустремленностью. Я был пленен.
Какое-то время ничего не говорилось до тех пор, пока я не разрешу ситуацию между собой и Мариеллой. Сначала мне предстояло провести две недели в Штатах, испытывая машину для Ferrari в преддверии американского Гран-при в Уоткинс-Глен.
В Уоткинс-Глен без конца лил дождь, и я очень мало пилотировал, поэтому пока я сидел и ждал у моря погоды, у меня было предостаточно времени все хорошенько обдумать. После гонки я сразу полетел на встречу с Марлен в Friesacher. «Я должен ехать домой, – сказал я ей. – Я не могу отсутствовать дома в первый же вечер после двух недель в Америке». – «В таком случае, – сказала она, – я поеду в Вену, потому что Курд попросил меня проверить, в каком состоянии его дом».
Я поехал домой, накинул свой пиджак на спинку стула, посмотрел на Мариеллу, и меня вдруг осенило: ничего не получится. Бог мой, сказал я, я совсем забыл съездить в банк в Вене (к тому времени уже наступил вечер). Я схватил свой пиджак и ушел. Я рванул во Friesacher в панике, опасаясь, что Марлен уже могла отбыть в Вену. Я поймал ее ровно в тот момент, когда она садилась в свою машину. «Постой, отмени все. Я здесь – и я здесь останусь».
Мы не смогли долго скрывать наш секрет. До австрийской прессы дошел слух, и Kurier на всю страницу раструбил о Ники Лауде и подружке Курда Юргенса.