— Какой это колокол бьёт? Поди, не церковный?
— Это хитрое часомерье[10].
— На государевом дворе учёный мастер соорудил хитрейшую затею. Царь ему за то мешок серебра отсыпал. Часомерье вертится и звенит, в колокол бьёт и само размеряет и отстукивает часы дневные и ночные, а человека в нём не видать.
— А у нас на деревне пономарь зазвонит на колокольне — мы и знаем, что утро настало.
— А ежели проспит?
— Тогда за него петухи пропоют.
— Скоро и запрягать. Караульщики решётки отодвинут — тогда и поедем.
Голоса затихли, шаги проскрипели на крыльце, стукнула дверь на мельнице.
Микитка лежал в санях, боясь шевельнуться. Принесут мужики мешки с мукой — тогда его найдут. Добро, если только изругают, а то и побьют.
Осторожно выбрался мальчик из саней. В стороне раздался голос:
— Глянь-ка, Пахом! Кто-то в твоих санях шебаршит. Ещё гужи срежет…
Послышался топот шагов. Микитка вскочил, ощупью проскользнул вокруг мельницы, спустился по скату к воде и нашёл под сваями укромный уголок, не засыпанный снегом. Мужики сперва пошумели, потом угомонились.
Странный писк стал раздаваться около Микитки то в одном месте, то в другом. «Кто это? Крысы? Ещё загрызут!» Микитка уже ясно слышал шорох множества невидимых зверьков, бегавших вокруг него.
Застывшему на морозе Микитке казалось, что утро наступает невыносимо медленно. Тучи на небе стали слегка розоветь. Мальчик, боясь пошевелиться, сжавшись в комок, продолжал сидеть на выступе между холодными сваями. Наконец он стал ясно различать, как отовсюду из щелей стены, среди щепок и мусора, показывались усатые мордочки с блестящими глазками. Большие серые крысы, стуча коготками по промёрзшей земле, торопливо направились протоптанными тропочками вниз к воде.
Наверху, на мельнице, застучали подымаемые затворы, зашумела бежавшая подо льдом вода; медленно стало поворачиваться покрытое мшистой слизью старое, чёрное колесо, и все крысы понеслись обратно. Перескакивая одна через другую, они быстро скрылись в широких щелях мельничного подполья.
Стало совсем светло. На золотых крестах колоколен заиграли первые лучи солнца; с гамом закружились в небе стаи бесчисленных галок. Сани, нагруженные мешками с мукой, потянулись от мельницы; и рядом с маленькими лошадьми, покрытыми серебряным инеем, шагали возчики в рыжих полушубках и мохнатых шапках.
Микитка уж не чувствовал холода. Веки его слипались. Пёстрые звёздочки крутились перед полузакрытыми глазами. Удары бесчисленных колоколов гудели всё сильнее. Ему казалось, что он, завёрнутый в мягкую, тёплую шубу, сидит на коленях у матери и, припав к её тёплой груди, в дремоте слушает длинную сказку.
ПРОШКА СПОЛОХ, МЕДВЕЖАТНИК
В этот солнечный морозный день Прошка Сполох, поводырь медведей, сказочник и гусляр, проходил вдоль речки Неглинной, огибавшей красную кирпичную стену Кремля. Он вёл за собой на цепи большого бурого медведя.
Сполох прошёл вдоль большого Неглинного пруда, сдерживаемого плотиной. Сюда съехалось много саней с зерном, ожидая очереди нести кули для помола на мельницу. На дороге около просыпанного зерна ссорились чёрные галки.
Сполох подошёл к возчикам:
— Эй, хозяева, родные, ненаглядные! Посмотрите, как дядя Прошка в обнимку с медведем борется…
В эту минуту сбоку налетела стая дворовых собак; надрываясь от лая, собаки набросились на медведя. Медведь сердито ревел, метался то вправо, то влево, собаки отлетали в сторону. Одна собачонка, видно, больно его куснула; Мишка с такой быстротой обернулся и хватил её лапой, что собака покатилась вниз по косогору, прямо к воде. Медведь с рёвом метнулся за ней и потащил за собой Сполоха. Собачонка, поджав хвост, понеслась со всех ног прочь, к своей подворотне.
Тут медведь, повернувшись, встал на задние лапы, обняв передними одну сваю, подпиравшую мельничный помост, и стал что-то обнюхивать. Сполох остановился и заметил на выступе между сваями застывшего, съёжившегося мальчика.
— Кого это мне послал леший? Если жив, сделаю его сотоварищем моему Мишке.
Сполох осторожно снял беспомощное тело Микитки и посадил на мохнатую спину медведя.
— Держись крепче! — сказал он мальчику. — Со мной не пропадёшь. Вижу: ты такой же, как и я, бездомный сынок крестьянский. Пойдём мы с тобой по базару, прямо на тёплые воды к дяде Назару — сбитню горячего покушать, речей весёлых послушать. Там мы разогреемся, как в знойный день, и встать-то нам будет лень! Вези-ка, Мишенька, мальца, получишь за это мясца!
Микитка в полусознании вцепился в бурый пушистый мех, а медведь, переваливаясь на косолапых коротких ногах, поплёлся рядом с посвистывавшим поводырём.
НИКИТА ПРИСТУПАЕТ К ТРУДНОМУ ДЕЛУ
Вечер княжич Никита просидел в горнице Марьи Григорьевны, слушал песни и сказки сенных девушек, ел блины и пироги и не помнил, как его уложили спать на лавке.
Однако утром Никите не пришлось спать сколько вздумается, как он привык в родной усадьбе. Дядька Филатыч растолкал его:
— Борис Фёдорович к себе требуют! Подымайся! Сейчас!
— Ой, не пойду! — промычал Никита. — Спать охота!
Филатыч не уговаривал мальчика, как обычно, а встряхнул его и нарочито страшным голосом прохрипел:
— Ты оставь свои потягушеньки! Ты теперь в избе у царского опричника Бориса Фёдоровича Годунова! Тут шутить не любят и с тобой возиться не станут. Коли Борис Фёдорович приказал, так сейчас же беги явиться перед его светлые очи!
У Никиты сон разом прошёл, и он без споров позволил Филатычу одеть его, умыть холодной водой над деревянной лоханью и расчесать волосы гребнем из рыбьего зуба[11]. Затем Филатыч быстро повёл мальчика по лесенкам и крытым переходам в другую, смежную избу.
Они переступили высокий деревянный порог и вошли в комнату с узким длинным столом. По сторонам его, на скамьях, сидели несколько важных бояр в богатых собольих шубах и высоких бобровых шапках.
В глубине комнаты, около красного угла, сидел на стольце (табуретке) совсем молодой боярин с чёрными глазами. Он говорил, приветливо обращаясь к гостям, сидевшим неподвижно и безмолвно:
— Нашим ребятам нужно книжное обучение. Они и сказать и ступить по-писаному, по-учёному не умеют. А им придётся государеву службу нести. Царство наше в два раза выросло и всё растёт и приумножается. Нашим мальцам придётся быть и правителями, и воеводами, суметь и царские указы прочесть, и на бумагах свою подпись начертать.
— Вестимо дело! — сказали гости.
— Если же им придётся с иноземцами дело иметь, то, выросши, они должны знать, что им сказать, а о чём умолчать.
— Что верно, то верно!
— Поэтому великий государь Иван Васильевич…
При упоминании имени царя боярин встал, и все гости поднялись с мест и степенно сняли свои меховые шапки, постояли, потом опустились на скамьи и снова надвинули шапки.
— Поэтому великий государь приказал боярских малолетних сынков собирать и отдавать учёным доброписцам, чтобы те их обучали книжному чтению и искусному письму. В первый черёд я призвал вас, чтобы вы привели ваших сынков и внучат для обучения их грамоте. Вызвал я сирот и питомца моего — княжича Никиту. Вот, не он ли стоит?
— Кланяйся в пояс! — шепнул Никите Филатыч и подтолкнул его в спину.
Никита сделал поясной поклон и снял шапку.
Один из гостей сказал:
— Привели и мы наших молодцов. В сенях твоего приказу дожидаются.
— А ну-ка, любезный, — обратился Борис Фёдорович к Филатычу, — кликни, чтобы вошли сюда ребятишки!
Филатыч открыл низкую дубовую дверь и сделал знак рукой. В комнату один за другим вошли несколько мальчиков девяти-десяти годков в долгополых кафтанчиках, держа в руках меховые шапки.
— Пусть войдёт также и мастер.
В комнату вошёл, откашлявшись, коренастый человек с суровым лицом и длинными, до плеч, волосами. Чёрной до полу одеждой он походил на монаха. На широком кожаном поясе сбоку висела медная чернильница и пучок гусиных перьев, перевязанных красной шерстяной ниткой. Под мышкой он держал несколько книг в жёлтых кожаных переплётах и остроконечную меховую шапку.
Поклонившись сперва хозяину, потом гостям, мастер нараспев провозгласил:
— Мир и благолепие дому сему! Много лет здравствовать хозяину Борису Фёдоровичу и его пресветлой хозяюшке, молодой боярыне Марии Григорьевне! Пришёл я сразу по твоему приказу, верный твой слуга, Кузьмишка-грамотей. Скажи, чем могу послужить, твою милость заслужить?
Борис Фёдорович, внимательно осматривая вошедшего учителя, сказал:
— Искал я дьяка доброго, искусного в наставлении грамоте, чтению и письму, чтобы от него толк для ребят получился. А то проучится мальчонок год, и два, и три, а как отойдёт от мастера, то еле-еле бредёт пальцем только по одной заученной книжице, а другую, незнакомую, и не знает, как прочесть. Указали мне сведущие люди на тебя, Кузьма, как на отменного грамотея и книжника. Возмёшься ли ты ребятишек наших учить?
— Учить бы я рад, да малые дети, особливо боярские, не любят послушания. Коли твоя милость мне разрешит против ленивцев и грубиянов иметь розгу и витень — ремень, плетью закрученный, то я возьмусь ребят учить. Розга здравию не вредит, аще бьёт, но не ломает кости, а детишек отставляет от злости. Ремень разум в голову детям вгоняет, а родителям послушны дети сотворяет…
Хозяин лукавым глазом подмигнул степенно сидевшим родителям и, взглянув на мальчиков, испуганно выстроившихся вдоль стены, сказал:
— Пусть и будет так, как ты говоришь! Поучай их всяким добротам и их постарайся приохотить к книжному ученью. У меня во дворе есть для тебя изба, в ней уже заготовлены и скамьи, и стол, и полки, и книжицы. В эту избу вы идите и с богом начинайте трудное, но светлое дело.
Учитель поклонился и сказал:
— Дозволь, государь, твоему людишке, мастеру Кузьмишке, ещё слёзное моление вымолвить. Прикажи твоему домоправител