Батяню Гицэ «хмель разобрал», как говаривали в деревне Дэвидены, но выпил он в меру. В таком же приятном состоянии пребывал и дьяк Раду.
— Куда же мы путь держим, брат Ботгрос?
— Недалеко — в Мэрджинены, дьяк, к избе атаманши, о которой я говорил тебе. Пойдем со мной — а то как бы не подумала ее милость чего-нибудь такого. Пока будем шагать, луна поднимется на два аршина, село утихнет и люди отойдут ко сну. Кое-где тявкнут псы, а потом и они угомонятся. А ветра-то нет совсем, не шелохнет листочек. Вот мы сейчас с тобой перейдем мостик через Тополевый ручей. Слышишь, как журчит вода? Все огоньки в Мэрджиненах погасли. Только у кумы моей Марги горит свечка — привез я ей свечку из города Романа. Дожидается меня, стало быть. Гм! Поворотим сюда в улочку и зайдем. У калитки петли смазаны жиром моего поросенка — не скрипнут. И пес меня знает. Поди сюда, Тэркуш, пусть дьяк полюбуется, как ты поднимаешь свой хвост, точно флаг.
Батяня Гицэ ударил дубиной в дверь и, затопав у порога, крикнул:
— Кумушка Марга, дома ты?
Ответ донесся не сразу. Может быть, женщина готовилась ко сну и стлала постель.
— Ты здесь, кума? — сызнова спросил Гицэ.
После недолгого молчания из-за двери послышался женский голос.
— Кто там?
— Я, кумушка Марга.
Сухо щелкнул засов, кума отворила дверь; свеча, купленная в городе Романе, осветила сени и дверь в кладовую.
— Заходи, сделай милость. Да ты никак с товарищем.
— Ага. Привел я дьяка, пусть свидетелем будет.
— Да что это ты говоришь, кум Гицэ!… Мне его милость дьяк давно знаком, и нравятся мне его очи.
— Очи? Ну понятно. Очи у него хороши. Не то, что безбровые гляделки, как у некоего попа с рыжей бородой-метелкой.
— Да оставь ты отца Василе в покое, кум Гицэ. Что он тебе сделал? Заходи в дом со своим дружком.
— Зайду. Только прежде желаю поглядеть, сколько у тебя пшеницы в каморе.
— Господи, да ты, кум, видно, хватил лишку у погреба.
— Ровно столько выпил, сколько пристало храброму мужу после удачной охоты. Ну что ж, войдем да и сядем. А почему это у тебя на столе две миски и две ложки?
Атаманша озорно рассмеялась.
— Так я все тебя дожидалась, кум Гицэ. А теперь я поставлю третью миску да пирогов принесу. Тепленькие еще, отведайте.
— Премного благодарны. Пойду сперва погляжу, сколько у тебя мешков пшеницы.
Гицэ вскочил, будто его подбросило пружиной, широко шагнул к порогу. Левой рукой рванул дверь в сени, а правой — схватил из запечья дубину. Распахнул дверь и тут же истошно закричал. Марга, не успев даже пальцем шевельнуть, застыла, как воплощенное недоумение.
— Что же это, кума? — заговорил батяня Гицэ, возвращаясь из сеней и ударяя дубиной сперва в пол, а затем в потолок. — Мы тут сидим, разговоры разговариваем, а у тебя в каморе вор. Я столкнулся с ним лицом к лицу.
— Господи, защити и помилуй! — перекрестилась атаманша.
— Ткнул я его дубинкой и схватил за бороду, да только вор успел открыть дверь и был таков. При луне, сдается, признал я его.
Марга закрыла глаза ладонями.
— Показалось мне, будто прошмыгнул за дверь отец Чотикэ, — продолжал Гицэ, не выказывая гнева. — Да открой же свои очи, кума Марга. Ох, карие очи, что были так любы мне! Погляди же, какой клок волос в моей левой руке. Такого рыжего и жесткого волоса во всем селе не сыщешь, кроме как у отца Василе. Кума Марга, уж лучше съесть мне сегодня не бедное поросячье сердце, а волчье, чтобы завыть волком и разорвать тебя клыками. Хорошо мы с тобой ладили и хранили в сердце драгоценный клад, а теперь вижу — ты, атаманша, обманщица.
Нет, недаром куму Маргу звали атаманшей. Она подняла глаза и без страха взглянула на Гицэ Ботгроса.
— Гицэ, — ясным голосом молвила она, — свидетелем мне дьяк и Господь Бог. Клянусь, ни сном ни духом не виновата, не ведала о попе, как не ведаю смертного часа своего. Может быть, воротившись пьяным с охотничьего пира, забрался он потихоньку в камору, чтобы напугать меня. Как же это можно, чтобы я путалась с попом и обижала матушку попадью? А кто помогает мне вспахать землицу, посеять, хлеб убрать? Не кум ли Гицэ мне подсобляет? Разве может так помогать мне поп на глазах у всей деревни, у моей замужней дочери Иляны и зятя Тудосе? Вот тебе крест, не виновата я. Ну вот, поклялась — а теперь хоть режь меня. Правда, вчера утром на крыльце у Йоргу ты все посматривал на меня, а я глядела в другую сторону. Так ты ведь не переступал порога моего дома двенадцать вечеров, а бабы умеют отплатить тем, кто их забывает.
Ботгрос покачал головой и обратил печальный взор к другу.
— Что же мне делать с этим клоком волос, дьяк Раду?
— Брось его в огонь, друг Гицэ. Показал ты себя храбрецом, так разом пореши и давай теперь забудь обо всем докучном. Поедим пирогов и пожелаем атаманше Марге спокойной ночи. Проводи меня до двора мазыла — третью смену мне стоять на страже, а там уж сам знаешь, как тебе быть.
Над мэрджиненскими садами стояла тишина, пели соловьи.
Гицэ Ботгрос еле слышно сказал:
— Глядят теперь влюбленные на звезды, слушают соловьев и молчат.
А немного погодя глухо раздался его голос:
Накажи вас Бог,
Ночи лунные,
Из-за вас-то я
Сгубил молодость.
Безумные слова эти рождались у него мгновенно, точно искры души; взволнованный, он пробормотал их и забыл.
И только дьяку довелось однажды вспомнить о них.
10. НИКОАРЭ ПОДКОВА И ГРЕЗЫ ИЛИНКИ
Меняя на десятый день перевязку раненому, матушка Олимпиада увидела, что в ее снадобьях уже нет нужды. Она прикрыла затянувшуюся рану легкой льняной повязкой и ласково потрепала Никоарэ по плечу высохшей рукой.
— Теперь ты мой крестник, государь, — молвила целительница. — Желаю тебе как можно скорей войти в прежнюю силу.
Потом поцеловала руку с государевым перстнем.
Глаза Подковы светились каким-то внутренним светом.
— Видно, не суждено мне было умереть, матушка, — тихо проговорил он.
Он накинул на себя одежду, но не подпоясался.
Внучка мазыла переступила порог, неся кружку молока и ломоть пшеничного хлеба. Принесла она и цветок, как было велено в первый раз. Но, увидев больного в новом для нее облике, девушка робко остановилась: она поняла, что зори ее весны гаснут. Цветы, которые она рвала в лугах для этого уже седеющего королевича ее девичьих грез, цвели теперь напрасно они были не нужны. Боязливо всматривалась она в какие-то новые, нежданные черты Никоарэ. Вот он вскорости уедет и ничего не узнает о ее любви. Так думала Илинка. И слезы затуманили ее глаза.
Матушка Олимпиада, внимательно поглядывавшая на девушку, подала ей мудрый, как ей казалось, совет.
— Доченька милая, — сказала она, — дай волю слезам. Настала пора расстаться нам с государем Никоарэ. Не пировать, не веселиться едет он, многотрудные дела его ожидают.
Илинка прикрыла глаза ладонью и поспешила выйти.
— Пошла уведомить своих стариков, — вздохнула попадья. — Девичьи мечты — как мотыльки… И я такой была. Какая дева не считает, что первый улыбнувшийся ей мужчина — ее суженый? Внучка мазыла любит тебя, государь, и преподносит тебе в дар свое сердечко.
— Заметил я, матушка, только мне предстоят иные дела.
— Спору нет. Люди бывают разные: одни смеются, другие печалятся. Кто смеется, тому легче живется, — продолжала старуха, думая о Младыше. — А печальные живут в тревогах. Кто знает, может в двадцать лет мелькнуло и перед тобою видение мимолетных радостей. Знаю, знаю, не смотри на меня угрюмым глазом, ведь у каждого в жизни бывает цветущая весна. Не стыдись, государь, что цвела она недолго, такие уж они, весны, короткие.
— Не стыжусь, матушка, печалюсь. С той поры, с тех юных лет преследовали меня несчастья.
— Потому что суждено тебе носить венец и держать скипетр.
— Пусть так. Однако на лицах иных моих наставников тоже запечатлелась печаль. Они учили меня латинскому и греческому, — языки эти пользы мне не принесли. И тщетно перечисляли они преславных царей древности — от всех владык остался только прах да мумии. Наставники наши обучали нас философии Платона и Аристотеля, а куда нужнее оказалось мне искусство владеть оружием.
— Князья, государь, должны вкусить горького корня науки, дабы услаждаться плодами ее в старости.
— А многие ли князья в наше время дожили до старости?
Матушка Олимпиада промолчала.
— Когда я учился в Баре, — продолжал Подкова, — полюбился мне один учитель — лях, который, можно сказать, создавал и разрушал перед нашими глазами новые и древние царства. Были когда-то фараоны и персидские цари, под их скипетром находились обширные земли и целый муравейник народов; но вот из крепости Филипополь вышел с малой ратью безусый юнец Александр Македонский и показал себя достойнее всех. «И я знавал в свое время, говаривал тот учитель, — молдавского господаря, который поднял меч против турецких падишахов, нынешних покорителей мира. И был тот государь властителем в небольшом государстве с малым войском, но оказался достойнее и храбрее тогдашних императоров и королей. Ибо господарь Молдавии Штефан боролся против порабощения и вражеского нашествия, и весь народ поддерживал его в этих войнах».
«От старого Штефана, — сказывал брат наш Ион, — остался нам наказ вызволить себя от язычников и бояр».
Когда государь Ион Водэ, на погибель свою, решил отправиться в стан бейлербея, он в своем шатре поцеловал меня в лоб, потом отстегнул саблю. Я наклонился и принял ее. Государь сказал мне: «Носи ее и будь достойным мужем».
Внучка мазыла, дева неразумная, как только вышла из горенки, поспешно утерла слезы, но не побежала, как предполагала матушка Олимпиада, уведомить своих стариков об исцелении господаря, а тихонько остановилась у двери и навострила ушки послушать, о чем беседуют в горнице.
«Зачем говорит мой любимый о каких-то наставниках и об императорах? поморщилась она. — Любопытно слушать рассказы об отшумевших битвах, но какое мне дело до господарей и императоров?