А что же означает то «видение» в двадцать лет? Государь в ту пору только что вышел из отрочества, но был, наверно, таким же храбрым витязем, как и теперь. Ведь недаром я вся замираю, дрожу, когда к нему приближаюсь. И повстречал он тогда на своем пути, наверное, писаную красавицу, а не такую, как я, — рыжеволосую да с веснушками, каждая величиной с яичко трясогузки. Тетушка Ангелина, няня моя, говаривала, что и ко мне придет мой светлый царь, и учила обещать ему, как в сказке три девицы обещали: и сладких кушаний, и полотна для всей рати, и двух сыновей, кудрявых, как государь Никоарэ».
«А какое нам дело до народов?» — слушая дальше, удивлялась она.
Илинка в недоумении внимала словам возлюбленного своего Никоарэ о сабле Иона Водэ. «Государь теперь думает о войне, а не о том, что я останусь тут, одинокая, в печали и в горе. Но, может статься, крестная Олимпиада шепнет ему словечко и вернется сюда государь Никоарэ после похода, который теперь готовит».
И вдруг она вздрогнула, услышав позади голос:
— Что тут поделывает наша молодая хозяйка?
То был старик Петря. Глядел он на нее с улыбкой, но в строгих его глазах не было приязни.
— А что мне поделывать? Собираюсь пойти и поведать деду и бабушке добрую весть.
— Что за весть?
— Государь Никоарэ встал. Но сабли еще не надел.
— Наденет и саблю.
— А, может, он бросит воевать?
— Что ведают дети? — недоверчиво покачал головой дед.
— Ведают, дедушка. Не долго им детьми быть — придет время тоже станут стариками.
— Верно, — мягче молвил дед. — Ступай, передай весть старикам, но прежде умойся холодной водицей, а то глаза заплаканы.
Девушка ушла. Дед постучался, услышал из горницы дозволение войти и нажал ручку двери.
Голос Никоарэ был теперь иным, бодрым. У старика стало легко на сердце.
— Радуюсь, как восходу утренней звезды, — молвил он, переступая порог. — Узнал я добрую весть от внучки мазыла. Может, задержимся еще на несколько дней? Как изволишь повелеть?
— Задержимся, дедушка, ненадолго.
— Добро, государь. А до тех пор изволь повелеть, чтобы оседлали коней — надо им поразмяться, а то зажирели они тут, обленились. И надобно заново перековать их задние ноги. Придется, может, сворачивать в дикие непроходимые места.
— Что ж, хорошо, — согласился Никоарэ.
— Да будет тебе во всем удача, — сказал с поясным поклоном старый воин. — Пойду приведу его милость Александру, пусть услышит приказ из уст твоей светлости.
Никоарэ играл синим цветочком водосбора, который преподнесла ему Илинка, покусывал то атласные лепестки, то листочки; жевал их в задумчивости и сплевывал в сторону.
— Я тоже выйду на крыльцо, матушка, — проговорил он, — посмотреть на своих товарищей. Они меня, верно, погибшим считали.
— Нет, государь, — пробормотал дед Петря, — все мы стояли на страже у твоих дверей, все дожидаемся, когда ты снова поднимешься в стремена. Дай бог долгого веку матушке Олимпиаде, поставила она тебя на ноги.
Он поцеловал правую руку целительницы.
— Будь здоров, капитан Петря, — промолвила она, глядя на него потухшим взором, словно пробивавшимся из тьмы минувшего.
Четверть часа спустя Никоарэ уже стоял на крыльце большого дома в окружении хозяев и верных своих друзей. Молодая хозяйка Илинка стала с того утра недолюбливать воинские сборища. Молча удалилась она в уединенный уголок сада, и долго ей докучала там иволга. Все казалось девушке, что лукавая птица насвистывает два стиха, и они скользят с ветки в лучах солнца.
Первый стих нравился ей:
«Илинка-миленька, Илинка-миленька».
Но второй был ей не по вкусу:
«Чучело-уродина! Чучело-уродина!»
— Пронзи тебя солнце стрелами своими, — грозила ей девушка прутиком. — Прошу тебя, иволга-сестричка, не дразни ты меня.
Этим же прутиком, надув губки, прогнала она и Младыша Александру. Раньше ей нравилось, когда он вьюном вился около нее. А нынче хотелось быть одной.
— Оставь меня, я сердита.
— Отчего же, Илинкуца?
— Оттого, что уезжаете.
— Как это уезжаем? Быть не может.
— Поднимись на крыльцо и сам узнаешь, прямо из уст его светлости услышишь.
Александру помчался к дому и, запыхавшись, вошел на крыльцо. Он угрюмо слушал то, о чем говорили; пуще всего не нравилась ему торопливость деда Петри. Нет сомненья: старик просто впадает в детство.
— Раз уж государь встал на ноги, задерживаться тут нечего, — говорил дед, потрясая увесистым, словно палица, кулаком. — За три дня проминки наши кони снова станут легки на подъем; мы перекуем их на задние ноги, чтобы не скользили по крутым склонам.
Младыш выступил вперед и с некоторой жалостью взглянул на старика.
— С каких это пор тебе ведомо, ратник, что разжиревшие кони за три дня спадут с тела?
— Старые воины знают, как коней кормить, готовя их в дорогу, отвечал старик, не глядя на него. — Не в три, так в пять дней. Лишний день — лишняя забота.
— А ты еще кое-что забыл дед: белолобый конь Тоадера Урсу прихрамывает.
Тут вмешался мазыл:
— Такой беде помочь нетрудно. Оставьте белолобого здесь, взамен дадим вам другого коня из нашего табуна.
— Ну, пусть будет так. Но ведь нужно еще телегу подправить, а то как бы вконец не расшаталась.
— И этому горшку крышка найдется, — рассмеялся старый Андрей Дэвидяну. — Отправим на три дня телегу в кузницу Богоноса, что рядом с мельницей Гырбову.
Младыш кисло улыбнулся и сказал с некоторой язвительностью:
— Вон как все прилажено, будто радушный хозяин желает, чтобы гости поскорее уехали.
На мгновение воцарилась тишина. Никоарэ нахмурил брови и молвил, почтительно кланяясь мазылу:
— Прости неразумные слова, честный хозяин. Прощал ты мне, когда я бредил, теперь прости любезного братца.
Младыш прикусил язык и тут же, заикаясь, попросил у хозяина прощения.
С тонкой издевкой посматривала на него со своего стула матушка Олимпиада.
Старый Петря Гынж имел слово в военном совете, не только в дипломатическом.
Он набил трубку, высек огонь и прикурил, обдавая дымом и тех, кто радовался, и тех, кто гневался; затем поклонился собранию.
— Братья и государь, — сказал он, — если не окажется больше причин к задержке и можно будет нам двинуться в путь, то отправление наше должно произойти без шума, в темноте. А коль и проведают о том наши други, дэвиденские рэзеши, так пусть знают: не следует им быть здесь, когда мы сядем на коней.
— Это мы понимаем, — весело ответил управитель Йоргу. — Знать не знаем, когда вы прибыли, не знаем, когда отъезжаете.
— Добро, — продолжал дед Петря. — Это первое. И одному лишь государю Никоарэ ведомы места наших привалов. Записаны они не в грамотке, а в уме его светлости…
Сидя в своем кресле, Никоарэ слушал и радовался хитрости старика. Еще никто не знал, где будут остановки, ибо путь скитальцев — это путь случайностей. Все же Никоарэ давно втайне решил посетить то место, где жила и приняла свой мученический конец госпожа Каломфира.
Одной матушке Олимпиаде поведал Никоарэ свое намерение, пока сидели они в горенке, и теперь ее пристальный взгляд укреплял его в принятом решении.
«Ступай туда, — казалось, говорила ему старуха. — Быть может, не найдешь уж и могилы. И в те места, где она была, ты больше не воротишься».
Внучка мазыла спускалась тропинкой по склону среди берез и рябин. На востоке до самого края небосвода тянулся дремучий бор. Позади, на западе, утопая в дымке туманов, стояли горы. Высоко в небе сверкало солнце, а на севере тянулась гряда облаков. Зеленая древесная лягушка, дрожа белым зобом, квакала у малинового куста — просила дождя; при звуке легких девичьих шагов она умолкла. Луч солнца осветил недвижно застывшую ящерицу с глазками, похожими на бусинки.
— Отчего ты печальна, ящерица? — тихонько спросила ее Илинка.
Ящерица юркнула под синие цветочки барвинка. Там, под вечнозелеными крепкими и глянцевитыми листьями, лежал древний камень с высеченными на ней стершимися буквами. Дед Андрей говорил, что покоится под тем камнем первый житель деревни, прадед Давид. Никому не ведомо, кто он был и когда жил этот Давид Всадник.
— Целую ясные очи твои, красавица, — промолвила древняя гробница.
Из-за каменного ее края показалась дева садов.
Нет, то не дева садов, а цыганка, жена кузнеца Богоноса, с длинной, до самых лодыжек, сумой на плече, в которую она собирает подношения дэвиденских хозяек.
Стоит цыганка босая и в красной катринце. Сверкают в улыбке ее белые зубы, сверкает монисто и венец на лбу. И монисто, и венец сделаны из тех серебряных монет, что нашел кузнец, выкопав клад на землях Филипен.
Там, где было кладбище рэзешей.
Там, где теперь стоит свинарник и боярин откармливает свиней.
Илинка хорошо знала это место. Она проходила мимо него, когда спешила в дом матушки Олимпиады покормить ее «детушек».
— Дай, старая погадает тебе, красавица, — предложила девушке жена Богоноса.
Однако цыганка была вовсе не старая, а молодая, с пытливыми глазами.
— Дай погадаю, красавица, — приставала цыганка. — Положи вот сюда, в раковину, новую денежку… Можно и старую, лишь бы от всего сердца.
— Нет у меня денег, — смеется Илинка.
— Ну все равно, дай что-нибудь.
— Ничего у меня нет, Мура дорогая; только вот цветочек водосбора в волосах.
— Цветок храни, он идет к синим глазам. Дала бы денежку, я бы кое-что сказала тебе. А любят тебя двое: один — ласковый, другой — гневный; сердце у тебя надвое разрывается, и в сомнении ты. Твое счастье с ласковым. Дай что-нибудь старухе-цыганке — я тебя окручу, заворожу и от злого защищу.
— Да нет у меня ничего, Мура, кроме души.
— А душу береги для того, кому ты мила. Так дай же мне хотя бы совет.
— Изволь, но могу ли я?
— Скажи, где мне найти тут одного воина — статного, чернявого да кудрявого молодца.
Илинка, слегка смутившись, рассмеялась.
— Не знаю такого, Мура.