«По вкусу, мудрый и славный хан Мурад, — говорю, — но что же мне делать с косточками и скорлупой? Да хотелось бы еще запить чем-нибудь угощенье, лишь бы не водицей и не сладеньким». Посмеялся хан, посмеялись сыновья его.
Дед Петря выпускает в жерло печи целые облака дыма и весело кивает головой.
— О твоем посольстве, — говорит он, — прознали в Запорожье. А люди хана Мурада, вспоминая какие-либо происшествия, еще долго так вели счет: это было через столько-то и столько-то лет после того, как запорожец плюнул в шатре хана в Бахчисарае.
Покачал головой дед Елисей.
— Лучше всего, что запомнили это сыновья Мурада. Но я вижу, куда ты гнешь, лукавец. Так и быть, скажу о том, что тебе выведать хочется. Недавно прислал мне ответ меньшой сын Мурада Демир. И крымский хан Адиль и буджакский хан Демир не забыли, что когда-то я привез им в дар по соколу для охоты на диких уток. А когда случилась большая смута в Молдове, Адиль Гирей и брат его Демир Гирей возмутились, узнав, как убили оттоманцы Иона Водэ. Бейлербей Ахмет нарушил слово, испоганил свою душу. У татар есть такая поговорка: «Коли недруг — лев, хорошо, а шакал — друг, плохо».
— Не могу сказать, что я сохну от любви к соседям нашим ногайцам, сказал дед Петря, замотав головой, — но поговорка их мне по душе.
Елисей Покотило продолжал, выпустив в печку струю дыма.
— Среди неверных поистине самыми бесчеловечными показали себя турки. Их падишахи требуют, чтоб христианские цари и короли сами явились в Порту с поклоном и данью. И пищу, и роскошь турки добывают лишь мечом; иного ремесла не ведают. Держат целые орды наготове, конны и оружны, и бросают их то туда, то сюда. У султанов полны гаремы жен да целая сотня наследников. Один из этой сотни притязателей становится владыкой и убивает остальных девяносто девять. Зверя более кровожадного, подозрительного и смерти боящегося, чем султан, не найти; ведь как он поступает, так поступают и с ним. Сам ведаешь, турки не знают законов, а только свою злобу и прихоть.
— Верно. В Молдове давно это известно.
— А ногайцы — иное дело. Ногайцы обрабатывают землю, — продолжал дед Елисей, — и знают мирные ремесла, прививают плодовые деревья и сажают виноградные лозы; они гостеприимны, женщинам не надевают намордников и пьют вино, как и мы. Лишь когда пускаются в набеги, отряды их сеют страх. Но теперь крымчаки больше побаиваются нас, нежели мы их. Турки сильнее татар, а татарам это не по душе; турки натравливают их на христиан, что совсем не нравится гололобым, ибо им крепко достается от нас. Татарам больше по вкусу мирные орудия, нежели сабля, как говаривал хан Мурад, когда я был у него. Смягчились разбойники, правнуки Ногая, с тех пор как завели себе дворцы и сады да познали сладость неги и плодов земли; встали бы их прадеды из могил, так не узнали бы правнуков. С помощью божьей и запорожских сабель изменились язычники: с ними можно столковаться, особливо с той поры, как измаильтяне наступили им на горло.
— Стало быть, постится раб божий, когда есть не может, как говорят у нас в Молдове, — улыбнувшись, заметил дед Петря. — Пока Орда была в силе, татары не давали христианам покоя. А теперь над ними самими навис меч измаильтян.
— Вот к этой самой мысли я и хотел привести тебя, Петря, — сказал дед Елисей. — Когда мы вернулись к Порогам после невзгод позапрошлого лета, дошли до нас вести из ногайского стана, будто соседи наши не радуются тому, что случилось с Ионом Водэ. И, улучив время, я съездил тогда разведать, что у них делается. Но старейшина порешила, чтобы запорожцам не выступать, пока не скажет свое слово гетман Никоарэ и пока ногайцы сами не предложат нам союз. В тот год, когда Порта велела им ударить на Молдову[56], их край потерпел от нас немалый урон, и, надо полагать, теперь должны прибыть от них послы. Я разведывал не спеша, остановился в Очакове, расспрашивал то беглецов, то купцов — поболе узнать хотелось. Было у меня слово и от гетмана Никоарэ. А когда Елисею засядет мысль в голову, так ее уж клещами не вырвешь. Прослышав про ясское дело, я воротился, чтоб встретить вас в пути. Скажи-ка, хлопче, кто заварил ту ясскую кашу? Ежели ты, — дурная же у тебя башка!
Дед Петря опустил голову.
— Ишь какой быстрый стал! На старости лет спешкой занедужил, отчитывал его дед Елисей. — От тебя и мальчик заразился. А спешка — плохой советчик.
Дед Петря тяжело вздохнул, набивая свою трубку.
— Слушай, хлопче, — продолжал Покотило, положив руку на плечо друга, — был у нас с тобой такой уговор: кто возьмет в свою руку меч Иона Водэ, не успокоится, пока не расправится со злодеями, продавшими нашего витязя.
— Вот этой самой мыслью и болен наш гетман… — тихо сказал дед Петря. — Из-за этого-то Никоарэ чуть было не лишился головы, а тогда и мне бы не жить на свете.
Дед Петря закрыл на мгновенье глаза, затем схватил кубок и наполнил медом. Отпив половину, он подал кубок деду Елисею. Выпил и запорожец. Потом они пристально взглянули друг на друга.
— И я занедужил и не ведаю покоя, — жалостливым голосом проговорил Елисей Покотило, словно оплакивал самого себя, — однако я набрался терпения да постарался сначала добыть необходимые нам вести. Ум у мальчика вострый и расчеты были правильные: подготовимся тишком, тайком, а когда все подготовим, — двинемся. Так что же у вас случилось? Аль заворожил его кто? Почему вылетел сокол в неурочный час?
— Согрешил я! — гневно крикнул дед Петря. — Что же, склонить перед тобой повинную голову — на, мол, руби?
Рассмеялся Елисей.
— Не голову отрубить, а торопливость твою.
— Покотило, — хриплым от волнения голосом проговорил дед Петря, хватит с меня и той кары, которую я уже несу. Тебе ведомо, в чем причина моих мучений; из-за них-то я и не вытерпел — бросился очертя голову на такое опасное дело. То тайна моей жизни и мука моя смертная. Ты один ее знаешь, Покотило. Открылся я тебе в горький час тоски, за хмельной чарой, а больше никто о том не ведает.
— И мальчик не знает?
— Не знает, Елисей. За свою любовь ко мне мать Никоарэ и Александру осудила меня на тяжкую муку: пусть не ведают дети ее никогда, что отцом их был простой воин. У каждой души своя боль, друг Елисей. Я поклялся: безмолвны могилы, и я буду нем, как могила.
— Пригожая была баба, и красивым именем нарекли ее, хлопче.
— Не знаю, Елисей. Позабыл я.
— Так я тебе напомню: звали ее Каломфирой, и была она боярыней. Уж лучше бы ей и на свет не родиться — не изнывал бы тогда мой самый лучший друг.
26. ВИДЕНИЕ
Дождь все льет и льет, стучит по крыше. Воет ветер, налетая порывами. Ночь на исходе, скоро займется заря. Обитатели Черной Стены выспались вдосталь и зашевелились: выходят из дому и шлепают по лужам в конюшни подбросить свежего сена в ясли. В хлеву, пережевывая жвачку, дожидаясь, когда их подоят, возлежат на соломенной подстилке грузные коровы. И лишь теперь, когда задвигались люди, забрались наконец в свои конуры псы и спят беззаботно. У вдовых старух-козачек горят свечи. Сестры Митродора и Нимфодора еще не завершили ворожбы — погребения водяного. Сначала они бормотали заклятья, отгоняя его в далекие края, а теперь поют ему тихими голосами отходную.
В этот первый час дня кажется, что время замерло в раздумье. Водяной еще стряхивает капли с длинной своей бороды и кудрей; может, и низверг бы он снова потоки ливня, да сдерживает его угрозы и молитвы благочестивых вдовиц.
— Дождь перестает, — говорят люди, выходя из дому и поглядывая на низко нависшее небо, затянутое тучами. На востоке солнце готовится пронизать мглу золотыми своими копьями.
Вдовицы потушили свечи и прекратили свои жалобные причитания. Но тут приключилась нежданная и непоправимая беда. Оба деда, Елисей и Петря, вышли к колодцу, зачерпнуть полные ведра, разделись по пояс и принялись окатывать друг другу шею, спину, грудь, лицо и руки; они фыркали, отплевывались и разбрызгивали вокруг себя воду, гоготали и крякали от удовольствия… Ах, накличут они опять водяного! Страх вдовых козачек вскорости оправдался: водяной воротился поглядеть, что стряслось в Черной Стене, и опять полил дождь.
После трапезы оба старика в тщательно вычищенной одежде и с прояснившимися лицами прошли по двору под дождем и поднялись по ступенькам крыльца. У порога гетманских хором они долго вытирали ноги о рогожу, топтались и покашливали, потом стали ждать, когда откроется дверь. Дед Петря, более нетерпеливый, подергал щеколду. В дверях показалось дружелюбно улыбающееся лицо Никоарэ, их ученика и гетмана. Они поклонились.
Никоарэ обнял их за плечи, повел в комнату, где стояли кресла и диван. На стенах висели ковры. В красном углу — иконы, а перед ними горела лампада. На столике у окна — письменные принадлежности, листы бумаги, чернила и орлиное перо. У дверей дремал на жердочке сокол. Дьяк Раду подошел и унес его на правой руке.
— Пойду покормлю, — смеясь, сказал он Покотило и Гынжу.
Повинуясь приказу, старики уселись в кресла. Гетман, стоя, смотрел на них. Дед Елисей внимательно разглядывал Никоарэ. Прошлой ночью он не ошибся: потухла радость жизни в хлопце, и взгляд померк от забот.
— Ждал я тебя, дед Елисей. По глазам вижу: с вестями пришел.
— Правда, славный гетман, — ответил старый Покотило. — Хотелось бы, чтоб от моих вестей у тебя прояснилось чело.
— Прояснится иль не прояснится, дед Елисей, но вести у тебя, поди, лучше наших.
— Да у вас дела, гетман, неплохи.
— Оттого что головы остались на плечах?
— Вот именно.
Никоарэ принялся расхаживать по ковру перед стариками, поглядывая украдкой на них.
— Замысел твой, гетман, был хорош с самого начала: завершим сперва все приготовления, соберем силы. А как проведаем по тайности, путями тебе известными, где сейчас главные виновники, захватим Молдову и притащим на твой суд тех бояр, что последовали за пыркэлабом Иримией, — всех притащим, сколько бы их ни осталось в живых. Так, Петря?