Дед не отвечал.
— Прости мне, гетман, вопрос, но хотелось знать, отчего было сделано иначе?
— Не знаю, что и ответить, дорогой мой друг Покотило. Получил дед Петря весть, что предатель Иримия находится в Яссах при дворе вместе со сборщиками дани.
— Государь послушался меня, Покотило, — пробормотал дед Петря. — Пока мы без остановки мчались, я был уверен в удаче. Когда же мы очнулись, я понял ошибку и вину свою.
— Знаю, ты уж говорил мне.
— Нет, я сам виноват, — решительным тоном проговорил Никоарэ, — я нарушил принятый мною же самим порядок.
И он опять беспокойно зашагал по комнате. Дед Елисей с улыбкой следил за ним. Когда Никоарэ остановился, Покотило встал и отдал поклон.
— Рады мы, славный гетман, что ты воротился и теперь с нами. Время еще не упущено для исполнения решений твоей светлости. Или я ошибаюсь?
— Никогда, дед Елисей, не будет поздно, пока я жив.
— Вот и хорошо. Только мы уж не помчимся более очертя голову за этим резвым хлопцем по имени Петря Гынж, а будем мудро следовать установленному нами порядку.
Дед Петря опустился на колени:
— Пусть так и будет, — с обидой простонал он.
Никоарэ наклонился и, подняв его, обнял. Затем оборотился к Покотило и так же крепко обнял его.
— Может, и ошибаюсь я, но, думается, мы сильнее прежнего, — сказал Елисей Покотило со слезами на глазах. — Велит нам взяться за дело отчаянье народа и правда, которой он добивается веками. Помнишь, гетман, что говорил ты на запорожском сходе по возвращении из Молдовы? Не забыли твоих слов ни я, и ни один из наших козаков. Во Вроцлаве я встретился с могилевским другом твоей светлости Тадеушем Копицким. Пока, вижу, ведет он себя достойно, и надеется Тадеуш переправить к нам изрядное количество ратников, прибывающих из Молдовы; он уже получил положенное у Иакова Лубища. Беседуя с Иаковом Философом, узнал я, какие вести принесли ему те купцы, что следуют из Крыма в Очаков, а оттуда в Буджак. Сходятся те вести с моими. Я получаю их иным путем — с рубежей Буджака от людей, живущих с нами в мире и в охотничьем союзе, да от беглецов из Очакова, прибывающих в наши таборы, и от иноков, прошедших все царство измаильтян от Святой горы до Дуная, а от Дуная к нам и дальше — к Киеву. И вот узнал я, что буджакские ногайцы чтят имя Иона Водэ, погибшего из-за вероломства бояр и подлости бейлербея Ахмета и Чигалы. И, может статься, оттого, что простой люд вопиет о наказании убийц, пошли среди буджакских ногайцев слухи, будто и падишаху Амурату не по душе пришлось содеянное Ахметом и за то лишил он его своей любви. Думаю, однако, что братоубийца, подобный Амурату, и пальцем не пошевельнет из-за гибели витязя. Отдалил он от себя бейлербея по иным причинам, и я не удивлюсь, коли слетит голова Ахмета; это заслуженная им кара, нам тогда не придется разыскивать сего посрамившего себя палача. Надо мне еще проверить, действительно ли Чигала прячется в одной из придунайских крепостей; слышал я, будто он схоронился в Исакчее. С дозволения твоей милости и запорожской старшины я бы поехал к Демир Гирею с мирным посольством. Дабы совершить дела наши, как ты решил, твоя светлость, нам нужен мир и с Крымом и с Буджаком: не следует оставлять позади и сбоку ворогов, когда мы двинемся в Молдову. И та страна, куда мы пойдем, не должна быть отдана на разграбление татарским загонам. Думаю, у буджакских ногайцев можно будет узнать истину о Чигале; и в один благословенный день мы доберемся и до него.
Гетман молча слушал, сидя между стариками. Голос деда Елисея Покотило долетал до него как будто издалека, словно тихий молитвенный шопот, ливший в душу яд и тайную радость. День заглядывал в окна сквозь дождевое сито, и в комнате все казалось пепельно-серым. Этот тусклый свет под стать был сумеркам душ человеческих. И так как собеседники сидели лицом к красному углу, то огонек лампады открыл сперва взорам гетмана, а затем и старых воинов венчанную голову, написанную яркими красками на дереве.
То было изображение Иона Водэ; господарский венец на голове его казался кровавым терновым венцом. Гетман получил эту икону от известного во Львове художника Яна Сокола и заплатил за нее через своего банкира Иакова Лубища десять злот. Когда Ян Сокол рисовал это мужественное лицо с гневно насупленными бровями, приемный сын Мати Хариана еще не был господарем Молдовы. Сокол сохранил набросок как воспоминание о друге. А позднее, узнав о мученической кончине славного витязя, он дописал портрет в виде иконы и послал его гетману Подкове, брату воеводы.
Никоарэ уже год держал портрет в красном углу, под образами, но не узнавал нарисованный лик. Казалось ему, тут нет сходства с чертами Иона Водэ. Но при этом пепельно-сером свете, который так под стать был пустынному уединению и сумеркам сердца, погибший господарь, словно наяву, возник вдруг из могильной сени и явил свое лицо с окровавленным лбом. Узнали его и старики и, вскочив в страхе, низко поклонились ему. Никоарэ быстро подошел к столику, стоявшему под иконами, где лежал меч, унаследованный им от господаря, и завесил портрет брата шелковой пеленой. Старики, подняв глаза, не увидели более страшного лика, с укором взиравшего на них. Они опустились в кресла, у обоих сердца были полны ужаса.
Немного погодя послышался голос Младыша. Он напевал какую-то унылую песню. Голос приближался. Потом песня смолкла, возможно, певец остановился у дверей.
— Ликсандру, — позвал Никоарэ.
Дверь отворилась. Младыш вошел и в недоумении посмотрел на стариков, рухнувших в кресла. Никоарэ с горящим взглядом стремительно шагал по комнате, похожий на ястреба, который кружит над парой цапель, притулившихся на берегу острова.
— Батяня Никоарэ, — ластясь, проговорил Александру. — Все льет и льет!..
— Скучно?
— До смерти скучно. Спать не могу. Хожу повсюду, делать нечего.
Никоарэ усмехнулся. Покотило устремил на Младыша смутный взор.
— Жди, мальчик, и укрепляй руку.
И второй старик уставился на Александру:
— Погоди еще малость, погоди. Нечего на дождь пенять… — сказал ему сердито дед Петря.
Младыш пожал плечами.
— До каких пор ждать?
Все трое хмуро молчали. Дед Елисей смягчился.
— Коли хочешь знать, человече, когда перестанет дождь, сходи к двум нашим схимницам и спроси у них, когда меняется четверть луны.
— Спроси и у дьяка, — пробормотал дед Петря. — Дьяк Раду учился у монахов и умеет читать громовник. И ежели он скажет тебе, что вскорости кончатся дожди, готовься в путь-дорогу.
— Поедем в большой табор? — радостно вскричал Младыш.
— Поедем на поминовенье души нашего усопшего.
В дрогнувшем голосе звучала глубокая печаль.
Ветер забросал окно целым роем брызг. В комнате наступило тяжелое молчанье. Александру почувствовал, что он лишний, — собеседники хотят остаться одни.
— Льет и льет!.. — проговорил он по-детски и вышел.
В сенях он облегченно вздохнул, сбросив охватившее его оцепенение. Погладил по голове охотничью собаку; она пришла по его следу и ожидала хозяина на крыльце.
— Ну-ка, пошли, узнаем, Болдей, когда выйдем в поле, — сказал Александру и еще раз погладил песика. — Беги за мной.
Оба побежали под дождем к хате вдовых козачек. Там было куда более оживленно, чем в той комнате, которую он только что покинул. В свой домик старухи дозволяли входить и собакам, друзьям человека. Особливо охотно собирались там люди в этот час, перед полуднем, когда отшельницы имели обыкновение вынимать из печи пироги и хлебы.
Когда Младыш вошел, они как раз завершали свою работу.
— Сашко-красавчик, хоть раз пришел ко времени! — проговорила матушка Митродора, ласково поглядывая на него.
— Да я не за хлебом, — защищался Младыш.
Сидевшие за столом воины и дьяк подвинулись, давая ему место, и весело слушали шутливый разговор.
— Ах, ты, значит, за пирогами пришел! — засмеявшись сказала старуха Митродора. — Вот тебе, голубок, самый румяный. Такими же мы угощали тебя, когда ты был отроком и один жил с нами в Черной Стене.
— Спасибо, матушка Митродора, — отвечал Младыш. — Съем твой пирог с охотой, как и в те времена. Но после пирожка ты уж не сказкой потешь меня, а совет дай.
Вторая стряпуха тоже подошла к Александру, принесла миску блинов со сметаной.
— Пришло время, сыночек, самому тебе забавлять нас сказками. А совет, что ж… совет мы дадим, коли пойдет он тебе на пользу.
— На пользу, матушка, — коротко отвечал Младыш. — Поведайте, пожалуйста, в какой четверти круга находится луна. Кабы не лил дождь, как при всемирном потопе, мы бы знали. Да вот тучи нависли, гнетут небо, гнетут душу, и ничего нельзя узнать. Наши старики говорят — когда перейдет луна в новую четверть, тогда и кончатся дожди.
— Ну, что ж, сыночек, сейчас узнаем, — отвечала польщенная Митродора.
— Рассчитаем и узнаем, — прибавила вторая вдовица.
Наклонив друг к другу головы, они пошептались и перво-наперво установили, что пасха была в мартовское полнолуние. И начали они считать по пальцам лунные месяцы, каждый по двадцать восемь дней.
А пока они считали, дьяк достал из пристегнутого к поясу кожаного мешочка рваный, от руки написанный громовник, в котором двести лет тому назад византийские книжники записали все, что касается исчисления времени, положения светил небесных и земли. Он поискал в таблице и все определил сразу, но смолчал, желая узнать, правильно ли считают вдовые сестры.
Счет их был правилен. Кончалась третья четверть лунного месяца, и до начала четвертой остался только один день.
— Так и мой громовник показывает, — подтвердил дьяк Раду. — Завтра, самое позднее послезавтра, прояснится и покажется в небе святое солнышко.
— Ну вот, сразу веселее стало на душе, — воскликнул Младыш. — И по сему случаю не плохо бы получить еще миску блинов. А что ты скажешь, дьяк Раду, не попросить ли у моих матушек и жбан меду?
— Найдется и мед! — закричали вдовы.
Все сидевшие за столом воины протянули миски, чтоб получить свою долю в этой обители изобилия, и все дивились всеведению дьякова громовника, который знал обо всем, что делалось во вселенной, — и в небесах и на земле.