После недолгого молчания народ опять загомонил:
— Бараны! Зарезать их!
В сияющей небесной вышине с шумом пронеслась к пруду, блестевшему в лощине, стая уток.
— Бабка Мария, — крикнул кто-то в толпе, — утки твои улетели к пруду.
Толпа загоготала, и в это же мгновение пронесся второй вопль палача:
— Ай! Ай!
Измаил Арап наносил удар преклонившему колени осужденному, и голова скатывалась на помост. Палач тотчас подхватывал ее, показывая народу и рыча, скалил белые, как у тигра, клыки.
Судьи, заседавшие в гнетущей тишине тронной палаты, догадались по крикам и внезапному молчанию толпы, что началась страшная работа.
В душе Никоарэ щемящее чувство жалости боролось с непреклонным решением свершить справедливое возмездие; у него мелькнула тоскливая мысль: «Первая неизменная основа власти молдавских господарей — дьяк. Вторая — палач».
За час до полудня господарь поднялся с престола и с утомленной улыбкой сказал судьям:
— Довольно. Каждому дню своя доля зла. Завтра, в субботу, у нас будет больше работы — и так каждый день, пока не исчерпаете список. Привозят пойманных и из других городов.
— Государь, — заговорил логофет Раду, — разослал я весть по уездам, что женам и детям разрешается взять для предания земле тела казненных и погребение совершить в любом храме. Господин, — прибавил он шопотом, перед обедом просит тебя матушка Олимпиада заглянуть в горенку брата. Как будто стал оживать.
— Наконец-то слышу добрую весть!.. — со стоном молвил Подкова.
Он отпустил стражу. Оставив при себе лишь логофета Раду, вошел в комнату Младыша. Олимпиада сидела в углу. В комнате царила тишина, тень и прохлада — узкое оконце выходило на запад. Младыш был в воинском кафтане, но без пояса и оружия; он полулежал на постели, опершись спиной о подушки. Улыбался вялой, безразличной улыбкой. Не думал ни о чем. Душевная боль отражалась в его глазах, точно бледный месяц в стоячей воде.
И все же больной пошевельнулся, когда вошел Никоарэ. Услышав звук его голоса, поворотил немного голову. Старший брат осторожно сел рядом и взял его за руку.
— Сашко, — тихо позвал Никоарэ, — Сашко…
— Да… — прошептал Младыш.
— Сашко, скажи, чего тебе хочется…
— Батяня, батяня! — внезапно закричал несчастный.
— Говори, — ласково сказал Никоарэ, обнимая его за плечи.
Глаза больного подернулись влагой слез и блеснули, словно две звезды в тумане. На мгновенье холодные его ладони сжали лицо Никоарэ.
— Батяня, я завертью, завертью опустился… под землю… к внучке стариков… Как же ее звали-то? Позабыл… Я несусь, несусь к ней, а она убегает куда-то, на моих глазах поднимается вверх… к комете. Тогда-то я не мог идти за нею, земля не пускала, а теперь и мне пора улететь туда… за нею…
Он устало склонил голову к левому плечу и закрыл глаза. Из-под ресниц его капали слезы. Матушка Олимпиада слушала, опустив платок на самые глаза.
— Государь — шепнула она, — уж если он стал вспоминать, можно надеяться на исцеление.
— Возможно ли?
— Надейся, светлый государь.
— Что ж, будем надеяться, матушка.
Олимпиада посмотрела на Подкову и, увидев его застывший взгляд, в ужасе всплеснула руками.
— Кто исполняет завещанное, — промолвил Никоарэ, — должен вынести свою долю испытаний, только пусть уж не обременяют его свыше сил.
Матушка Олимпиада, склонив голову, поцеловала его руку с господаревым перстнем.
— Крепись, светлый князь. Господь воздаст тебе.
— Что ты говоришь, матушка Олимпиада? — горько рассмеялся Никоарэ.
— Господин мой, не греши. Иль усомнился в священных истинах?
— Ах, матушка, была бы жалость и справедливость по ту сторону звезд! Но нет ее. Небо пусто и не внемлет нашему отчаянию. И сила, которой мы одолеваем пустыню смерти, только в нас самих, в немощных детях земли.
— Ты говоришь, как язычник, государь, а не как христианин.
— Говорю, как несчастный человек, матушка.
37. ПРИЯТЕЛЬ И КУМ НЕКУЛАЙ КОПЬЕ
Протянулись одна за другой долгие бессонные ночи.
Однажды Никоарэ, лежа без сна в своей опочивальне, наедине со своими мыслями, услышал шум в сенях и голос стража:
— Государь почивать изволит.
— Еду от его милости есаула Григория Оплетина. Государево дело!
Никоарэ ударил молотком в медную тарелку, висевшую рядом с кроватью. Загремел гром. Никоарэ приглушил его рукой.
Страж крикнул:
— Войди!
Подкова сел в постели. Страж вошел со свечой и пропустил гонца. Укрепив свечу в подсвечнике, отступил к слабому мерцанию светильников, горевших в сенях.
Господарь тотчас узнал посланца.
— Это ты, Копье?
— Я, государь. Одним духом примчался к тебе.
Говоря это, Копье скинул у дверей вильчуру и спрятал от глаз господаря кистень, повернув на себе кожаный пояс.
— Ты, видно, спешишь, Копье? — спросил Подкова.
— Да уж если я, государь, пробрался сюда, так хочу поскорее доложить все по порядку. Когда мы установили тут власть, дед Петря погнал меня в Путну к есаулу Оплетину за вестями. Задержался я там недолго: есаул Григорий Оплетин позвал меня и повелел отвезти твоей светлости важную весть — найден след пыркэлаба Иримии.
— Сказывай! — крикнул Никоарэ и, кинувшись к Копью, затряс его за плечи.
— Я и сказываю, государь. Найден след пыркэлаба.
— Стало быть, не убежал из страны?
— Нет, государь. Встретил он стражу Петру Хромого — возвращалась та стража с брода Облучицы и шла с прохладцей, как у них водится, мешкала по селам в поисках снеди и баб. Значит, стало у пыркэлаба Иримии пятьсот турецких наврапов с ихним баш-булук-башем — как-никак начало власти. Пристали к нему иные бояре со своими слугами да сборные дружины. Собралось войско в две тысячи конников. Помимо сего, доверенные люди пыркэлаба зовут на жалованье и добычу бывалых ратников, воевавших в Нижней Молдове три года назад. А еще нанимают, а то и силой хватают пастухов и беглых хлеборобов. Умножая свое войско, пыркэлаб торопко перешел из Бакэуского края в Васлуйский. Я только на три дня опередил его. Прикинули мы с есаулом Григорием и мыслим так, государь: сей дерзкий враг уверен, что в стольном городе у тебя мало сотен, а прочие разосланы в разные стороны. Вот и задумал пыркэлаб Иримия спешно идти к Яссам, минуя шляхи и хоронясь от наших всадников меж холмов, по лесам, выбирая окольные тропки. И как подойдет к Яссам — ударит с тыла: ты-де, государь, только вперед глядишь, а об угрозе с юга и не помышляешь.
— Он так мыслит? — удивился Никоарэ.
— Так.
— Помни, Копье: кто идет к гибели, поначалу разум теряет. Мне войско Иримии ни к чему. Самого Иримию хочу живьем захватить.
— Думаю, дело это статочное, светлый государь. На пути его в Томештах, в Горунах и дальше, в Боросештах, у меня кумовья и приятели. Договорюсь с ними, и как дознаются они о приближении пыркэлаба, тотчас оповестят нас. С позволения твоей светлости постараемся заманить его в капкан.
— Посмотрим, — задумчиво проговорил Никоарэ.
Пока Копье вел свой рассказ, Никоарэ успел одеться, натянуть сапоги, опоясаться саблей. Отворил окно, выходившее на крепостной двор, объятый тишиной. Затем подошел к смятой постели и снова ударил в медную тарелку.
Вошел страж.
— Разбудить служителей, — приказал Никоарэ. — Пусть оповещают о собрании в Малой палате. На собрание созвать армаша Петрю Гынжа, логофета Раду, гетмана Шаха. А если прибыл, как обещался, Елисей Покотило, — пусть и его позовут. Все сейчас нужны мне; нынче ночью никто уж больше спать не будет. Отправить гонца по окрестностям и оповестить сотников: приказываю им быть наготове по своим квартирам, держать коней под седлом, дабы сотни могли разом выступить по нашему повелению. Пусть дожидаются повторной вести от нас. Ступай и ты, Копье, последи, чтобы повеление мое было в точности исполнено. Думается, весть твоя принесет мне, наконец, успокоение.
Верные товарищи Никоарэ никогда еще не видели его в таком волнении, как в ту ночь с четырнадцатого на пятнадцатое декабря. Сразу кончилось его хмурое молчанье. Снова жизнь обрела для него цену.
Служители проводили господаря в Малую дворцовую палату. Зажгли двенадцать свечей в свисавшей с потолка люстре. Никоарэ опустился в кресло; при нем пока находились лишь Иле и Копье.
Ночную тишину нарушило пение старых петухов, хрипло перекликавшихся на господарском дворе.
— Это петухи Княжны[68], заметил Иле Карайман.
Подкова усмехнулся и сказал вполголоса, скорее самому себе: — Вот еще одна незыблемая основа власти в Молдове.
Оба верных друга Водэ недоуменно переглянулись, не понимая смысла этих слов Никоарэ.
— Было восемнадцать петухов, — пояснил Иле. — Шестерых прирезали для твоих обедов, государь.
— Теперь понимаю, отчего мне так трудно было угрызть их мясо, улыбнулся Никоарэ. — Верно, они ровесники своей хозяйке.
Старый служитель дед Арвинте покачал головой.
— Славный государь, — осмелился он сказать, — эти дьяволовы трубачи каждую ночь зовут Кяжну. Нехорошо выйдет, коли не прирежем всех. Один останется, так и тот будет звать ее обратно из могилы. В княжение Иона Водэ, упокой, Господи, его душу, собирались привезти немецких мастеров из Голландии да установить часы на башне.
— Время проходит и прогоняет нас и без часов, — мягко улыбнулся служителю Подкова.
Такие слова испугали деда Арвинте, и он умолк, стоя у дверного косяка. Слух его, привыкший ко всем звукам и отголоскам, раздававшимся под сводами дворцовых покоев, раньше других уловил шум приближавшихся шагов.
— Идут… — прошептал он.
— Старик, — снова проговорил Никоарэ, задумчиво глядя на служителя, я, кажется, знаю тебя.
— Верно, государь. Служил я усопшему Иону Водэ, а потом постельничий господаря Петру прогнал меня. Теперь же я сам, по своему почину пришел. Стоять буду у дверей твоей светлости. А насчет петухов Кяжны я и раньше говорил — еще когда княжил Ион Водэ, милостивый к бедному люду. Да, еще тогда я говорил, чтоб их всех прирезали.