И вспомнила: лес, жара. Они идут со Стёпкой, взявшись за руки. И ещё самое главное: глоток воды, которого она не выпила.
Зай берайт, иммер берайт![5]
Промчались горячие летние денёчки, отпылали высокие костры, отзвенели походные песни. Осень снова разукрасила багрянцем город. Горели золотым пламенем скверы, сады над Днепром и Владимирская горка… Листья — медные и красные, коричневые и лимонные, кружась под звон журавлиных ключей, мягко опускались на землю. А каштаны, как всегда осенью, все сбрасывали с себя шарики в зелёных игольчатых скорлупках. И хотя те, о ком говорится в этой книжке, стали старше на год и перешли уже в седьмую группу, но они по-прежнему набивали до отказа школьные сумки каштанами, по-прежнему ложились на деревянную балку возле пещеры в Ботаническом саду и спрашивали:
— Мама дома? Самовар кипит?
В один из ясных осенних дней Липа получила приглашение явиться в районное бюро МОПРа. Она ушла с последнего урока и, вернувшись, созвала ячейку МОПРа. Так как входила в ячейку почти вся школа — то, по сути, это было общешкольное собрание. Липа вышла на сцену и сообщила очень важную, очень интересную новость: оказывается, на Украину приехала делегация немецких пионеров. Сейчас они в Харькове, а через неделю будут в Киеве.
— Ура! — крикнул Черепок и сыграл на губах туш. А все зааплодировали. Но тут вскочил на сцену Лёня Царенко, поднял руку, призывая всех замолчать, и злорадно-торжествуюшим голосом произнёс:
— Ага! А что я говорил? Как вы теперь будете с немецкими пионерами объясняться, если вы эсперанто не знаете!
— Они ведь по-немецки будут говорить, а не по-эсперантски.
— А разве вы знаете немецкий? — продолжал возмущаться Лёня.
— Садись, профессор, — крикнул Черепок. — Столько лет немецкий учим. Я, например, могу всего Глезера и Петцольда напамять продекламировать.
— А ну давай!.. — крикнул кто-то, сидящий в задних рядах. — Давай, валяй Глезера и Петцольда.
— Нет, серьёзно, — Черепок встал с места. — Я считаю выступление предыдущего оратора, то есть Лёньки Царенко, глупым и неправильным. Немецкий язык мы знаем. Я, например, что хочешь, скажу: гутен таг и гуте нахт, и, как это… варум… айн, цвай, драй… И вообще, всякое такое…
Когда Лёня и Черепок, подталкивая друг друга, спрыгнули со стены, заведующий школой Илько Васильевич попросил у Липы слово.
— Всё будет очень просто, — сказал Илько Васильевич, — С немецкими пионерами вы сможете объясниться через переводчика. А кроме того, я вам советую в оставшиеся до приезда гостей дни налечь на немецкий язык. Учите немецкие слова, стихи, песни…
Вдруг поднял руку Саша Милованов, ученик шестой группы, и, краснея, сообщил:
— Я знаю по-немецки «Интернационал», и я могу поговорить с настоящим немцем.
Инка тоже когда-то, когда была совсем маленькая, занималась с учительницей немецкого языка. Но она решила не говорить об этом, хотя надеялась, что сумеет объясниться с гостями. Целую неделю в школе царила, как выразился Черепок, «немецкомания». Все сделали себе карманные словарики, в которых были записаны самые необходимые для беседы слова. Затем коллективно и индивидуально разучивали «Интернационал» по-немецки и пытались друг с другом разговаривать на немецком языке. Это выглядело примерно так:
— Гутен так, Вовка! Как твоё гезунд?
— Зер гут, Толька. Вифил у нас уроков?
— Айн, цвай, драй, фиер: фиер уроков.
— Э… Гиб мир бляйштифт.
— Пожалуйста, на тебе твой бляйштифт.
Наконец они приехали — двое мальчиков — Ганс и Петер и девочка Герда. Поселили их в детдоме. В честь приезда гостей устроили вечер. И, конечно, должна была выступать школьная живгазета. Но тяжело заболела Сима. Уже месяц она лежала с «гнилой температурой», как говорили врачи. У Симы предполагали туберкулёз, и Рэм ходил грустный, рассеянный и молчаливый. На вечер он пришёл от Симы. Был он бледен, губы у него дрожали.
— Что с ней? — испуганно спросила Инка.
— Плохо… Она даже сама не знает, как плохо… — чуть слышно ответил Рэм.
Началась торжественная часть. За столом президиума сидели Маруся Коваленко, Дима и три немецких пионера — русые и голубоглазые, со значками юных спартаковцев на груди.
Все сидящие в зале поднялись и стоя долго аплодировали гостям. Потом вышел на сцену Саша Милованов и произнёс краткую, но пламенную речь на чистом немецком языке, которую и закончил лозунгом: «Ее лебе ди дойче революцион!»
Потом выступала Герда. Хрупкая, с нежным лицом и вьющимися белокурыми волосами девочка.
— Дорогие братья и сёстры! — сказала Герда. — Мы, юные спартаковцы города Иены, шлём вам пламенный привет… Если какая-нибудь империалистическая страна посмеет напасть на Советский Союз, мы, спартаковцы, выступим в вашу защиту.
— Хай живе Радянська Украша! — по-украински закончила она.
Юлька и Липа преподнесли Герде украинский костюм и надели ей на голову веночек. В заключение гости и хозяева спели «Интернационал». Пели так: куплет — по-украински, куплет — по-немецки.
Карманные словарики мало помогли детям, потому что «Гиб мир бляйштифт» или же «Вифиль фенстер хат дайн циммер?» и другие тому подобные выражения были ни к чему. Ведь хотелось поговорить с немецкими ребятами об их жизни и борьбе, а не о «бляйштифтах» и «циммерах». Спартаковцы гостили в Киеве три дня. Дети не отходили от «их ни на шаг; а Инка всё время разговаривала с Гердой по-немецки, и на прощанье девочки сделали друг другу подарки: Герда получила томик Пушкина, а Инна — красивую открытку с видом Иены. На открытке было написано: «Я тебя никогда не забуду, я тебя очень люблю и всегда буду тебе предана. Зай берайт! Иммер берайт!»
Так, как она хотела
Рано утром в воскресенье раздался звонок. Все в доме спали. Инке очень не хотелось вылезать из тёплой постели. Но пришлось — ведь она была самая младшая. Инка открыла дверь и отступила: перед ней стояла Сима. Огромные глаза девушки лихорадочно блестели и казались ещё больше. Из-под шапки-ушанки выбились мокрые волосы.
— Слякоть какая противная на улице… — весело проговорила Сима. — Я бежала и вот… запыхалась.
Слышно было, как в груди у неё что-то хрипит и надрывается.
— Ты почему смотришь на меня так удивлённо?
— Зачем ты встала больная? — с трудом выговорила Инка.
— Эх, — Сима сняла шапку и отжала влажные волосы. — Ничего я не больная. Это врачи меня сделали больной. А я термометр выбросила. Не буду больше лежать, некогда.
Она прошла к тётимотиной комнатке и постучалась.
— Тётя Мотя! Я к вам. Можно?
Тётя Мотя вскочила с постели и ахнула, увидев Симу.
— Голубушка моя, зачем же ты встала?
— Я здорова, здорова… И не нужно об этом говорить, — нетерпеливо отмахнулась Сима. — Я, знаете, зачем пришла, тётя Мотя? Субботник ведь сегодня. В пользу беспризорных. — Сима закашлялась и кашляла долго, надрывно, держась рукой за грудь.
Тётя Мотя подала ей стакан воды:
— Выпей, Симочка…
Сима отпила несколько глотков и улыбнулась. Но какой жалкой вышла эта улыбка.
— Ох, тётя Мотя. И машиностроители, и трикотажники, и булочники — все на ногах. И наш завод «Ленкузница» тоже. Вся ячейка, до одного человека.
— А ты-то зачем в такую сырость поднялась? Без тебя не обошлось бы? — укоризненно покачала головой тётя Мотя.
— Не обошлось бы… Ведь я в бюро комсомольском, как же без меня… Решили мы, комсомольцы, предложить старшим работницам, чтоб и они отработали в пользу беспризорных. Пойдёте, тётя Мотя?
— Да пойду уж, конечно.
Тётя Мотя стала быстро одеваться, всё время озабоченно глядя на Симу. А через полчаса они ушли. И вот с этого слякотного мартовского дня и началось то печальное и страшное, что Инка сохранила в своей памяти на всю жизнь.
После субботника Сима слегла и больше уже не вставала. Миновал март, и наступил апрель — первый месяц весны. Но какая это была противная, ни на что не похожая весна! Да холодный ветер, всё время моросило, а небо хмурилось и хмурилось и ни за что не хотело улыбнуться.
Однажды после уроков в зале происходило заседание совета отряда вместе с учкомом. Обсуждали вопрос о подготовке вечера, посвящённого дню рождения Коцюбинского. Рэм тоже присутствовал на этом заседании. Когда совет закончился, он встал, прикрыв глаза рукой, и пошатнулся.
— Что с тобой? — испугались дети.
— Ничего, — пробормотал Рэм, — это пройдёт. Ничего, — повторил он тихо и вдруг снова сел за стол и положил голову на руки.
— Симе очень плохо? — испуганно спросила Инка.
Рэм поднял голову, посмотрел на неё отсутствующими глазами.
— Очень.
Как тяжёлые льдины, падали в душу детей слова:
— Ей осталось недолго… Она просила, чтобы мы похоронили её по-комсомольски, чтоб над ней не гнусавили попы. И чтобы положить на неё красное знамя…
Молча разошлись дети по домам. А вечером к Инке прибежали заплаканные Соня и Липа. Инка поняла — Сима умерла.
На другой день, седьмого апреля её хоронили. Было хмуро и ненастно, и ветер, не апрельский, а какой-то февральский, холодный и назойливый, забирался под пальто, шевелил бумажные цветы на венке, который несли впереди катафалка два комсомольца «Ленкузницы». За гробом, рядом с Симиной мамой, которая всё время останавливалась, шёл прямо и твёрдо, как красноармеец в строю, Рэм. А за ними вся комсомольская ячейка завода, живгазета, пионеры, коммунары. Катафалк ехал пустой, а гроб несли на плечах Коля и три рабфаковца. В гробу лежала Сима в своей синей косоворотке с васильками вокруг ворота, с кимовским значком на груди. Инка не хотела, не могла смотреть на Симу. Она шла между Соней и Липой, опустив голову и спотыкаясь. И вдруг среди тихих и хмурых голосов девочке послышался живой и звонкий голос Симы:
— Инка! Подними голову. Инка! Разве ты не хочешь посмотреть на меня в последний раз?
Инка подняла голову, посмотрела на Симу и вздрогнула. Она была как живая, милая, ласковая, красивая Сима. Две косы темнели на косоворотке, и косы были пушистые, совсем живые. Всё та же родинка на щеке, пухлые розовые губы, глаза закрыты, и выражение лица озабоченное. Ей снятся чудесные ткани марки «Советский». Белое поле, а на нём разбросаны голубые васильки, а может быть, кремовое с красными гвоздиками. Слёзы метали Инке видеть ребят, Симу, и гроб уже не плыл, а качался и подпрыгивал. Инка шла, как в тумане, и с этой минуты всё теперь казалось ей зловещим. Зловещими были искусственные цветы и белый катафалк, молчаливые могильщики с лопатами в руках, три берёзки у могилы. Зловещим показался прыгающий с ветки на ветку нахохлившийся воробей.