— Ложись, мама, ползи!
Но она, должно быть, не слышала нас. Мы поползли назад, к деревне. Мама бежала сзади. Проползли немного. Я хотела крикнуть, чтобы она бежала быстрее, но, обернувшись, увидела, что она лежит на земле. Я крикнула раз, и другой, и третий. Мама молчала. В груди у меня что-то оборвалось.
Мы с бабушкой быстро подбежали к маме. Она лежала на боку, руки, как ВО сне, были подложены под голову. Платок съехал на глаза. Приподняв его, я увидела, что пуля попала маме в левый глаз: на его месте была глубокая рана. Мама чуть слышно хрипела. Вся дрожа от ужаса, я бросилась ей на грудь, плакала навзрыд, звала ее. Но она молчала. Маленькая Валя ползала у нее в ногах, теребила за юбку и жалобно всхлипывала: «Мама, мама-а…» Но мама не слышала и не откликалась. Бабушка присела возле нее на корточки и громко заголосила.
Вдалеке послышался гул моторов. Это шли в деревню немецкие машины. Бабушка сказала:
— Бегите, детки, спасайтесь: эти гады и вас не пожалеют.
Не хотелось бросать посреди поля убитую маму, но и оставаться тут было нельзя. Мы понимали, что маме ничем уже не поможем, а самих нас могут убить немцы. Я поцеловала маму, взяла Валю на руки и побежала. За нами поковыляла и бабушка. Вокруг никого не было. Все разбежались, только убитые неподвижно лежали в траве.
Скоро мы догнали старушку-соседку Авгинью Гуз. Она бежала, падала, вскакивала и, прихрамывая, бежала дальше. Ее ранило в ногу, но кость не была задета, и она могла бежать.
Когда мы добрались до огородов, наша бабушка без сил упала в невысокий лен. Ей было 65 лет, и она сильно притомилась. Она сказала:
— Я больше не могу, а вы бегите, бегите…
Бабушка зарыдала. За деревней начинались кусты, а подальше темнел сосновый лес. Я с Валей на руках побежала туда. Брат Петя крикнул мне вслед:
— Куда ты? Не бойся, во льну нас не увидят.
Я не послушалась его: страх гнал вперед. Петя остался с бабушкой. По дороге я увидела речку. Берега ее поросли высокой травой. Тем временем машины миновали деревню и шли полем, быстро приближаясь к нам. Я с Валей упала в густую траву на берегу.
Проехав немного, машины остановились. Я вскочила на ноги, подхватила сестричку и по редкому житу, среди которого там-сям попадались кусты, побежала дальше. Немцы стали стрелять по нас.
Добежав до того места, откуда начинались густые кусты, я неожиданно увидела троих человек с винтовками наготове. Сначала подумала, что это партизаны. Но потом, когда заметила на двоих немецкие мундиры, в ужасе остановилась и хотела бежать назад, но ноги не слушались.
Один из троих, который был не в военной форме, крикнул:
— Что там делается в деревне?
— Ваши напали, стали стрелять, убили мою маму, — ответила я.
Не знаю, что еще он сказал бы мне, но немцы заметили нас и открыли огонь. Пули, которые свистели справа и слева от нас, вдруг стали дзынкать у самых ушей. Все мы попадали на землю. Человек, который заговорил со мной, вскрикнул и упал навзничь. Я видела, как из груди у него хлестала кровь. Остальные двое подбежали к нему, осмотрели, потрясли за плечи, потом достали у него из кармана какие-то бумаги и, пригибаясь к земле, побежали вдоль кустов. Я поняла, что это были вовсе не немцы, а родные, близкие люди — партизаны. В первую минуту я бросилась было за ними, но потом остановилась, подумала и направилась в тот лес, откуда мы только сегодня уехали.
В лесу мне встретилась незнакомая женщина. Она показала, где находится олёс (так у нас называют густой высокий лес, местами затопленный водой), и сказала, что наши, наверное, там. Я пошла в ту сторону и скоро добралась до олёса. Сучья царапали лицо, ноги вязли в мутной, зеленой тине. Временами я по колено проваливалась в трясину. Валя вскрикивала от страха, но я старалась успокоить ее. Заслышав вдали мычание коровы, я направилась туда и скоро очутилась среди своих людей. Их было тут очень много. Мне рассказали, что деревня наша сожжена, перебито много народу. Я вспомнила маму и расплакалась, а люди принялись утешать и успокаивать меня. Знакомые женщины хотели нас накормить, но мне еда не лезла в рот. А Валя наелась и уснула у меня на руках: она просто не понимала страшного горя, которое обрушилось на нас.
Вечером начал моросить дождь. К ночи все небо затянуло тучами и полил настоящий ливень. Дул ветер, лес шумел, скрипели и трещали деревья. От всего этого делалось очень страшно. Не было приюта людям в лесу этой ночью.
На другой день подошло еще несколько человек. Среди них были бабушка и брат Петя. Они пролежали во льну целый день и только ночью ползком выбрались оттуда. Я очень обрадовалась, увидав их. Теперь я не чувствовала себя такой одинокой, как накануне.
Спустя три дня люди вышли из лесу и стали хоронить убитых. Из отряда приехал мой отец, и мы похоронили маму. Похоронили на том самом месте, где она упала под немецкой пулей. Потом отец вернулся в свой отряд. Мы с бабушкой остались в лесу. Отец часто навещал нас. Там мы прожили до прихода наших.
Рая Северинец (1931 г.)
Речицкий район, д. Володарск.
«Папа Гиса»
Когда началась война, папа наш собрался, поцеловал нас всех и ушел на фронт. Остались мама и нас трое: я, братья Вова и Ваня. Мне было десять лет, Вове — семь, а Ване — всего только четыре.
Потом объявились немцы и стали наезжать в нашу деревню Некрасово. Они забирали коров и разыскивали партизан, которые приходили в деревню. Часто партизаны заходили к нам и ночевали в бане. Мама предупреждала нас, чтобы мы где-нибудь не проговорились об этом. Особенно мы беспокоились за Ваню, потому что он был маленький и ничего не понимал.
Однажды у нас ночевал партизан, по имени Гриша. Он был веселый, добрый, и мы все его любили. Он игрался с Ваней, и тот называл его «Гиса».
Вдруг мы увидели, что к нам идут трое немцев. Гриша хотел бежать, но было уже поздно. И спрятаться негде. Тогда мама говорит нам:
— Дети! Называйте его папой. Понятно?
Мы с Вовой сразу смекнули, в чем дело, но все боялись за Ваню. Мы принялись уговаривать его, чтобы он называл Гришу папой, чтобы не забыл, а то немцы всех нас перебьют.
А немцы были уже во дворе. Мама дала Грише отцову рваную куртку, молоток и сказала:
— Чини шкаф!
А у шкафа дверка была сломана, еле-еле держалась на нижней завеске. Гриша принялся стучать молотком, снимать дверку. Когда немцы были в сенях, я закричала:
— Папа! Вовка дразнится.
Потом, когда немцы уже входили в сени, Вова поднял крик:
— Папа! Лидка дерется.
Гриша повернулся к нам и строго прикрикнул:
— Цыц! Чего вы там не поделили?!
Ваня, увидав немцев, заскакал на одной ноге:
— Папа Гиса! Папа Гиса!
Мы не на шутку перепугались: кто же так называет своего отца? Я взяла Ваню и поставила его в ящик от шкафа, где было белье. Ваня смеялся от радости и все повторял:
— Папа Гиса! Папа Гиса!
Не знаю, то ли ему очень понравилась эта игра, то ли он хотел во что бы то ни стало дать понять немцам, что человек с молотком это его «папа», но он слишком усердно твердил свое: «Папа Гиса».
Однако немцы не обратили на него внимания. Они спросили у мамы:
— Партизаны есть?
— Нету, — ответила она.
— А это кто?
— Мой муж.
Гриша был, видно, моложе мамы. Он старался не показывать немцам своего лица и все время стучал молотком. Я подбежала, прижалась к нему.
— Папа, я боюсь…
Он обнял меня и сказал:
— Не бойся, дочушка, они ничего тебе не сделают.
Потом подошел Вова и тоже прильнул к «папке».
Я заметила, как мама улыбнулась краешком губ. Только Ваня старался пуще прежнего:
— Папа Гиса! Папа Гиса!
К счастью, немцы не обращали внимания на его болтовню. Один из них подошел к печи, поднялся на цыпочки и заглянул наверх. Другой сунул нос под кровать. Хорошо, что Гриша не стал прятаться.
Когда немцы ушли, все мы радостно вздохнули. Радовался и Ваня:
— А я сказал «папа Гиса», ага!
Но радость у нас была недолгой. Как-то раз немцы налетели на нашу деревню, сожгли ее и перебили много людей. Погибла и наша милая мама. Папа тоже не вернулся с войны.
Только мы втроем и остались в живых: я, братья Вова и Ваня.
Лида Волкова (1932 г.)
Как жгли Селючичи
Осенью 1942 года к нам в деревню приехали немцы и объявили, что будет собрание. Люди поверили и стали собираться в большой дом посреди деревни.
К нам в хату зашло несколько солдат. Мой брат Дема забился на печь. Немцы заметили его и велели слезть. Он не послушался. Немцы стали кричать на него, а Дема сидел и не думал слезать. Тогда один немец вскочил на лавку, схватил его за руку и стащил с печи.
— Собирайся! — крикнул он по-русски.
— Не пойду! — смело ответил брат.
Немец обозлился и ударил его несколько раз прикладом. Дема не тронулся с места. Его силой вывели из хаты.
Потом немец подошел к маме и грозно проговорил:
— Собирайся!
Я громко заплакала, подбежала к маме и вцепилась в ее рукав. Немец схватил меня за плечи и оторвал от мамы. Они взяли маму, старшую сестру Аню и увели.
— Не плачьте, детки, — сказала мама, выходя за порог.
— Куда их повели? — спросила у меня сестричка Маруся.
— Убивать, — сквозь слезы ответила я.
Маруся заплакала навзрыд и с криком: «Я хочу с мамочкой!» — выбежала на улицу. Я метнулась за нею следом и увидела, что наш дом горит. Вернувшись, схватила за руки младшую сестричку Евку и братика Васю и побежала на огород. Там были немцы. Заметив нас, они стали стрелять из автоматов. Мы вернулись назад и спрятались в хлев. Откуда-то выскочил поросенок. Один из немцев погнался за ним. Поросенок вздумал искать убежище в нашем хлеву, и мы оказались лицом к лицу с немцем. Он спросил у меня:
— Где твой отец?
— Умер, — ответила я.
— А мать?
Евка вытянула шею и смело сказала:
— Забрали проклятые фашисты!
Немец в бешенстве навел на нас винтовку, но потом вдруг раздумал стрелять, поджег хлев и убежал.