На восьмые сутки, в полдень, послышались выстрелы и крики. Мы залезли под лапчатые ветки и сидели тихо, не дышали.
Вот показались первые шеренги немцев. Они шли цепочкой. Вскоре они подошли к нам вплотную. Мы думали, что всё обойдется хорошо. Но получилось не так. Трое фашистов заглянули под елочку. Увидев нас, они во всё горло закричали:
— Сюда! Тут партизаны!
С выставленными вперед автоматами сбежались немцы и вытащили нас из-под елки.
Они смотрели на нас и что-то лопотали по-своему. Мы их не понимали. Полицейский начал переводить.
Высокий лысый немец с круглым лицом и большими, как у совы, глазами злобно допытывался, чьи мы дети, как попали сюда, где партизаны.
Мы отвечали так, как договорились. Светлана и та говорила как по-писаному. Немец, наверно, догадался, что мы врем. Он разозлился и ударил сначала меня, а потом Тоню и Светлану какой-то гибкой железной пружиной. Но никто из нас не заплакал и больше ничего не сказал.
Не добившись толку, немцы погнали нас перед собой.
Голодные, измученные, мы чуть двигались. Солдаты всё время подгоняли. Только и слышалось: «Русь, шнель!» Шли довольно долго. Наконец пригнали нас в лагерь. Посредине лагеря ярко пылал костер. Около него возились солдаты: рубили дрова, варили в котлах еду. Несколько немцев, раздевшись до пояса, загорали на солнце.
Нас опять допросили: кто мы, чьи мы, каких партизан знаем, знаем ли Балана, Тихомирова, Короля.
Про этих командиров мы знали, но ничего не сказали. Тогда немцы попытались задобрить нас: давали бутерброды, шоколад, конфеты. Мы были очень голодны, а потому брали и с жадностью съедали всё это, но ничего не говорили.
Когда и это не помогло, они начали запугивать:
— Мы вас расстреляем!
Мы молчали.
Вечером немцы начали собираться. Посадили нас на подводу и повезли. Приехали в какую-то деревню и поместили в хате одного крестьянина. Потом стали вызывать нас в штаб. Первой повели меня.
В штабе было четверо. За столом сидел человек в пенснэ и курил папиросу. Перед ним лежали бумаги, стояла пепельница. Остальные трое примостились у окна, на скамейке. Тот, что в пенснэ, назвал себя полковником. Он приветливо сказал:
— Ты, девочка, говори правду. Я тоже за партизан и детей партизан люблю. Скажи мне, кто вы? Чьи вы?
Рассказала так, как об этом условились с Тоней и Светланой.
— А где партизаны? — спросил он.
— Я не знаю, что такое партизаны, — ответила я.
— Как вы попали в лес?
Я сказала, что убежали с мамой в лес, когда бомбили деревню. А он говорит:
— Мама с наганчиком? Да, с наганчиком?
— Нет, без наганчика, — ответила я.
Он кивнул головой.
Я говорю:
— Я заснула, а мама меня в переполохе бросила.
— Вывести и позвать вторую, самую маленькую, — приказал он.
Светлану повели. Что теперь будет? Я сидела и плакала, боялась, чтобы она не наговорила чего-нибудь. Потом она вернулась, и взяли Тоню. За эту я волновалась меньше. В хате, кроме троих маленьких детей, никого не было. Я подошла к Светлане, обняла ее и тихонько спрашиваю, что она говорила в штабе.
— То, что ты учила в лесу, — ответила она.
— И больше ничего не сказала?
— Нет, я помню, что надо говорить.
Пришла Тоня. Я расспросила у нее. И она говорила то самое, что раньше.
Прошла ночь, настал день. Вдруг началась тревога. Немцы засуетились и куда-то побежали.
Я глянула в окно. Никого не видно. Открыла двери и заглянула во двор — и там пусто.
— Пошли, — шепнула я девочкам.
Вышли из хаты во двор, а оттуда на улицу. За деревней совсем близко начинался лес.
Забрались в чащу и просидели там день и ночь. Только утром осмелились выйти на опушку. Было тихо, и мы по широкой дороге пустились вперед. С передышками пробежали километров шесть до деревни. Немцев в ней не оказалось. Пока мы лазили по лесам и болотам, одежда у нас порвалась, ботинки развалились. Ноги у нас были натертые, опухшие и очень болели.
Мы вошли в первую хату и попросили есть. В этой хате жила очень добрая бабушка.
— Кто вы, детки? — спросила она у нас.
— Мы убежали из деревни, там немцы…
— А где ваши мамы?
— Не знаем…
Кто мы и откуда, не признались даже этой доброй бабушке.
Бабушка накормила нас картошкой с квасом, дала помыть ноги. Потом принесла охапку сена, разостлала на полу и положила спать.
Мы очень утомились и на мягком сене быстро заснули.
Назавтра она опять накормила нас. Мы спросили, где найти деревню с партизанами.
— Идите, детки, прямо, там спросите, — и она показала, в какую сторону идти. Мы поблагодарили добрую бабушку, попрощались и пошли дальше.
Так мы прошли двенадцать сел, пока не попали в деревню Барсучина. Остановились в хате крестьянина Кардимона. Тут мы уже не боялись немцев, — их близко не было. Рассказали крестьянину, кто мы такие.
Через два дня приехали два партизана — Жора и дядя Витя. Мы обрадовались, увидев своих бойцов. Расспросили, где теперь наш отряд.
— Ушел и уже далеко, — сказал дядя Виктор. — Если бы вы пришли дня на два раньше, мы бы отвезли вас туда.
Я спросила, где моя мама и сестра Аня. Живы ли они?
— Живы, — ответил он. — В отряде.
Дядя Виктор и Жора отвезли нас в партизанскую деревню Мирославка. Там нас разместили по разным квартирам.
Я попала в семью Павла Григорьевича Запруцкого. Я быстро привыкла к ним, они — ко мне.
Хорошо познакомившись с хозяйкой, тетей Анютой, рассказала ей, что я еврейка, что моя мама и старшая сестра в партизанах, а папа в Красной Армии. Но попросила, чтобы она об этом никому не говорила. И она не сказала даже своему мужу.
У Павла Григорьевича было четверо детей, всё их хозяйство разграбили немцы. Хозяева питались одной картошкой. Но это были очень добрые люди. Они относились ко мне как к родной.
Я прожила у них год и два месяца. За это время на их деревню часто налетали немцы. Хозяева отвозили меня на какой-нибудь хутор или в лес.
Однажды я сказала, что хочу научиться прясть, и дядя Павел сделал мне маленькую прялку.
В июне 1944 года пришли наши. Из бригады прислали партизана, который забрал меня и отвел в отряд. Тут я встретилась с мамой.
После расформирования бригады я с мамой приехала в Минск.
Вскоре вернулась и сестра.
Где теперь Тоня и Светлана, не знаю.
Инна Красноперко, 1934 года рождения.
Город Минск, Торговая ул., 26.
ПИОНЕРСКОЕ ЗНАМЯ
Мы жили в Добруже, на окраине города.
Когда немцы заняли Добруж, к нам однажды пришла соседка и сказала маме:
— Ты слышала? Немцы разграбили пионерский клуб.
— Скоро они и до нас доберутся, — ответила мама.
До войны я часто ходила в городской пионерский клуб. Как красиво было в нем! На стенах висели картины и плакаты. В отдельной комнате помещались пионерские рисунки, вещи, вышитые пионерским кружком рукоделия. На сцене ставились спектакли, выступала наша самодеятельность. Мне хотелось посмотреть, как выглядит теперь клуб. Одевшись и не сказав ни слова маме, я вышла из дому.
В клубе увидела своих подруг: Аню Скороходову и Соню Слетову. Они тоже пришли посмотреть, что произошло с клубом. Мы разошлись по комнатам. Немцев нигде не было.
В одной комнате я увидела поломанные столы, разбросанные книги, портреты. Вдруг в углу заметила красный сверток. Подошла к нему, подняла и развернула… Это было наше пионерское знамя, которое висело на сцене клуба. На шелковом полотнище золотыми буквами было написано: «В борьбе за дело Ленина-Сталина будь готов!» Я прочитала надпись, и сердце мое забилось. Я не хотела, чтобы немцы нашли и издевались над знаменем. Дрожащими руками я быстро свернула его, засунула под жакетку и крепко прижала к груди, чтобы не торчал сверток.
Пришла домой. Папа и мама сидели на крыльце.
— Где ты была? — спросила у меня мама.
— В пионерском клубе.
— Зачем? — удивилась она. — Что тебе там надо?
— Так, — ответила я и пошла в дом. Не могла же я во дворе говорить про знамя. Отец и мать вошли за мной в комнату. Я расстегнула жакетку, вынула из-под полы знамя и сказала:
— Вот что я принесла!
Мать развернула сверток и вскрикнула:
— Зачем ты его принесла? Что мы с ним будем делать?
— Надо спрятать…
— А ты знаешь, что будет, если знамя найдут немцы? Нас всех повесят…
— Если хорошо спрятать, то не найдут, — отозвался отец.
Я попросила маму во что-нибудь завернуть знамя. Она дала старый платок. Я начала заворачивать знамя. Отец не выдержал и сказал:
— Вот какая пора наступила… Свое надо прятать…
— Да и у меня в душе всё кипит, — призналась мама. — Но что сделаешь?.. Спрячем. Когда-нибудь поставим его на место.
Я завернула знамя в платок и спрятала в шкафик, который стоял в углу, за печкой.
Прошел день. Мне не терпелось. Из головы не выходило знамя. Подкараулив, когда дома никого не было, достала сверток, посмотрела и опять положила на старое место.
С неделю в городе было тихо, и знамя лежало в шкафчике. Потом начались обыски. Я испугалась и спрятала его в старый валенок, а валенок поставили на печку.
Через четыре дня не вытерпела и опять перепрятала. На этот раз завернула знамя в тряпку и положила в печку, в золу, а маму предупредила:
— Печку не топи, там знамя.
Наступила осень. Начались холода. Надо было топить печку. Я спросила у мамы, куда девать знамя. Мама подумала и сказала:
— Надо закопать в землю. И надежней и спокойнее.
Папа тоже согласился, что так будет лучше.
Было холодное, хмурое утро. Я взяла лопату и пошла в огород. В борозде вырыла ямку и положила в нее знамя. Чтобы оно не испортилось от сырости, обернула его в толь. Ямку засыпала так, что даже близко нельзя было узнать это место.
Папа достал где-то коровью шкуру и хотел выделать ее. Но он плохо просолил, и в шкуре завелись черви. Тогда папа закопал ее под забором, в огороде. Соседка Шура Исарова, жена полицая, видела это. Она побежала в комендатуру и заявила, что Галафеевы спрятали советское добро. Назавтра явилось шесть немцев с автоматами. Они допытывались у папы, где и что он спрятал. Папа подумал, что спрашивают про знамя, и сказал, что ничего не прятал. Ему не поверили и начали делать обыск. Перерыли всё в доме, но ничего не нашли. Вышли во двор и стали присматриваться, нет ли где свежевскопанной земли. Я очень боялась, чтобы они не пошли на огород. Папа понял, какая опасность угрожает нам всем, если они найдут знамя. Тогда он вспомнил про шкуру и показал, где она закопана. Шкуру откопали… Немцы посмотрели и ушли.