– Господи, – стонет она. – Заткнись и ешь свой чертов бургер. – И я съедаю его. Съедаю его весь с торжествующей улыбкой.
– И что теперь? – спрашиваю я, откинувшись на спинку своего кресла. Она почти не притронулась к своей еде, а я, наверное, умял свою с такой быстротой, что побил рекорд.
Она поднимает на меня глаза, и по тревоге, написанной на ее лице, я понимаю, что она уже знает, что хочет сделать. Просто не хочет об этом говорить.
– В чем дело?
Она прищуривает глаза.
– Я не хочу, чтобы ты отпустил какой-нибудь хитроумный комментарий в ответ на то, что я собираюсь предложить.
– Нет, Чарли, – тут же отзываюсь я. – Мы с тобой не станем сбегать вместе. Пока что с нас хватит и наших татуировок.
На сей раз она не закатывает глаза в ответ на мою шутку. А только обреченно вздыхает, откинувшись на спинку своего кресла.
Эта ее реакция мне не по душе. Мне куда больше нравится, когда она в ответ закатывает глаза.
Я накрываю ее руку своей и тру ее большой палец.
– Прости, – говорю я. – Просто, по-моему, насмешка делает все это чуть менее пугающим. – Я убираю руку. – Так что ты хотела сказать? Я слушаю, честное слово. Клянусь своей честью лесоруба.
Она смеется, слегка закатив глаза, и я чувствую облегчение. Она поднимает глаза на меня, ерзает в своем кресле, затем снова начинает теребить соломинку в своем напитке.
– По дороге сюда мы прошли мимо… нескольких салонов гаданий по картам таро. Мне кажется, что, возможно, нам бы стоило попросить, чтобы нам погадали.
Я в ответ даже не вздрагиваю, а просто киваю и достаю из кармана бумажник. Кладу на стол достаточно денег, чтобы оплатить наш счет, и встаю.
– Согласен, – говорю я и беру ее за руку.
Вообще-то я не согласен, но мне жаль ее. Эти последние два дня были утомительными, и я понимаю, что она устала. И мне хочется хоть немного облегчить ее бремя, хотя я и уверен, что этот обман с картами таро нисколько нас не просветит.
Во время наших поисков мы проходим мимо нескольких салонов гадания, но всякий раз, когда я показываю на очередную вывеску, Чарли качает головой. Я не знаю, что она ищет, но мне нравится ходить с ней по улицам, так что я не жалуюсь. Она держит меня за руку, и иногда я обнимаю ее одной рукой и притягиваю к себе, когда наш путь становится слишком узким. Не знаю, заметила ли это она, но я проделывал это уже много раз. Всякий раз, завидев большую толпу, я направляюсь именно туда, чтобы иметь предлог обнять ее, когда мы будем проталкиваться. Ведь в конце концов она по-прежнему остается моим запасным аэродромом.
Пройдя еще около получаса, мы, кажется, подходим к границе Французского квартала. Толпы редеют, давая мне все меньше предлогов для того, чтобы притянуть ее к себе. Некоторые из магазинов и салонов, мимо которых мы проходим, уже закрылись. Мы доходим до Сент-Филип-стрит, когда она вдруг останавливается перед витриной художественной галереи.
Я стою рядом с ней и пялюсь на экспонаты, выставленные внутри. С потолка свисают пластиковые части человеческих тел, а стены украшены гигантскими металлическими изображениями рыб и других морских существ. Но центральный экспонат представляет собой маленькое мертвое тело – с ниткой жемчуга на шее.
Чарли стучит по стеклу витрины, показывая на труп.
– Посмотри, – говорит она, – это я. – Она смеется и переключает свое внимание на что-то еще внутри галереи.
Но я больше не смотрю на этот пластиковый труп, как и на все прочее внутри этой галереи.
Я смотрю на нее.
Свет, льющийся из галереи, освещает ее кожу, так что она светится прямо как ангел. И мне хочется провести ладонью по ее спине, чтобы пощупать, нет ли там крыльев.
Ее взгляд перемещается с предмета на предмет внутри галереи, и в глазах читается недоумение. Я отмечаю про себя, что надо будет привести ее сюда, когда эта галерея будет открыта. Могу себе представить, какой у нее будет вид, когда она сможет дотронуться до этих экспонатов.
Она пристально смотрит на витрину еще несколько минут, а я не свожу глаз с нее, только теперь я приблизился к ней на два шага и стою сразу за ней. Мне хочется еще раз посмотреть на ее татуировку теперь, когда мне известно, что она значит. Я беру ее волосы и перекидываю их через плечо. И ожидаю, что она шлепнет меня по руке, но вместо этого она делает резкий вдох и смотрит на свои ноги.
Я улыбаюсь, вспомнив, каково мне было, когда она проводила пальцами по моему собственному тату. Не знаю, вызывает ли у нее мое прикосновение такие же чувства, но она стоит неподвижно, позволяя моим пальцам снова скользнуть под воротник ее блузки.
Я медленно сглатываю и гадаю, всегда ли она оказывала на меня столь сокрушительное действие.
Я оттягиваю ее воротник вниз, обнажив тату. И у меня падает сердце, потому что мне тошно оттого, что у нас с ней не осталось воспоминания об этом. Мне хочется вспомнить наш разговор, когда мы решили сделать себе эти татуировки, которые останутся с нами навсегда. Хочется вспомнить, кто из нас предложил это первым. Хочется вспомнить, как она выглядела, когда игла пронзила ее кожу в первый раз. И хочется вспомнить, как мы себя чувствовали, когда дело было сделано.
Я провожу большим пальцем по очертаниям этих деревьев, одновременно держа ее за плечо, ощущая на нем пупырышки гусиной кожи. Она склоняет голову набок, и из ее горла вырывается чуть слышное всхлипывание.
Я зажмуриваю глаза.
– Чарли? – Мой голос похож на наждачную бумагу, и я прочищаю горло, чтобы он опять зазвучал нормально. – Я передумал, – негромко говорю я. – Я не хочу давать тебе новое имя. Мне нравится то имя, которым я звал тебя прежде.
Я жду.
Жду ее язвительного ответа. Жду ее смеха.
Я ожидаю, что она оторвет мою руку от своей шеи, но она не делает ничего. А это значит, что я получаю все.
Я продолжаю держать свою ладонь на ее спине и медленно обхожу ее. Теперь я стою между нею и витриной, но она продолжает смотреть в землю. Она не поднимает глаз на меня, потому что – я это знаю – ей не нравится чувствовать себя слабой. А сейчас я заставляю ее чувствовать себя слабой. Свободной рукой я касаюсь ее подбородка и пальцами приподнимаю его.
Когда наши взгляды встречаются, мне кажется, что я знакомлюсь с той ее стороной, которой я еще не знал. Нерешительной. Ранимой. Которая позволяет себе испытывать какие-то чувства. Мне хочется улыбнуться и спросить ее, каково это – чувствовать, что ты влюблена, – но я знаю, что, если я начну дразнить ее сейчас, она разозлится и уйдет, а я не могу этого допустить. Только не сейчас, когда я наконец могу сравнить реальность с теми многочисленными фантазиями, когда я представлял себе ее поцелуй.
Ее язык скользит по нижней губе, и меня пронзает ревность, потому что это хотел сделать я сам.
И думаю… я это сделаю.
Я начинаю наклонять голову, когда она вдруг сжимает мои предплечья.
– Посмотри, – бормочет она, показывая на следующее здание. Ее внимание привлекла лампочка, мерцающая там, и мне хочется проклясть вселенную за то, что какая-то там электрическая лампочка только что оборвала то, что обещало стать самым любимым из моих немногочисленных воспоминаний.
Вслед за ней я смотрю на вывеску, которая, как мне кажется, ничем не отличается от вывесок всех прочих салонов таро, мимо которых мы прошли. Единственное, что отличает ее от предыдущих, это то, что она разрушила такой отличный момент для нашего поцелуя, момент, который – я в этом уверен – считала удачным и сама Чарли, и теперь я не знаю, когда мне удастся поцеловать ее вновь.
Она направляется к салону, и я следую за ней, точно жаждущий любви верный щенок.
В этом здании нет ничего примечательного, и мне непонятно, что в нем и в льющемся из него мерцающем дурацком свете заставило ее оторваться от меня и моего поцелуя. Единственное, что вообще свидетельствует о том, что это какой-никакой салон, это надпись «Съемка запрещена» на его затемненных окнах.
Чарли кладет руки на дверь и открывает. Я следую за ней, и мы оказываемся в чем-то, похожем на магазин сувениров вуду для туристов. За кассой стоит мужчина, а по проходам ходят несколько человек, разглядывающих товар.
Я пытаюсь рассмотреть все, идя вслед за Чарли. Она трогает все: камни, кости, глиняные сосуды с миниатюрными куклами вуду. Мы молча обходим все проходы, пока не доходим до задней стены. Чарли вдруг останавливается, как вкопанная, и показывает на фотографию на стене.
– Эти ворота, – говорит она. – Ты сделал фотографию этих ворот, и она висит в моей спальне.
– Я могу вам помочь?
Мы оборачиваемся и видим огромного – по-настоящему огромного – мужчину с растянутыми проколами в ушах, в которых висят кольца, и еще одним кольцом в нижней губе. Он стоит и с высоты своего роста пялится на нас.
Мне хочется извиниться перед ним и побыстрее убраться отсюда, но у Чарли явно иные планы.
– Вы знаете, что охраняют эти ворота? Те, что изображены на этой фотографии? – спрашивает Чарли, показывая на стену за своим плечом. Мужчина поднимает глаза на фотографию и пожимает плечами.
– Должно быть, это новая фотография, – отвечает он. – Я ее прежде не замечал. – Он смотрит на меня, выгнув бровь, во многих местах украшенную пирсингом. Кажется, из его брови торчит крошечная… кость? – Вы ищете что-то конкретное?
Я качаю головой и начинаю отвечать, но тут меня перебивает чей-то голос.
– Они пришли, чтобы увидеться со мной. – Справа от нас сквозь занавес из ниток бус просовывается рука, из-за него выходит женщина, и Чарли сразу же прижимается ко мне. Я обвиваю ее рукой. Я не знаю, почему она позволяет этому заведению пугать ее. Она не похожа на человека, который бы верил во всю эту лабуду, но я не жалуюсь. Испуганная Чарли означает, что Сайласу очень повезло.
– Пройдите сюда, – говорит женщина, делая нам знак следовать за ней. Я начинаю возражать, но затем напоминаю себе, что в таких местах… не происходит ничего, кроме клоунады. Это что-то вроде Хеллоуина, который проходит 365 дней в году. И эта женщина просто играет роль. Она ничем не отличается от Чарли и меня, притворяющихся теми, кем мы не являемся.