– Сабрина…
– Привет, – ответила я ему столь же равнодушно, как и Риане.
Не сводя с меня глаз, он прошел к столу и сел, а потом опустил взгляд на столешницу и удивился:
– Что это за монстр?
– Нормальный стол, – тут же обиделся Черри.
– Ручной работы, – огрызнулся Терри.
Адан перевел взгляд на моего отца и вдруг спросил:
– Хотите, помогу переделать в складной вариант? Чтобы не загораживал большую часть дома?
– Переделай, – кивнул отец.
Вот так дни и проходили, сплошная суета и шум, только ночью все стихало. Оставался шепот сада, доносившийся через раскрытые двери, которые я не разрешала закрывать, но в обмен на еще одно пуховое одеяло, в которое закутывала меня мачеха. И только это позволяло спать ночами. Я обычно подолгу лежала с открытыми глазами, слушала шелест, который словно о чем-то рассказывал мне, может, делился, как там Ян в далеком-далеком Анииле. Я слушала и пыталась расслышать, пока не засыпала.
И только одно событие смогло воскресить во мне подобие нормальных человеческих эмоций.
В очередной раз сидя на ступеньке, я наблюдала за тем, как Эрик с Вермонтом помогают Адану модернизировать стол, а мачеха хлопочет на кухне, где папа с самым важным видом моет картошку и бросает ее братьям, чтобы почистили. А те в свой черед соревнуются в скорости, попутно получая замечания от отца насчет толщины кожуры и безмозглости некоторых, порезавшихся ножом, после чего картошины одна за другой плюхались в воду, поднимая множество брызг. И именно в этот момент зазвонил колокольчик, впуская в лавку посетителя. И хотя на двери постоянно висела табличка «Закрыто», а все подвисшие заказы неожиданно взялся закончить Адан, кто-то все же решил заглянуть ко мне. И когда этот кто-то вошел в дверь, в лавке воцарилась такая тишина, которой я ни разу не слышала с момента явления семьи.
Элегантная стройная женщина в осеннем пальто с меховой опушкой и мягкой пелериной, в которой укрывались тонкие руки, переступила порог и остановилась на перекрестье взглядов. Она стояла с достоинством, высоко держа голову. Такая же красивая и почти не изменившаяся с момента, когда я видела ее в последний раз. Хотя, безусловно, более аристократичная, отстраненная и гораздо менее домашняя.
– Доброго дня, – и голос все тот же, музыкальный и нежный.
Потом женщина обвела глазами лавку и увидела меня. И тогда я заметила, что она все же изменилась. Морщины появились на переносице, спрятались в носогубных складках и проступили на высоком лбу с завитками темно-русых волос, как у меня, густых, непослушных, с кропотливым трудом уложенных в элегантную прическу.
– Сабрина, – уверенный тон голоса, спокойно приветствовавшего остальных, дрогнул. – Здравствуй, дочь.
Хотела бы я, чтобы прежнее равнодушие и апатия не покинули меня в этот момент, но их стремительно вытесняли чувства.
Я впервые сама поднялась со ступеньки, а не потому, что меня сгоняли с мольбами пройтись хоть чуточку по саду или идти укладываться спать. Перехватив длинные рукава мужской рубашки, укрывшей плечи, я скрестила ладони на груди.
– Зачем ты здесь?
В следующий миг меня больно кольнуло ощущение растерянности и безысходности, словно изменившее и сломившее тот гордый неприступный облик, с которым она переступала порог, пытаясь выглядеть уверенной. А еще беспомощность жеста, когда мать растерянно вытянула из пелерины свои тонкие ладони, словно желая протянуть ко мне. Или же ими от меня закрыться.
– Вермонт написал, что ты серьезно заболела, – она ответила тихо, но не опустила глаз. В них я видела боль.
– Не испугалась, что не сможешь вернуться обратно? Насколько я знаю, там у тебя еще две дочери остались, а их отец грозился лишением опеки.
Ощущение ее беспомощности стало сильнее, а Вермонт со стыдом сжал ладонями голову.
– Испугалась, – все же ответила она и опустила руки. Такие тонкие белые руки с длинными изящными пальцами. Я их тоже помнила с детства: как они заплетали мне косички, или как стирали слезы со щек, или повязывали вокруг старого платья шелковый поясок, купленный на вырученную монетку. Может, снова продала что-то из старых роскошных вещей в глупой попытке украсить детское платье.
Я сделала шаг и еще один, пока не сошла по ступенькам и не дошла до нее, остановившись напротив. Теперь мы были одного роста, но она казалась ниже из-за сгорбившихся плеч.
– Дочь, – тихо позвал отец, но я проигнорировала, а остальные молчали, даже мои бедовые братья, которых вообще сложно заставить помолчать.
– Зачем ты приехала?
– Вермонт написал… – у нее сдавило горло, я видела, что она очень старается сдержать слезы, но те уже блестели в глазах, – что ты заболела.
Мать сделала вдох, плечи заметно задрожали, выдох вышел с тихим всхлипом. Она быстро прижала ладонь ко рту, глуша рыдание. Точно так же, прощаясь с Яном, я давила собственные всхлипы. А вот слезы ей удержать не удалось, они предательски покатились по бледным щекам.
– Прости. – Она отступила к двери, но координация подвела. Мать стукнулась плечом о починенную ширму и вздрогнула. Схватилась рукой, ища опору и пытаясь облокотиться на хлипкую перегородку, но та зашаталась и рухнула, повлекши маму следом. Упав на оклеенную золотистой тканью вещь, она уперлась ладонями, приподнимаясь, и случайно прорвала зашитую обивку, а плечи снова задрожали.
– Мама, – Вермонт подскочил на ноги, но его вдруг перехватили Эрик с папой.
А она выглядела совсем жалко в своем роскошном осеннем пальто, сидя на коленях и сотрясаясь от едва сдерживаемых рыданий. И у меня ужасно засвербело в носу, а глаза противно зачесались. И остаться стоять вот так, возвышаясь над ней, я не смогла. Этим своим неумением прощать и верить я уже прогнала прочь необходимого мне человека, не позволив ему даже объясниться, ведь иначе я могла передумать. Но мучить ту, что подарила мне жизнь, было выше моих сил. Я наклонилась, утешающе погладила ее по спине и тихо позвала:
– Мама, не плачь.
Она же вдруг вскинулась и обняла меня за колени:
– Прости меня, дочь!
Да, я прежде совсем не умела прощать, но близкий человек, которому, как теперь понимаю, я готова была простить и ложь, сказал однажды, что судьба учит нас жестоко. Опустившись рядом с ней, я обняла эти поникшие плечи, а она крепко вцепилась в меня и заплакала, уже не таясь.
– Мне неважно, почему ты ушла, я не виню тебя больше.
Мама тоже осталась. И для новой спальни пришлось превращать чердак в мансарду, сооружать шкафы с полками для вещей, что прежде там хранились. Я провозилась со всем три дня, бесконечно обрадовав остальных обитателей дома вернувшейся работоспособностью. Эрик с Вермонтом кинулись мне помогать, а двух других братцев я отправила строгать доски во избежание иной помощи, которую они могли бы придумать. Папа тянул наверх трубы из ванной комнаты со второго этажа, поскольку одной душевой для всех женщин и одного пруда, в котором после ухода Яна даже вода стала другой, для всех мужчин начинало катастрофически не хватать.
Мама вливалась в бурный ритм жизни большой семьи, жившей в маленьком доме без слуг, взявшись помогать мачехе с готовкой. Однако ей заново приходилось вспоминать когда-то усвоенные навыки. Но они удивительно поладили, эти две женщины, которым некого было делить. У обеих была другая жизнь, а за плечами выбор в пользу разных мужчин. Да и папа сумел оставить в прошлом первую любовь и сохранить с бывшей женой хорошие отношения. Он всегда был очень разумным и понимающим, а богатая на события жизнь еще раньше научила его выносить полезное из собственных уроков. И самой уязвленной стороной в этом вопросе оказался, как ни странно, Леонис Эстебан, который вломился в мой дом на третий день, когда мансарда была полностью готова.
Стук в дверь раздался, когда все уже пообедали и закончили с уборкой со стола, а сам стол был сложен и отбуксирован за садовую дверь. Леонис Эстебан явился на порог внушительной фигурой, сжимая в руке резную деревянную трость.
Впрочем, приветствий вроде «Добрый день» мы от него не дождались. Судя по тому, как крепко мужчина стискивал набалдашник, ему стоило огромного труда вообще переступить порог этого дома. Зато громогласный рык «Ева» прокатился аж до самой мансарды, где мама обустраивалась в новой спальне, обрадовавшись, что больше не нужно спать на матрасе в кухне.
Там наверху явно что-то уронили. То ли мама, то ли помогавший ей Вермонт. Я задумалась, не шкаф-кровать ли, которую я удачно придумала прятать за дверцами, чтобы поднять, сложить и освободить пространство для удобства перемещения. Хотя нет. Стук был бы громче.
Мама и брат стремительно спустились вниз, однако не по основной лестнице, а по дополнительной, которая откидывалась в сад прямиком от окна под крышей, увеличенного и расширенного для этих целей. Приделала я ее, чтобы не приходилось выходить из дома через спальню, причиняя лишнее беспокойство ее обитателям. Таким образом родные предстали пред очи отца семейства, войдя сквозь стеклянные двери. Я же в это время оценивала второго мужа.
Он, безусловно, выглядел очень привлекательно, что можно было предположить, глядя на Вермонта. И даже в свои годы оставался подтянутым и импозантным, с сединой в темных с рыжиной волосах. Аристократичный, сдержанный или даже сдерживающийся, однако с большим трудом. Выдержка его начала давать трещину, когда он увидел маму и старшего сына. А затем и всех представителей большого семейства, подтянувшихся в основную комнату. На мне он особенно долго задержал свой взгляд, после чего вытянул руку в лайковой перчатке.
– Ева, Вермонт, – позвал он родных, – мы едем домой.
Брат посмотрел на нас и не поспешил к отцу, а вот мама прошла к порогу и поцеловала мужа в щеку, проигнорировав протянутую руку.
– Здравствуй, Лео.
Он перехватил ее за плечо, не позволив отступить.
– Ева!
Она накрыла ладонью мужские пальцы и качнула головой:
– Не заставляй меня, Лео, не нужно снова ставить передо мной этот выбор.