— Говорю как слышал. Не знаю, это же анекдот. В анекдоте они умеют ходить. Один обрывок просит бармена налить ему стаканчик — ну, и его приятелям тоже. А бармен и говорит, мол, мы тут обрывкам каната не наливаем. Вообще никогда не наливаем обрывкам каната. Так вот. Ну, тот идет к остальным, так, мол, и так, обрывкам тут не наливают. Это же шутка. Тогда идет другой обрывок. Бармен ему отвечает, мол, мы таких не обслуживаем. Тогда третий берет и привязывается к двум остальным. Ну, и заказывает выпивку.
Большой грач что-то уточнил:
— Верно, выпивку, три порции, — согласился старина Бейли, — …А бармен говорит: «Слушай, ты что, один из этих обрывков?», а тот ему: «Ну уж нет. Я просто узел». А бармен: «Понял-понял, ты два узла в час!» Такой вот анекдот. Очень, очень смешной.
Скворцы вежливо закаркали. Грачи покивали и склонили головы набок. Самый старый грач каркнул.
— Что? Еще один? Ну, знаете, что я вам, кладезь анекдотов? — проворчал старина Бейли. — Дайте-ка подумать…
Из палатки раздался низкий, пульсирующий звук, похожий на стук сердца. Старина Бейли вошел в палатку. Звук шел из древнего деревянного сундука, в котором он хранил все самое ценное. Старина Бейли открыл сундук. Звук стал громче. Он доносился из серебряной шкатулки. Старик протянул руку и поднял шкатулку. Из ее замочной скважины и из всех щелей вырывался красный свет, мигавший, словно в такт биению сердца.
— Он в беде, — пробормотал старина Бейли.
Грач вопросительно каркнул.
— Нет. Это не шутка. Маркиз в беде.
Ричард доедал уже добавку, когда Серпентина отодвинула стул и встала.
— Полагаю, я выполнила свой долг гостеприимной хозяйки, — объявила она. — До свидания, дитя мое. До свидания, молодой человек. Охотница… — Она умолкла и снова провела острым ногтем по щеке телохранительницы. — Буду рада видеть тебя снова.
Затем величественно кивнула и вышла в сопровождении своей служанки с осиной талией.
— Нам пора, — сказала Охотница, вставая из-за стола. Дверь и Ричард (последний — с большой неохотой) последовали за ней.
Они прошли по коридору — такому узкому, что пришлось идти гуськом, — поднялись по каменным ступеням, перешли железный мост, под которым с грохотом проносились поезда, и наконец оказались в лабиринте подземных гротов, где пахло сырыми кирпичными стенами, древностью и увяданием.
— Так ты на нее работала? — спросил Ричард Охотницу. — А она ничего.
Охотница промолчала, а Дверь задумчиво произнесла:
— У нас в Нижнем Лондоне Серпентиной пугают детей. «Веди себя хорошо, а не то Серпентина придет».
— А-а… — удивился Ричард и снова спросил у Охотницы: — И ты у нее работала, да?
— Я работала у всех семи сестер.
— Я думала, они уже лет тридцать как не разговаривают друг с другом, — заметила Дверь.
— Очень может быть. Но тогда они еще общались.
— Сколько же тебе лет? — спросила девушка, и Ричард порадовался, что она задала этот вопрос: сам бы он никогда не осмелился.
— Столько же, сколько моему языку, и чуть меньше, чем моим зубам, — ответила Охотница.
— Ну что ж, — беззаботным тоном сказал Ричард. Он радовался, что избавился от похмелья, радовался, что где-то там, наверху, у кого-то хороший день. — По-моему, все прошло неплохо. Мы поели, и никто не пытался нас убить.
— Это пока, — заметила Охотница. — Как пойдем к черным монахам, госпожа?
— По реке, — немного подумав, ответила Дверь. — Нам сюда.
— Ну как он, пришел в себя? — спросил мистер Круп.
Мистер Вандемар ткнул пальцем в распростертое тело маркиза. Тот едва дышал.
— Нет, мистер Круп. Кажется, ему конец.
— Я же предупреждал: осторожнее. Вечно ты ломаешь свои игрушки, — заметил мистер Круп.
Глава XI
— Так чего ты хочешь? — спросил Ричард Охотницу. Они осторожно пробирались вдоль подземной реки по скользкой узкой тропинке между водой и каменной стеной. Ричард с опаской поглядывал на мутный поток, бурливший у самых ног. Чувствовалось, если туда упадешь — уже не выберешься. Такая это была река.
— В смысле? — не поняла Охотница.
— Ну… Я хочу вернуться в настоящий Лондон и снова жить так, как раньше. Дверь хочет узнать, кто убил ее родных. А ты чего хочешь?
Они двигались медленно, внимательно глядя себе под ноги. Охотница молча шла впереди. Течение стало плавным, река вывела их к подземному озеру. Свет фонариков плясал на черной воде, но отражения казались мутными в тумане, повисшем над озером.
— Что тебе нужно? — не отступал Ричард, хотя уже понял, что ответа не получит.
Однако Охотница заговорила — тихо и размеренно, — не сбавляя шаг:
— В Нью-Йорке я сражалась в канализации с королем крокодилов, огромным слепым альбиносом тридцати футов в длину, разжиревшим на отбросах, яростным в битве. И я победила. Его глаза сияли во тьме, как гигантские жемчужины. — Ее странный акцент причудливо звучал во мраке, голос эхом рикошетил от стен, смешивался с туманом. — В Берлине я сражалась с медведем, который жил под землей сотни лет. Он погубил множество людей. Его когти почернели от запекшейся крови. Но я убила и его. Умирая, он говорил человеческим языком. — Туман клубился у самой воды. И в этом тумане Ричарду мерещились чудовища, о которых рассказывала Охотница. — В Калькутте я сражалась с черным тигром размером со слоненка, кровожадным, ловким и храбрым. Это был достойный противник. Но я убила его голыми руками. — Ричард искоса поглядел на Дверь. Девушка слушала внимательно: видимо, она тоже этого не знала. — И я убью Зверя, что живет под Лондоном. Говорят, из его шкуры торчат обломки ножей, мечей и копий тех, кто не смог его победить. Говорят, клыки у него острые, как бритвы, а стук копыт подобен грому. Но я убью его или умру в схватке с ним.
Глаза Охотницы пылали. Туман над озером стал плотным и желтым.
Вдалеке трижды прозвонил колокол — этот звон эхом пронесся над черной водой. Стало светлее. Ричард различил впереди какие-то строения. Желто-зеленый туман становился все гуще и гуще. Он обволакивал фонари, приглушая их свет, и пах пеплом, копотью, сажей — всем, что тысячу лет город выбрасывал в воздух.
— Что это? — спросил Ричард.
— Лондонский смог, — ответила Охотница.
— Но ведь никакого смога давным-давно нет. Закон «О чистом воздухе» и все такое. — Ричарду вспомнились книжки про Шерлока Холмса, которые он читал в детстве. — Как он, кстати, назывался, этот туман?
— «Гороховый суп», — ответила Дверь. — Лондон ими славился — густыми желтыми туманами, которые поднимались с реки, смешиваясь с сажей и копотью, со всем, что накопилось в воздухе за пятьсот лет. В Верхнем мире таких туманов нет уже лет сорок. А здесь, внизу, иногда появляются их призраки. Мм… пожалуй, не совсем призраки, скорее воспоминания. — Ричард вдохнул желто-зеленый туман и закашлялся. — С тобой все в порядке? — спросила Дверь.
— Да, просто вдохнул туман, — ответил Ричард. Почва под ногами стала еще более скользкой и вязкой. При каждом шаге размокшая глина засасывала ботинки. — Но это ерунда, — продолжал он, чтобы подбодрить себя, — туман еще никого не убил.
Дверь удивленно поглядела на него своими необыкновенными глазами.
— В 1952 году туман убил четыре тысячи человек.
— Здесь? В Нижнем Лондоне?
— Нет, в Верхнем, — ответила Охотница.
Ричард охотно поверил. Он попытался не вдыхать туман, но ничего не вышло: тот становился все гуще. А под ногами было уже настоящее болото.
— Не понимаю, — проговорил Ричард, — почему у вас тут есть смог, когда у нас, наверху, его давно нет?
Дверь потерла переносицу.
— В Лондоне есть такие места, где время застыло, где ничего не меняется. Это как пузырьки воздуха в янтаре. Город существует слишком давно. И время, которое прошло, должно куда-то деваться. Оно не исчезает сразу.
— Возможно, я еще не оправился от похмелья, — пробормотал Ричард, — но в твоих словах есть логика.
Аббат знал, что сегодня явятся паломники. Это знание приходило к нему во сне, обволакивая его, как вечная темнота. Поэтому весь день он ждал их. Аббат знал, что ожидание — грех. Следует ценить каждое мгновение. А ожидание — это неуважение по отношению к будущему и настоящему одновременно. И все равно он их ждал. Ждал, когда молился, ждал во время скудной монастырской трапезы. Постоянно прислушивался — не зазвонит ли колокол, возвещающий о прибытии паломников и об их числе.
Он надеялся, что на этот раз все кончится смертью. Последний паломник прожил еще год, и весь год не переставая бредил и кричал в бреду. Аббат относился к своей слепоте спокойно, не считал ее ни злом, ни благом. Однако он был рад, что не видел лица того несчастного. Брат Джет[44], ухаживавший за ним, до сих пор просыпается по ночам от собственного крика: ему снится искаженное болью лицо паломника.
Колокол прозвонил ближе к вечеру — трижды. Аббат был в склепе. Он стоял на коленях и размышлял о миссии монахов. Услышав колокольный звон, аббат поднялся, вышел в коридор и стал ждать.
— Отец, — обратился к нему брат Фулиджинос.
— Кто охраняет мост? — спросил аббат. Голос у него был неожиданно глубокий и звучный.
— Сейбл, — услышал он в ответ. Аббат протянул руку, на ощупь нашел локоть монаха, и вместе они медленно пошли по коридорам аббатства.
Озеро осталось позади. В желтом тумане они шли через болото. Под ногами хлюпало и чавкало.
— Это омерзительно, — проворчал Ричард. Болотная жижа просачивалась в ботинки, пропитывала носки, скользила между пальцев. Это действительно было омерзительно.
Впереди показался мост, у которого стоял высокий человек в черном плаще доминиканского монаха. Кожа у него была цвета красного дерева. В руке он сжимал боевой шест.
— Стоять! — крикнул он. — Назовите ваше имя и положение.