Он вышел со станции, спустился по серым каменным ступеням.
Было тихо и пусто. Ветер носил по асфальту опавшие листья — желтые, бежевые, коричневые, — яркие пятнышки в сером свете. Ричард спустился в подземный переход. Что-то прошуршало в полумраке. Он настороженно обернулся. Их было двенадцать. Они медленно шли к нему, и в тишине слышался только шелест темного бархата и легкое позвякивание серебряных украшений. Но все эти звуки были едва различимы — даже шорох листьев казался слышнее. Двенадцать бледных женщин глядели на него голодными глазами.
Ему стало страшно. Он сжал нож, зная, что пустить его в ход для него так же невозможно, как перепрыгнуть через Темзу. Оставалось только надеяться, что они испугаются ножа. Он чувствовал удушающий аромат жимолости, ландыша и мускуса.
Ламия обошла своих подруг и приблизилась к Ричарду. Он нервно поднял нож, вспоминая ледяной холод ее поцелуя, его смертоносную сладость. Ламия чуть склонила голову и нежно улыбнулась Ричарду. А потом поднесла ладонь к губам и послала ему воздушный поцелуй.
Ричарда передернуло. Что-то затрепетало в темноте — и дети ночи исчезли, остались лишь тени.
Ричард прошел по переходу и выбрался на поверхность. Он оказался на вершине поросшего травой холма. Солнце медленно выползало из-за горизонта. В его неясном свете Ричард разглядывал расстилавшуюся перед ним зеленую равнину. Он видел дубы, ясени и буки с голыми ветвями, — различая их по форме, потому что листва облетела. По равнине вилась широкая чистая река. Он заметил, что стоит на острове: две речушки поменьше впадали в реку, огибая холм, на котором он стоял. И вдруг Ричард понял, хотя и не мог бы сказать, откуда пришло к нему это понимание, но он был совершенно уверен, что не ошибся: он по-прежнему в Лондоне, только за три тысячи лет до того, как на берегу Темзы лег первый камень первого человеческого жилища.
Он расстегнул молнию, убрал в сумку нож, — который лег рядом с бумажником, — и снова закрыл сумку. Небо постепенно светлело, но свет был каким-то необычным, словно солнце было моложе и чище. Оно поднималось на востоке — оранжево-алое — там, где потом будут доки, и Ричард смотрел, как косые лучи ложатся на леса и болота (для него это были Гринвич и Кент), и на море.
— Привет, — сказала Дверь.
Он не заметил, как она подошла. Девушка была все в той же потрепанной кожаной куртке, но под ней было надето что-то новое, впрочем, такое же изорванное, заштопанное, залатанное, из бархата и парчи, шелка и кружева. В лучах восходящего солнца ее рыжеватые волосы отливали медью.
— Привет, — сказал Ричард.
Ее тонкие пальчики легли на его правую руку, сжимавшую ручку сумки.
— Где мы? — спросил он.
— На великом и ужасном острове Вестминстер.
Он подумал, что это, должно быть, цитата, хотя сам он ничего подобного прежде не слышал.
Вместе они начали спускаться с холма, и белая изморось, покрывавшая длинную траву, таяла у них под ногами. Цепочка темно-зеленых следов вилась туда, откуда они пришли.
— Знаешь, — проговорила Дверь, — теперь, когда ангела нет, в Нижнем Лондоне многое можно изменить. А я совсем одна. Отец мечтал объединить Нижний Лондон… и, мне кажется, я должна закончить то, что он начал. — Рука об руку они шли на север, прочь от Темзы. В небе над ними кружили белые чайки. — Ричард, ты слышал, что Ислингтон где-то спрятал мою сестру. Значит, она жива… Ты спас мне жизнь. И не один раз… — Она запнулась, а потом выпалила на одном дыхании: — Ты был мне хорошим другом, Ричард. И я… мне было хорошо с тобой. Не уходи, пожалуйста.
Он нежно сжал ее ладонь.
— И мне было с тобой хорошо. Но это не мой мир. В моем Лондоне… самое страшное, что может приключиться — это если тебя собьет такси… Ты мне тоже нравишься. Очень нравишься. Но я должен вернуться домой.
Она подняла на него свои удивительные глаза, зелено-синие с огненными искорками.
— Значит, мы больше никогда не увидимся.
— Наверное, нет.
— Спасибо тебе за все, — серьезно проговорила она, а потом обхватила его руками и сжала так сильно, что ему стало больно (синяки еще не прошли). И он обнял ее так же крепко в ответ, не обращая внимания на боль.
— Что ж… Приятно было познакомиться, Ричард. — Она часто заморгала. «Неужели опять скажет, что соринка попала?» — подумал Ричард. Но ошибся. — Готов? — спросила Дверь.
Он кивнул.
— Ключ у тебя?
Он опустил на траву сумку и правой рукой вытащил ключ из заднего кармана джинсов. Отдал его Двери. Она вытянула руку с ключом перед собой, словно вставляя его в невидимую замочную скважину.
— Что ж… Тогда иди. И не оборачивайся.
И он стал спускаться с холма, прочь от синих вод Темзы. Над головой у него промчалась серая чайка. У подножия он обернулся. Дверь стояла на вершине в лучах восходящего солнца. Щеки ее блестели, и оранжевый свет играл на ключе.
Она решительно повернула ключ.
Он оказался в темноте, наполненной страшным ревом, похожим на рык тысячи разъяренных чудовищ.
Глава XX
Он оказался в темноте, наполненной страшным ревом, похожим на рык тысячи разъяренных чудовищ. Он замигал, вцепившись в свою сумку. Наверное, зря он убрал нож. Мимо прошли какие-то люди. Ричард испуганно отшатнулся от них. Впереди оказалась лестница, и он начал подниматься. Постепенно мир вокруг стал обретать знакомые очертания.
Рев неведомых чудовищ оказался всего лишь шумом моторов. Ричард вышел из подземного перехода прямо на Трафальгарскую площадь. Небо было сочно-голубым, как экран телевизора, когда канал завершает свою работу.
Было теплое октябрьское утро. Ричард стоял на площади, по-прежнему вцепившись в свою сумку и щурясь от яркого солнечного света. Мимо площади в разные стороны проносились черные такси, красные автобусы и легковые машины самых разных марок и цветов. Туристы бросали пузатым голубям корм и радостно фотографировали колонну Нельсона и гигантских бронзовых львов. Ричард стал бесцельно бродить по площади, желая понять, замечают его или нет. Японские туристы не обратили на него ни малейшего внимания. Он попытался заговорить с какой-то блондинкой, но она лишь рассмеялась, покачала головой и сказала что-то на непонятном языке. Ричард принял его за итальянский, но на самом деле это был финский.
Тогда Ричард подошел к ребенку — то ли девочке, то ли мальчику, непонятно. Ребенок смотрел на голубей и сосредоточенно жевал шоколадный батончик. Ричард присел на корточки.
— Привет, малыш, — сказал он.
Ребенок продолжал жевать батончик, словно не замечая Ричарда.
— Привет, — повторил Ричард, и в его голосе проскользнула нотка отчаяния. — Ты меня видишь? Эй, малыш!
Ребенок повернул к нему измазанное шоколадом лицо и пристально посмотрел на Ричарда. А потом у него вдруг задрожала нижняя губа, он бросился к женщине, стоявшей неподалеку, и крепко обнял ее за ноги.
— Ма-ма! Ко мне дяденька пристает! Вот этот!
Мать, нахмурившись, посмотрела на Ричарда.
— Зачем вы пристаете к нашему Лесли? Оставьте его в покое, иначе я позову полицию!
Ричард улыбнулся. Это была широкая и счастливая улыбка. Даже если бы его сейчас ударили по голове кирпичом, он все равно не перестал бы улыбаться.
— Прошу вас, простите меня, — извинился он, улыбаясь, как чеширский кот.
И подхватив свою сумку, радостно помчался по Трафальгарской площади, а испуганные голуби разлетались у него из-под ног.
Он вытащил из бумажника кредитку и сунул ее в щель. Автомат признал трехзначный пароль, посоветовал никому его не сообщать и спросил, что Ричарду нужно. Ричард попросил денег, и автомат тут же выдал запрошенную сумму. Ричард радостно взмахнул руками, но вдруг застеснялся, опустил одну руку и сделал вид, будто пытается поймать такси.
В ту же минуту перед ним остановилось такси — остановилось! — перед ним! Ричард забрался на заднее сиденье и снова расплылся в улыбке. Он попросил водителя довезти его до офиса. Водитель заметил, что быстрее было дойти пешком, но Ричард улыбнулся еще шире и сказал, что никуда не спешит. Когда машина тронулась, Ричард стал умолять водителя поговорить с ним, Ричардом, о политике, росте преступности и пробках на дорогах. Водитель послал его куда подальше, констатировав, что он «совсем спятил», и угрюмо молчал всю поездку, которая заняла пять минут. Но Ричарду было наплевать. Щедро расплатившись с таксистом, он направился к дверям офиса.
Войдя в здание, Ричард почувствовал, что улыбаться почему-то больше не хочется. Его охватило волнение. Он не знал, стоило ли сюда приезжать. Вдруг здесь по-прежнему о нем не помнят? Ну да, его увидели ребенок, измазанный шоколадом, и таксист, но ведь вполне возможно, что коллеги его не заметят. Что тогда?
Оторвавшись от «Шаловливых нимфеток», которые он прятал под свежим номером «Сан», охранник мистер Фиджис презрительно фыркнул.
— Доброе утро, мистер Мэхью, — пробормотал он.
Ясно было, что ему совершенно наплевать, жив тот, с кем он поздоровался, или нет, а также — действительно ли сейчас утро или уже вечер.
— Фиджис! — радостно воскликнул Ричард. — Доброе утро, мистер Фиджис! Вы отличный охранник!
Никто никогда еще не говорил такого мистеру Фиджису — даже обнаженные красотки в его фантазиях. Он подозрительно посмотрел на Ричарда, а когда тот зашел в лифт и двери закрылись, принялся снова разглядывать шаловливых нимфеток, смутно подозревая, что им всем уже наверняка за тридцать и они могут сколько угодно совать в рот леденец, — это не делает их моложе.
Выйдя из лифта, Ричард медленно пошел по коридору. Все будет в порядке, успокаивал он себя. Только бы там остался мой стол. Если стол на месте — значит, все в порядке. Наконец он вошел в большой кабинет, в котором проработал три года. Всюду сидели люди, разговаривали по телефону, рылись в ящиках стола, пили дрянной чай и совсем уж отвратительный кофе. Раньше Ричард был одним из них.