Вторая причина, о которой Фима умолчал, была его личной, строго скрываемой тайной. Еще от его родителей они с Дорой унаследовали традицию: если приглашаешь гостей, то выпивки и закуски для них должно быть с запасом. С юных лет он слышал правильные папины слова:
– Человеку, который в одиннадцать вечера обнаруживает, что его гостям хочется «повторить», а в доме нет ни одной бутылки, я не доверю быть материально ответственным даже за использованные гондоны.
Гости не всегда были в форме, вкуснятина оставалась, и тогда на два-три последующих дня наступал «праздник живота»: забыв о борьбе с весом, Фима подъедал неиспользованные резервы.
Фортуна не подвела и в этот раз. Проводив последних гостей в аэропорт, вечером Морозовский вернулся на дачу. Будущее, подобно праздничным призывам ЦК КПСС, ожидалось светлым и прекрасным. Директор разрешил ему на два дня «уйти в подполье», а с кухни доносились аппетитные запахи банкетной «незавершенки».
Юбилей прошел не только масштабно, но и душевно. Несмотря на нездоровый интерес, проявленный к нему ОБХСС, Морозовского наградили орденом «Знак Почета». «Первым и наверняка последним», – подумал он. Все было распрекрасно… И все же чего-то не хватало.
«Чего же? – задумался „новорожденный“. – Да куража, азарта от преодоления трудностей, упоения от победы, добытой умом и терпением».
Эти чувства он испытывал в последний раз тогда, когда создавал свою Биржу. Эта задачка была непростой, рисковой. Он чувствовал кайф не столько от «гонорара», сколько от создания чего-то оригинального, полезного. Необходимость при этом обманывать государство даже прибавляла азарта. Общение с охранителями социалистической собственности азарт существенно убавило, но, как оказалось, не до конца.
Распрощавшись с Биржей, Морозовский испытал двойное чувство. С одной стороны, облегчение: постоянные конспирация и повышенная бдительность все же напрягали. С другой стороны, какое-то ощущение вдруг образовавшейся пустоты. Однажды он ее уже ощутил, покинув оркестровую яму и высокий мир музыки. Тогда упоение свободой и освобождение от необходимости жить по указанию дирижерской палочки через месяц-второй превратились в безвоздушное пространство, в котором ему не хватало недавно ненавистных репетиций и домашних упражнений. Впрочем, это быстро прошло.
Сейчас Фиме не позволял скучать Кабельный завод. Советская экономика заметно шла вразнос, дефицит с каждым днем завоевывал все новые и новые позиции, заставляя снабженцев совершать подвиги там, где ранее в них не было малейшей надобности. Тем не менее, чувство нехватки чего-то не проходило.
Утром следующего дня Морозовский решил себя побаловать, прихватить часок-полтора утреннего сна. Проснулся он от звука громких женских голосов. В окно он обнаружил возле ворот белый «Жигуленок» Ирины Вороновой, а выйдя во двор, увидел и хозяйку автомобиля, которой Дора демонстрировала собственноручно выращенную рассаду цветов.
– Фимочка! Догадываюсь, что на ближайшие двадцать четыре часа род человеческий тебе опостылел. Но на минутку я тебя оторву? Клянусь, только по производственной необходимости. Вчера к концу дня «Сименс» телеграфом попросил подтвердить согласие на транспортировку двигателей для прокатного стана водой. Снабженцев я напрягла, чтобы подготовили ответ, перевод сделала. За тобой, прости, взглянуть и подписать.
– Присядь на пять минут на веранде, пока я надену смокинг.
На давно знакомой веранде появилось что-то новое. Ирина присмотрелась: над журнальным столиком висела неброская, но чем-то привлекающая к себе внимание картина: старинное здание с галереей, мужские фигуры из той же эпохи…
Вошедший Морозовский перехватил ее взгляд:
– Тоже зацепило? В прошлом году, будучи в Ленинграде, я заглянул в антикварный магазин на Литейном. Уже уходя, обратил внимание на эту картину, явно «старого голландца». «Просветите меня, – обращаюсь к пожилому продавцу. – Что-то напоминает, а вспомнить не могу». Он мне в ответ: «Боюсь вас разочаровать, это копия. Что не есть хорошо. Но копия очень качественная. Чему можно порадоваться. И цена не кусается. Оригинал – „Старая биржа в Амстердаме“ голландца Беркхейде. Если не ошибаюсь, где-то семидесятые-восьмидесятые годы семнадцатого века. Автора копии – моего старого друга и однокашника – я знаю лучше, но он просил его не рекламировать. Знаете, дети растут, и им приходится покупать уже не куклы, а кооперативную квартиру».
– Биржа?
– Она самая. И тут на меня накатила ностальгия. Ни секунды не размышляя, говорю: «Беру!».
– Я, Фима, тебя понимаю. Даже мне со стороны было видно, что дело это не простое, но живое и полезное. Юра как-то сказал, что опередили вы время. Вот сегодня было бы самое то. Ты не думал над тем, чтобы вернуться к своей доброй старушке? Оживить, омолодить ее, дать разгуляться. Без риска угодить за решетку. И между делом показать фигу придуркам, загубившим хорошее дело. Если надумаешь, позови, когда будешь разрезать красную ленточку. И мы с тобой споем Визбора:
Один рефрижератор —
Представитель капстраны
Попался раз в нешуточную вьюгу.
А в миле от гиганта
Поперек морской волны
Шел ботик по фамилии «Калуга».
Что ж вы ботик потопили? Суки!
Был в нем новый патефон
И портрет Эдиты Пьехи,
И курительный салон…
Брюллов. Новогодняя ночь 1990
Вот уже пять часов новый, 1990 год шагал по уральской земле. Делал это он, чуть пошатываясь от принятого на грудь дефицитного, но все еще доступного широким слоям трудящихся «Советского шампанского». Ряды здорового, годами сплоченного коллектива, как обычно, встречавшего Деда Мороза у Морозовских, ближе к утру стали редеть. Сигналом к «отходу» послужило появление молодежного квартета в составе Дины Брюлловой, Кати Шмаль, Левы и Марка Морозовских. После вечеринки в студенческом клубе ребята заглянули поздравить родителей. Они же предложили «старикам», по знакомой с детства традиции, прежде чем направиться домой, прокатиться на ледяных горках у главной городской елки.
Оставив жен мыть и убирать посуду, папы, в сопровождении очень даже подросших детей, выдвинулись к пункту назначения. Оседлав кем-то предложенный фанерный лист, Брюллов лихо разогнался и, еще на склоне, въехал ногами в филейную часть средней упитанности, упакованную в добротную мужскую дубленку.
– Не уверен – не обгоняй, Сенна[42]! – не оглядываясь, добродушно произнесла дубленка. Брюллов прислушался, затем присмотрелся. Финишировал он, почти сидя верхом на отставном первом секретаре обкома Ячменеве.
– Всеволод Борисович, не гневайтесь! Это я не со зла! – оправдывался Брюллов, помогая Князю Всеволоду подняться на ноги.
Ячменев неловко обнял его, внимательно, совершенно трезвым взглядом, посмотрел в глаза:
– С Новым годом, профессор. Зачем плохо обо мне думаешь? Любителей пнуть бывшего «первого» найдется немало, но, уверен, ты не из их числа.
Подошли Морозовский и Шмаль, поздоровались.
– Извините, товарищи, профессиональная болезнь больших начальников и маленьких работников торговли под названием: «вас много, а я один». Лица ваши знакомые, а кто есть кто, не помню.
Брюллов представил друзей. Морозовский среагировал первым:
– Всеволод Борисович, мы просто обязаны возместить вам физический и моральный ущерб, нанесенный этим неуклюжим молодым человеком! Предлагаю зайти к нам (десять минут в прогулочном темпе), чтобы в тепле за рюмкой чая мы смогли это исполнить. И попутно закрепить в вашей памяти наши с полковником исключительно светлые образы.
– Благодарю. Но я здесь, – он кивнул на поджидавшую его компанию, – со всем выводком – с детьми и внуками. Если это приглашение будет перенесено на ближайшее будущее, приму с удовольствием. А вот Юрия…
– Владимировича, – подсказал Брюллов.
– … если он не против, попрошу со мной прогуляться и пошептаться. Вроде бы мы с вами рядышком живем?
Ячменев легонько взял Брюллова за локоть, и они двинулись по заснеженному проспекту, пропустив вперед его домочадцев.
– Юрий Владимирович. Не часто, но вспоминаю наш с тобой давний разговор и испытываю некоторое неудобство. Я тогда тебя склонял к откровенности, а сам полной взаимностью не отвечал. Не совмещалась откровенность с положением. Теперь почти полтора года я не при деле, намордник этот как-то сам по себе исчез, и я могу тебе вернуть старый должок. Хотя для начала один вопрос тебе задам.
Ячменев остановился то ли передохнуть, то ли сосредоточиться.
– Может, ты обратил внимание, что я ни во что не вмешиваюсь, даже когда зовут. Хотя, понимая, что это глупо, перед собой я ответственность за область по-прежнему чувствую. Радуюсь всему в ней хорошему, удивляюсь чудному, переживаю за промашки и тем более за глупости.
Он раздраженно развернулся к своему собеседнику.
– Вот пустили на самотек выборы в союзные народные депутаты. Демократия! Выбор народа! Кого освобожденный народ выбрал от нашей промышленной и культурно-университетской области? Из десяти депутатов два – толковые директора-промышленники. С ними все в ажуре. Один – железнодорожный начальник второго уровня. Знаю я его. Серый, как валенок. Пять сельских директоров и председателей. Два из них – хорошие парни, но пороха не придумают. Только исполнители. Политики из них будут, как из меня балерина, помяни мое слово. Остальные – горлопаны. Критиковать горазды, да и то не по делу. А самим что-то создать – нет ни ума, ни настырности. Еще два депутата – совсем свеженькие. Как их теперь называют, «демократы». Не поленился я, сходил на их встречи с избирателями. Один, инженер-испытатель авиадвигателей, парнишка толковый. Он всех своих конкурентов в лице генеральных директоров расплющил, как Бог камбалу. Может далеко пойти.
– Это вы о Дерягине? – уточнил Брюллов.