Я глубоко обязан Джованни, обязан тем, что он помог мне развеять много легенд об Италии и итальянцах, лживых легенд, созданных о ней нашими поэтами, художниками и баричами, рисовавшими эту страну, «где апельсины зреют», в виде какого-то земного рая, где эти экзотические фрукты зреют не только без труда для взращивающих их, но сами сыплются им в рот и вполне их насыщают.
Сколько раз нам приходилось читать об исключительной «нетребовательности» итальянцев, якобы вполне удовлетворяющихся обедом из салата и кусочка хлеба. Внешне это похоже на правду. Тот же Джованни действительно выходит с восходом солнца на работу, не съедая и не выпивая ничего. В девять часов – меренда, т. е. завтрак, состоящий из небольшого ломтя хлеба с парой листиков салата или, в лучшем случае, с помидором. В двенадцать – пранцо, обед, состоящий из трех-четырех таких же ломтей и такой же приправой. И, наконец, только по окончании работ Джованни варит себе традиционные макароны с олио и томатом, иногда с сыром, но с мясом – только по воскресеньям, да и то не каждую неделю.
Так он ест. Но удовлетворяется ли он этим – иной вопрос. Моя жена, верная русским традициям, не могла переносить того, чтобы у нас работал голодный батрак, и стала без договора варить для Джованни традиционную пасту с томатом и сыром на обед, а на ужин – ризотто, суп с рисом. Сначала варила по большой тарелке. Джованни съедал с аппетитом и буквально вылизывал досуха. Она стала варить по миске. Оказалось, что и теперь аппетита у него хватает.
– Знаешь, что, – сказал я ей, – измерим на самом деле предел потребности в еде Джованни. Свари ему самую большую кастрюлю, ту, в которую входит четыре литра.
Она сварила. Джованни усидел и ее за один присест и также тщательно вытер досуха хлебной коркой.
Очевидно, потребность в еде солнечных итальянцев значительно превышает уровень, установленный для них русскими поэтами.
– Ты тратишь мало на еду, Джованни, куда ж ты деваешь деньги? – спрашиваю я.
– А моя семья, профессоре? Ведь дома осталось шесть душ, из которой старшей семьдесят лет, а младшей два года, но все они хотят есть, а заработать на еду решительно негде: засуха в этом году сожгла у нас весь виноград и всю зиму мы будем жить только на то, что я привезу домой осенью.
Легенда о «беспечности» итальянцев также рассеялась под ветром реальности, а вслед за нею и рассказы об их традиционной «лени».
Моему соседу справа, богатому крестьянину Марчелло, – 76 лет. Сыновей у него нет, а все дочери давно уже замужем и сам теперь прадед. У него пять или шесть участков на склоне прилегающих к Санремо[116] гор, и он со своей женой Грациэллой, которой тоже за семьдесят, с утра до вечера, т. е. с четырех утра и до полной темноты, прыгает, как козлик, по этим участкам, то перекапывая виноград, то обрабатывая плантации роз, хризантем и гвоздик.
…Давно, давно, когда в декабре в заснеженной Москве я вдевал себе в петлицу купленную у Ноева «санремезскую» гвоздику или розу… представлял ли я тогда хоть в какой нибудь мере то огромное количество труда, которое вложил в этот цветок итальянский крестьянин? Нет. Веря русским поэтам, я думал тогда, что под небом благословенной Италии эти дивные цветы растут сами по себе и местным живописным контадино, изображенным нашими художниками, остается лишь срывать их и продавать знатным иностранцам.
Другой мой сосед, Пьетрино, молод и упорно стремится выйти в люди. Я видел его работающим на своем огороде даже после захода солнца, при бледном свете уличного фонаря.
Но политика вторгается и сюда, даже в атмосферу этого тяжелого повседневного труда. В этом году, вследствие какой-то политико-экономической недоговоренности между Францией и Италией, Париж – главный потребитель знаменитых санремезских хризантем – отказался покупать их и не выслал к сбору цветов своих торговых агентов… Главная площадь в Санремо представляла собой живописную и вместе с тем глубоко трагическую картину. Она вся была завалена дивными гигантскими хризантемами всех форм и цветов. Живописно. Даже помпезно! Но вместе с тем множество пригородных крестьян, вложивших в выращивание этих цветов труд целого лета и вынужденных выбросить их, как навоз, обречены на разорение.
Ведь, пожалуй, и прав абруцезский неграмотный горец Джованни, отводя политике столь мало почетное место на своих дырявых штанах. По крайней мере политике современных ее демократических заправил.
«Наша страна», № 306,
Буэнос-Айрес, 1 декабря 1955 г.
Мороз и политика
– В Триесте четырнадцать градусов ниже ноля, в Венеции – десять… – звучит голос диктора, – во Флоренции, восемь ниже ноля, в Неаполе – семь, в Сицилии шесть…
В дни первой половины февраля, когда на Италию накатилась волна небывалых холодов, метеорологическая сводка передается по радио шесть раз в день и миллионы крестьян сбегаются слушать ее в соседние таверны и кафе, а те, у кого и дома есть свой радиоприемник, с тревогой окружают его в необыкновенном для итальянцев молчании.
Эти сухие цифры показателей дневной и ночной температуры не волнуют мое русское сердце, скорее даже наоборот – радуют его. Подумать только: шесть, семь или даже четырнадцать градусов ниже ноля – ведь это только легкий морозец, когда, поскрипывает снежок под ногами, легко и свободно дышится, а всё тело наливается бодростью.
Мороз и солнце! День чудесный – вспоминаются слова Пушкина и вместе с ними всплывают картины зимнего пейзажа на далекой родине.
Но ухо итальянца и тем более его сердце воспринимает их по-иному… Как? Об этом дальше рассказывает комментатор.
– Вся Италия, за исключением полусотни километров Лазурного берега, от Бордигеры до Виареджио, под снегом! В Абруццах и средних Апеннинах снежный покров достигает двух метров.
Экспресс из Анконы в Рим стал на полпути. Каналы Венеции покрыты толстым слоем льда. Все реки Италии, даже протекающие в южной ее части, замерзли. Сотни горных селений блокированы снежными сугробами. В некоторых домах жители не могут даже открыть свои выходные двери. Обмороженные и больные – без врачебной помощи и медикаментов. Бедствие! Бедствие!
Небольшой, просто незаметный для русского человека морозец, для итальянца – безусловно стихийное бедствие. Ведь итальянцы, даже крестьяне, живут, не делая домашних запасов. К чему держать дома муку, когда в имеющейся в каждом селении лавочке можно всегда купить свежего хлеба и макарон? К чему тратиться на дорогие оконные стекла, когда совершенно достаточно забить кое-как дощечкой окно своей «казы», если его разобьет не в меру разыгравшийся бамбино? Да и теплыми одеялами обзаводится только богатая семья и то раз в жизни, когда готовится приданое для невесты.
Мой друг абруцезец Марчелло, приехавший в Санремо батрачить на весенних полевых работах, как полагается, с одной только своей трехзубой мотыгой, с воплями прибежал к моей жене:
– Во имя Господа Иисуса и Пресвятой Деты Марии, что-нибудь теплое… Какие-нибудь старые тряпки или ненужную вам ветошь. Ведь в этом году я привез с собой сюда сына и дочь 13 и 14 лет. Этой ночью мы чуть-чуть не замерзли!
Приехав, он поселился в своем обычном «замке», т. е. в старом сарае с какою-то дырявою дверью, а даже здесь, на богоспасаемом Лазурном берегу, ночной мороз все-таки достиг пяти градусов и всему семейству пришлось туговато. Старое ировское одеяло и еще более древнее пальто, сохранившееся у моей жены, он потащил к себе, как радостный символ спасения.
Но постигшее итальянских крестьян бедствие далеко не ограничивается несколькими ночами, проведенными в холодной комнате. Это еще не беда: вся семья может сбиться в одну кучу и кое-как подогревать друг друга теплотой собственных тел, а вот то, что холодная, надвинувшаяся из далекой Сибири, волна погубила миллионы гектар различных плантаций – это действительно бедствие.
Мой сосед, молодой, энергичный цветовод Пьерино всё лето и осень днем и даже ночью (я сам это видел) рыхлил слежавшуюся в камень землю своего участка. Он поднял несколько сот метров доставшейся ему от отца целины, очистил ее от камней, влез в долги, закупив искусственных удобрений, и развел плантацию знаменитых санремезких гвоздик. В январе они начали зацветать. Хозяйство Пьерино, казалось ему, стало на ноги и будущее рисовалось в розовых красках… За одну ночь с пятиградусным заморозком все гвоздики погибли. У других соседей погибли плантации тоже уже зацветавших зимних васильков, пышно взметнувшихся гладиол, белых канн, каждый цветок которых даже на дешевом цветочном рынке Санремо продается по 50 лир…
Из моего окна видна плантация чайных роз. Их бутоны торчат из-под снега. Снег и розы. Для поэта с парижского Монпарнаса такое сочетание послужило бы хорошей темой, но владельцу плантации оно сулит голод. Голод ждет и владельца тридцати вековых олив, которые кормили несколько поколений его предков. Оливы поспевают в феврале, и теперь все их плоды опали помороженными.
– Сколько будет стоить теперь олио? – с ужасом всплескивают руками городские хозяйки. – Оно уже поднялось на 50.
А владельцы апельсиновых, мандариновых и лимонных садов южной Италии, производители знаменитых на весь мир мессинских апельсинов?
– Весь округ Мессины покрыт толстой пеленой снега, – отвечает на этот вопрос диктор. – Сам синдак (мэр) города стал проводником отрядов прибывших из центральной Италии карабинеров и водит их по горным тропам для спасения засыпанных снегом селений. Сочувствие населения всей Италии и действенное стремление помочь пострадавшим поистине поразительны. Многовековая христианская культура показала себя. Папа выслал в особо пораженные бедствием области сто вагонов продовольствия и теплой одежды. Итальянский Красный Крест шлет во все стороны медикамента и спасательные отряды. Такие же отряды по собственной инициативе организованы и приведены в действие всеми спортивными клубами. Военные геликоптеры (их очень немного в Италии), сменяя пилотов, работают по двадцать четыре часа в сутки, сбрасывая продукты питания в блокированные снегопадом районы и вывозя оттуда больных, обмороженных и даже, как сообщает радио, рождающих в эти часы женщин. Конечно, пришла на помощь и могущественная Америка. Командующий базами Атлантического Союза в Италии отдал приказ всей авиации этих баз и всему их личному составу двинуться на помощь населению. Все запасы продовольствия этих баз отданы бесплатно Красному Кресту. Президент Айзенхауер