Никола зимний — страница 30 из 34

1

Он лежит с полузакрытыми глазами. Волны подползают к ногам, и нежная кожа пальцев улавливает колебания воздуха над играющей водой. Рядом стоит розовая от первого загара женщина. Ее прохладная тень укрывает от солнца его лицо. Женщина смотрит на море и что-то говорит, но ровный гул воды и шелест песка гасят ее слова. И он рад этому. Ему не хочется разговаривать. Но вдруг шумы пропадают и он слышит четкий голос: «Спичек не найдется?» – мужской смех и похлопывание по плечу.

Еще не открывая глаз, испуганно подумал: «Где я?» И сразу вспомнил: аэропорт, мелкий холодный дождь, голос диспетчера: «По метеоусловиям… На четыре часа». Потом – еще на два. «Какой псих догадался разбудить человека из-за спичек?»

– Гущин, проснись. Самолет уйдет.

«Сейчас встану и врежу».

До него не сразу дошло, что его назвали по фамилии, а когда фамилию повторили, Гущин решил, что он все еще спит, и стал устраиваться поудобнее, потом вздрогнул, открыл глаза и увидел прораба Гену Саблина – легендарного человека и друга наладчиков.

Саблин смеялся, гоняя по лицу лучики морщинок. Дорогой и, по всей вероятности, недавно купленный костюм ладно сидел на его небольшом, но хорошо скроенном теле. Нелетная погода, аэропорт, забитый издерганными пассажирами, а ему хоть бы что – веселый и элегантный. Три года не виделись, а он – словно вчера сидели рядом на стадионе.

– Ну, слава богу, а то я думаю, что за ерунда, первый раз в жизни не встретил в порту ни одного знакомого. Пойдем наверх по соточке?

– Забыл, что я не пью?

– Так и не начал? Ничего, мы шампанского. Северный отпуск за два года. Да, ты знал, что я на Севере?

– Еще бы. Вся «ферма» хохотала.

– С кем не бывает.

И они поднялись в ресторан, переполненный по случаю непогоды. Гена оставил его возле дверей, а сам отправился прямо на кухню и вернулся с журнальным столиком на голове. За ним шла официантка с двумя стульями.

– Спасибо, Галочка. Спасибо, милая, – улыбался Гена, усаживаясь. – А теперь парочку шампанского.

Гущин посмотрел на уходящую девушку.

– Хороша? – Гена погрозил пальцем. – Эх, а я на юга, к морю.

– Мне тоже снилось море, когда ты разбудил.

– Серьезно?! Тогда прости. Может, двух извинений мало?

– Каких двух?

– Шампанских. Постой, а ты куда летишь?

– Сейчас в Михайловку. А могли бы и на море встретиться. Я как раз в отпуск собирался. Срочная командировка. Август – вспомнили о зиме. Ты не в курсе, что за берлога?

– Золотой рудник, и при этом райское место: соленые хариузы, моченые грузди и нежные вдовы. Но все равно жаль. Мы бы с тобой дали шороху!

– Ничего, я свое наверстаю.

– Еще бы, с твоими бицепсами и трицепсами. Слушай, ты действительно в командировку с гантелями ездишь?

– Да это Сережа сострил. Я что, больной?

– А я, по серости, поверил. У этого остряка не поймешь, где он врет, а где взаправду. Как он поживает?

– На Востоке сейчас.

– Лет пять назад мы сидели с ним в этом же балагане и пили три дня, а потом он стихотворение написал и посвятил мне. Хочешь, расскажу?

– Валяй.

– Так прямо и напечатал: «Гене Саблину». Говорит, в журнале показывал, только не взяли. Ты послушай:

А пролетающие ждут,

Ругая странствий переплеты.

Свою мечту, свою беду,

А если проще – самолеты.

За сутки ветра и дождя,

Усталым сердцем мир глазея.

Нашли, весь город обойдя,

Кинотеатр и два музея.

Знакомства все завершены,

В тоске до утреннего рейса,

Кто при деньгах и без жены,

Сидим и пьем, дабы согреться.

Правда, лето было, а погода промозглая, носа на улицу не высунешь, а девчата в музей ходили, они-то и повторяли каждый раз: «дабы согреться», но про них в конце, вот послушай:

Случайный дом, заезжий дом,

К себе остаться трудно строгим,

Гудит осиное гнездо

На тонкой веточке дороги.

Мой собеседник прост и мил,

Женат, и дочка в культпросвете,

Сосредоточенно дымит:

«Не подойти ли нам вон к этим?»

Собеседник – это не я, а мужик из Иркутска, какой-то кандидат наук, потом не выдержал и на поезд подался.

Гущин вытянул шею, наблюдая за официанткой Галочкой.

– Не нравится?

Вопрос Гены можно было отнести и к стихам, и к девушке.

– Нормально! – Пусть думает как ему удобнее.

– Мне посвящено, а под «этими» он имел в виду трех девчат. Веселые такие. Толпа киснет, а мы хохочем. Вон видишь, какие кислые рожи?

Из окна было видно трех мрачных типов, скучающих у заколоченного ларька.

– Это бичи.

– Ну и что? Тоже люди.

– Я не воспринимаю тех, кто ест чужой хлеб.

– Да брось ты эти красивые слова. Если на то пошло, то у нас в управлении половина, ну а четверть – точно ест чужой хлеб. Я у себя на участке таких орлов, как миленьких, приобщаю, и мантулят без лишнего звука. Конечно, не регулярно, на то они и бичи. А наш производственный отдел в конце месяца пару дней плотно поработает, так разговору о своем героическом труде как раз до конца следующего месяца. Лень становится воинственной, когда ее заставляют работать. А эти, – он махнул в сторону троицы, – это тихие люди, шелуха, конечно, но заставить их работать раз плюнуть. Хочешь, продемонстрирую?

– Пожалуй, не стоит. – Гущин видел – Гена заводится, и пожалел, что связался с ним.

– Нет, мне самому интересно. У меня идея.

Гущин не хотел вставать, но Гена, добежав до дверей, вернулся и потащил его за собой. На улице продолжало моросить. Они долго блуждали по дворам служебных зданий и наконец остановились у противопожарного щита. Гущину стало скучно. Он ничего не понимал, даже когда Саблин снял со щита лопату.

– Говорить буду я, а ты молчи и делай умную морду.

Те трое стояли на прежнем месте. Когда Гена прошел мимо них, Гущин решил, что он одумался, но не успел обрадоваться, как Саблин остановился и резко повернулся. От неожиданности Гущин чуть не наскочил на него. Саблин очень вежливо извинился перед ним и подошел к бичам. Под твердым взглядом человека в галстуке и с лопатой в руках они замолчали и опустили головы. Один, высокий, с густыми гуцульскими усами, на фоне которых серая щетина не так бросалась в глаза, попытался выдержать взгляд. Но надолго его не хватило, и он отвел глаза, только голову не опустил, а, наоборот, задрал вверх, делая вид, что не сдается. А Саблин продолжал смотреть и молчал. Его рука, выделяясь белизной на красном фоне, крепко сжимала черенок. Рыжий мужичонка украдкой взглянул на свои пальцы с неровными черными ногтями и сунул руки в карманы.

– Стоите? – тихо спросил Саблин.

– Сидеть пока не за что, – огрызнулся усатый.

Саблин не обратил внимания на ответ. Он снова молчал, и молчание было недобрым. Бичи переминались с ноги на ногу. Усатый незаметно сделал шаг назад.

– Да вот улететь никак не можем, – стал оправдываться рыжий.

– Я смотрю, ты второй месяц уже улетаешь. После вчерашнего болеете?

– А что лопатотерапию… – начал было усатый, но Саблин повернул к нему голову, и он замолчал.

– Я вижу, ты парень грамотный. Нужно пробить траншею для телефонного кабеля от этого столба вон к тому зданию. – И он указал на дом по другую сторону площади. – Пятерик авансом, чтобы работалось веселее, а после работы еще шесть пятерок получите.

– А инструмент? – подал голос рыжий, но усатый одернул его.

– Извините, я не совсем понял насчет окончательного расчета, это как: завтра в кассе или сразу?

– Завтра у меня связисты приходят. И если бы не время, то я своих рабочих перебросил. Сегодня начнете, сегодня закончите, и сегодня рассчитаю.

Он отдал деньги усатому и, называя Гущина по отчеству, заверил, что эти ребята не подведут. Гущин согласно кивнул, ладно, мол, и, не зная, как себя вести дальше, медленно пошел в сторону. А за спиной звучал деловитый голос Гены. Прораб объяснял, какою должна быть траншея, и обещал перед расчетом все проверить.

Когда они возвратились в ресторан и посмотрели в окно – бичей на площади не было.

– Может, удрали?

– Все, Юрочка, может быть. Посидим, увидим, нам торопиться некуда.

Чтобы посмотреть в окно, Саблину приходилось вставать и обходить стол. Через два или три таких обхода ему надоело или показалось неудобным, и он пересел ближе к Гущину. Разговор не клеился. Гена уже несколько раз подливал шампанского.

Мужики появились минут через двадцать, и было их уже пятеро. Усатый нес пожарную лопату, которую вручил ему Саблин. Бригада была тоже вооружена, даже лом достали.

– Что я тебе говорил! А ты «чужой хлеб», «не воспринимаю их». Пижон ты, Юрочка. Подход к людям нужен.

Гущин развел руками:

– Да я пока смотрел, как ты их обрабатываешь, не то чтобы смеяться, чуть сам за лопатой не побежал.

А усатый разделил бригаду на два звена, и они принялись за траншею. Сам он помогал то одной, то другой половине.

– Смотри, смотри! Учись красиво сачковать. Крутится больше всех, а спина сухая. Сразу видно, что человек прошел хорошую школу. Теперь нам, главное, не прозевать начало представления.

– А нам не нагорит? Они эдак всю площадь перекопают. Как же автобусы пойдут?

– Не успеют. Кто-нибудь помешает.

Правое звено продвинулось от столба метра на два. Гущину начинало казаться, что шутка заходит слишком далеко. Кучки выброшенной из траншеи земли все сильнее бросались в глаза.

Первыми заметили тех, кто копал возле здания. Мужчина в летной форме подошел и, видимо, что-то спросил. Не обращая на него внимания, бичи продолжали работать. Но вот рыжий поднял голову. Наверное, летчик повторил свой вопрос. Рыжий протянул ему лом и показал на яму, которая начинала принимать форму траншеи.

– Смотри, смотри, какой важный, – теребил его Саблин. – Предлагает покайлить. Осмелел, человеком себя почувствовал. Видишь, как может возвысить работа.

А с другого конца траншеи к месту недоразумения уже бежал усатый. Он почти наскочил на летчика, остановившись впритык с ним. Наверное, он кричал, потому как слишком энергично дергались его руки. Но постепенно резкость в его движениях стала пропадать.

– Молодец, летун! Работает как боксер: подкараулил момент – и по корпусу, чтобы дыхание сбить. Видишь, усы уже не петушатся. Отошел и голову опустил. Теперь нужно с длинной дистанции по глазам. Если на ханыгу жестко посмотреть, можно считать, что он в нокдауне. Видишь? – комментировал Саблин.

Усатый действительно обмяк после того, как не получилась психическая атака. Но все еще пытался сопротивляться, вскидывая голову при каждой фразе.

Из канавы наблюдали молча. Первое время они еще пытались долбить, но потом, видно, засомневались и уперлись подбородками в черенки лопат. Усатый снова принялся жестикулировать. Он поднял ладонь на уровне носа, потом, словно отмеряя высоту, то поднимал, то опускал ее. Потом еще несколько описательных жестов.

– Видишь, меня рисует. Эх, послушать бы. Однако нервный парень, вон как лопатой трясет, того гляди на летуна с ней бросится. Теперь же закапывать заставят. Ничего, как раз на пять рублей работы. Выпьем, что ли?!

– За то, чтобы нас не нашли благодарные труженики?

– Не найдут. Им сейчас выгоднее потеряться. Представитель «Аэрофлота» наверняка милицией пригрозил. Да и грех им обижаться, как-никак подлечились. Видишь, уже закапывают, а ты «чужой хлеб». Нет, ты посмотри…

Но Гущин не хотел смотреть. Он устал от Гены. Эксперимент с бичами казался ненужным и небезопасным ребячеством…

Когда спустились из ресторана, Гущин помимо воли украдкой всматривался в лица. Ему казалось, что кто-нибудь из троих бродит рядом. Не то чтобы боялся, но вдруг тот же усач или рыжий притащит за собой человека в летной форме и скажет: «Это они научили» – стыда не оберешься, а там, глядишь, и в самолет не пустят. Но стоило ему проводить Гену на посадку, и все опасения забылись. Он выследил свободное кресло, закрыл глаза и, выбрав удобное положение, снова увидел морской берег.

2

Когда Ан-2 начал выруливать на взлетную полосу, Гущин посмотрел на часы. Все складывалось не так уж плохо. Теперь он успевал добраться в Михайловку до конца рабочего дня. И даже к лучшему, что он не улетел вечером – в порту у него были и крыша, и кресло, а на руднике без вмешательства начальства мог бы остаться и без ночлега. Гущин повернулся к соседу спросить, как добраться от аэропорта до поселка, и увидел запрокинутое бледное лицо в крупных каплях пота. Неожиданно самолет бросило в яму. Полураскрытые губы мужчины сжались, щеки начали раздуваться, в углы рта просочилась слюна. Гущин отвернулся. И сразу же услышал характерный звук, а в нос шибануло сивухой. Он встал и прошел в хвост самолета, но запах продолжал досаждать.

При посадке в автобус они встретились лицом к лицу, и Гущин понял, что обидел человека.

…В кабинете с табличкой «Главный энергетик» стояло два стола, за каждым столом по работнику, но на главного был похож один. Гущин подошел к нему, поставил сумку и объяснил, кто он и откуда. Главный поднялся и протянул ему руку, сухую и крепкую.

– Ухов Иван Трофимович, – представился он и предложил сесть.

Гущин поблагодарил. Ему понравились и сильная ладонь, и большое лицо, и предупредительная вежливость.

Энергетик сообщил по телефону о его приезде и, называя поселок «нашей тмутараканью», поинтересовался, как он долетел.

– Нормально. – Жаловаться Гущин постыдился.

– Сейчас приедет Колесников, начальник энергоцеха, фактически мой зам по теплу, и мы потолкуем о деле. Сам я по электрической части и на его половину хожу как гость, так сказать. Знаете, не люблю мешаться под ногами. Спецам, как говорится, виднее. – Он раскрыл пачку «Казбека». – Угощайтесь.

– Не курю.

– Молодец. А я вот не могу бросить, как с пятнадцати лет начал – и сорок лет без перекура, так сказать, курю. И ничего, пока на здоровьишко не жалуюсь.

Гущин терпеливо прослушал рассказ о медвежьей натуре отца энергетика и, поборов неловкость, заикнулся о гостинице. Человек ему нравился, и начинать просьбами было неприятно. Но Ухов легко оторвался от воспоминаний и скороговоркой, словно оправдываясь, принялся объяснять, что для него это не проблема, тут же поднял трубку и приказал какой-то Юленьке приготовить кровать в комнате приезжих и зайти к нему.

Колесников приехал на грузовике. От него несло перегаром. Не заботясь о конспирации, он взял графин со стола начальника и прямо из горла сделал несколько глотков. Вода булькала, текла по его подбородку и дальше, оставляя на рубашке темные пятна. Поставив графин, он достал из кармана мятый платок, вытер лицо, мокрое от воды и пота, и, рухнув на стул, захохотал.

– Ничего у нас не получится. Ингибитора нет.

– Простите, неделю назад мы получили подписанную директором рудника телеграмму, в которой он заверял, что реагенты есть.

Ухов вопросительно посмотрел на Колесникова. Заместитель снова засмеялся.

– Неделю назад наш снабженец в присутствии главного энергетика заявил, что достанет. Я сейчас звонил, и он сказал, что нету.

– Что-то я не припоминаю такого разговора. Но если он у тебя был и тебе обещали, почему тогда не проконтролировал?

Колесников не оправдывался. Он будто не слышал обращенного к нему укора. Сидел, чему-то улыбаясь. Но Гущина удивило, что и начальник не настаивает на ответе. Ухов смотрел уже на него, словно он виноват в отсутствии ингибитора. А потом спросил:

– Я не совсем в курсе их дел, но что это за штука?

– Ингибитор, что ли? Если популярно – вещество, замедляющее реакцию кислоты с металлом.

– Да, серьезный вопрос, без него никак?

– Ну и что будем делать? – подал голос Колесников.

– Искать. Приложим все силы.

– Ну-ну, – ухмыльнулся зам.

Энергетик снова посмотрел на Гущина, но долго не мог начать фразу, а только беспомощно улыбался. Гущин понял, что он забыл его имя.

– Юрий Васильевич.

– Извините, Юрий Васильевич, а этот ингибитор, что он из себя представляет?

– Они разные бывают. Самый доступный – столярный клей, но лучше формалин или уротропин. Есть еще ряд специальных смесей.

– Столярный клей, говорите, так это же пара пустяков. Полгода назад мне Лемыцкий целый кулек приносил.

– Во-во! – оживился Колесников. – Я тоже надеялся. Но оказалось, его давно спустили на бытовые нужды населения. А сейчас хватились – и нету. Нету!

– Ну, с клеем как-нибудь утрясем. Я-то думал, дефицит.

– Вашими бы устами… – Колесников встал и обратился к гостю: – На котельную поедешь?

– Да мне устроиться нужно сначала. – Он кивнул на сумку. – С дороги только что, две ночи в порту просидел. Давайте завтра.

– Конечно, какой разговор, – вмешался Ухов. – Отдохните, отоспитесь, воспряньте, так сказать.

– Тогда я поехал, – Колесников кивнул на прощание и вышел.

За окном раздался длинный гудок, спустя минуту – другой, еще пронзительнее и нетерпеливее.

– Шофера зовет, – морщась пояснил Ухов. – Умный мужик, а нрав дурной и с людьми работать не умеет. Неделю назад заявление подал: если не уговорим – уволится. Прошлый раз уломали. К жене едет. Полтора года назад уехала в город. А женщина, я бы сказал, очень товарная.

Он задумался, и Гущин расценил паузу как борьбу с желанием добавить еще что-нибудь о жене своего заместителя, но совсем неожиданно прозвенело громкое «Здравствуйте». Они разом повернулись к окну. В него заглядывала глазастая, коротко подстриженная девчонка.

– Ах, Юленька, напугала старика. Почему не заходишь?

– Нечего делать. Зачем звали?

– Приготовила?

– А чего там готовить, там все на месте.

– Тогда проводи товарища, а то заблудится.

– Этого? – Она посмотрела на Гущина. – Ну пошли.

– Сейчас? – не понял он.

– А когда же?! Вечером и подавно заплутаешь. Да и парни наши не слишком любят приезжих.

– Много разговариваешь, – проворчал энергетик. – Ну ладно, Юрий Васильевич, отдыхайте.

Гущин взял сумку и вышел. Девушка ждала его на тротуаре. На ней были серые брюки и мужская клетчатая рубашка. Сначала она показалась ему старшеклассницей, но, когда присмотрелся, увидел, что ей больше двадцати.

– В командировку или насовсем?

– В командировку.

– Это значит – из Красноярска, котел кислотой мыть.

– А ты откуда знаешь? – Язык не поворачивался говорить ей «вы». – До гостиницы далеко?

– А что, сумка тяжелая?.. Недалеко, у нас все близко. Только это не гостиница, а обыкновенная квартира. Когда Женька первый раз собирался уезжать, ее для сменщика приготовили. Так и осталась для командированных.

Она привела его в трехкомнатную квартиру, показала, где оставлять ключ, и ушла.

Гущин осмотрел выделенные хоромы. Увидев на подоконнике телефон, поднял трубку и, не зная зачем, набрал ноль девять. Пока его ухо терзали длинные и чересчур громкие гудки, он вспомнил о бане и решил поинтересоваться. Но справочное не ответило. Случайная мысль превратилась в нестерпимое желание поскорее смыть с себя дорожную грязь. Он собрал чистое белье и отправился на поиски, намереваясь, на худой конец, помыться в реке. Но баня работала, и парная в ней была хорошая, а какой-то старичок отдал ему веник. Возвратился Гущин усталый, как после усиленной тренировки.

Он уже лежал, впервые за трое суток вытянулся, раздетый, на чистой простыне – и вдруг зазвонил телефон. Уверенный, что звонок заблудший, Гущин не поднялся. Но с подоконника не переставало трезвонить, да так громко, что плохо закрепленное стекло принялось подпевать. Он встал.

– Это Колесников. Чем занимаешься?

– Спать собрался.

– А то заходи, поужинаем, в шахматишки сыграем.

Ему показалось, что язык у Колесникова слегка заплетается, и он представил, как ему придется отказываться от выпивки, потом выслушивать поселковые сплетни.

– Как-нибудь потом, сейчас уже лег, да и рубашку постирал.

– А бигуди не накрутил?

– Нет, – машинально ответил Гущин.

– Ну и слава богу.

Пока он соображал, как вести себя после глупости с рубашкой, Колесников бросил трубку. Получилось не очень складно. Ссориться с заказчиком, да еще в первый день командировки, было не в его правилах. Но слово не воробей, и дело не в том, что его не поймаешь, а в том, что ловить его – самое глупое занятие. С этим он и уснул.

3

Каждое утро вместе с потребностью умыться у него возникала потребность разрядить скопившуюся за ночь энергию мышц, иначе он целый день ходил, как вареный. Шуточка насчет гантелей, которые он якобы возит с собой, имела вполне реальную почву. Пусть не гантели, но спортивный костюм, кеды, а то и лыжные ботинки он укладывал в сумку так же обязательно, как бритву или зубную щетку. Ребята из наладки не понимали его и посмеивались. «Старик, – говорил Сережа, друг Саблина, прикуривая папиросу от своего же окурка, – чрезмерное внимание к своему здоровью или одежде делает мужчину смешным, особенно в коллективе, где работают люди с организмами, измотанными бесконечными семейными неурядицами, никотином и алкоголем. И смотрят они на твое исполинское здоровье, если можно так выразиться, с нищенской гордостью. Как тот мужик, который увидел прыгающего со скакалкой барина и решил, что барин спятил».

А шеф-инженер Бельский, большой любитель давать ценные советы, вразумлял: «Юрочка, ну как ты не можешь понять, что наладочное управление не институт, не пожарная команда и даже не завод, которые считают своей обязанностью участвовать в спортивной жизни. Наладке нужны узкие специалисты. Здесь высокий лоб, переходящий в лысину, ценится дороже, чем широкие плечи и узкая талия. Спортсмены для них прежде всего лодыри и тупицы».

Говорить можно сколько угодно, а думать – тем более. Но тот же Сережа, называющий зарядкой опохмелку, хватится к сорока, если не раньше, и почувствует, что в его организме имеются и сердце, и почки, и печень, а врачи, как и наладчики, тоже умеют отделываться назидательными упреками типа: «О чем же вы раньше думали!» А что касается трудолюбия и глубокого ума Бельского, то они пропадают сразу после собрания. А седые волосы и выпуклый живот производят впечатление в основном на гостиничных администраторов. Пусть говорят и пусть посмеиваются, в конце концов, поговорку «плюй на все и береги свое здоровье» придумал не Юрий Васильевич Гущин и «смеется тот, кто смеется последним» – тоже не он. А возить за собой гантели совсем необязательно. Если человек уважает себя – гостиничного номера с двумя стульями вполне достаточно, чтобы держать свое тело в хорошем состоянии. Приспособиться можно к любым условиям – было бы желание.

Он уже закончил разминку, когда увидел в зеркале женское лицо, из-за дверного косяка его внимательно разглядывала Юля. Он не успел удивиться, а голова уже спряталась. Дверь захлопнулась, и послышались Юлькины заверения, что она только зашла и она не хотела подсматривать. На середине очередного извинения Юля замолчала. Гущин слышал, как она, нервничая, топчется по прихожей. Он засмеялся.

– Вы оденьтесь, пожалуйста.

Он взглянул в зеркало на загорелое тренированное тело в белых плавках.

– А чего ты испугалась?

– Оделись?

– Сейчас.

Юля сначала приоткрыла дверь и, увидев на Гущине брюки, вошла и остановилась поодаль.

– Ты почему не на работе? Женька, тот уже раза три из ТЭЦа на поселок и обратно смотался.

– Вот и я собираюсь. Тебя что, за мной прислали?

– Нет, я прибраться пришла. А зачем ты в стенку руками уперся и пыжился, словно сдвинуть хотел?

– Говорила, только зашла, а сама полчаса подглядывала.

Юля захихикала и отвернулась.

– А смеяться чего?

– Да я подумала, чокнутый какой-то. Нет, правда, я ни разу такого не видела, даже испугалась немножко. – И она снова засмеялась.

Когда он добрался до ТЭЦ, Колесникова в кабинете не оказалось. Там ругались, и, видно, давно: красивый, но какой-то запущенный парень, одетый так, словно пришел не на работу, а выскочил во двор наколоть дров, наскакивал на лысоватого мужичка с юркими глазами. На Гущина он даже не посмотрел. Зато второй обрадовался.

– А мы вас заждались. Я Евгению Матвеевичу объяснял, человек с дороги, отдыхает. А у того же горит. Да тут еще неприятности с кладовщицей получились.

– Чтобы он сам сгорел, – подхватил парень.

– Ладно, Коля, как-нибудь в другой раз съездишь.

– «Ладно», «ладно»! Кому ладно, а кому и накладно. У меня сено пропадет, если не вывезу, а ему на рыбалку приспичило. Не знаю, что бы сделал с этими рыбаками. Из-за двух несчастных гольянов на край света упрутся. Не мужики, а дети малые – смотреть противно.

– Не обращайте внимания, это у нас свои споры. Я пойду поищу Колесникова, он где-то здесь бегает.

Они ушли. Гущин так и не понял, с кем разговаривал. Молодой, по всей вероятности, был шофером, ну а постарше, с лысиной, старательно замаскированной остатками волос, наверное, мастер или снабженец. Зазвонил телефон. Кто-то настырно дожидался, чтобы ему ответили. Звонок тарахтел назойливо и громко. Наконец по коридору застучали шаги и в кабинет вбежал Колесников.

– Алло, фу черт, опустили. Ты чего не взял?

– А что я им скажу?

– Ладно, если нужно – найдут. Что так долго спишь?

Гущин не ответил, а Колесников не стал переспрашивать.

– Здесь Лемыцкого не было?

– Были двое, парень и один. – Гущин замялся, не зная, как потактичнее описать.

– С лысиной, что ли, тогда это и есть начальник котельной Станислав Станиславович. А куда он пошел?

– Тебя искать.

– К вечеру найдет. – Он застучал ботинком по полу, выбивая какую-то мелодию. – Анекдот у нас получился. Когда давали телеграмму, я спросил у кладовщицы про фтористый натрий. Она сказала, что есть. Я поверил. Сегодня проверил, и натрий оказался не фтористый, а углекислый. Такой вот подарочек. Теперь давай думать, как быть, может, без него обойдемся?

Гущин второй раз видел Колесникова, и оба раза он начинал разговор с неприятных вестей и выкладывал их с таким видом, словно испытывал удовольствие.

– Без фтористого нельзя. В вашей воде много соединений кремния, большинство из них перешло в накипь. Кроме фтористого, они ничего не боятся.

– Значит, будем искать, – опять чуть ли не с радостью согласился Колесников. – Ухова я уже озадачил. Он к снабженцам ближе сидит, и отношения у них братские. Значит, с реагентами два ноль не в нашу пользу. Теперь схема. – Он быстренько набросал ее на листке и протянул Гущину.

Первое, что бросилось ему в глаза, – чистота и четкость рисунка, сделанного от руки за одну-две минуты. Глядя на Колесникова, он ожидал увидеть пусть грамотную, но мазню, однако линии схемы оказались ровными, а подписи – красивыми и разборчивыми. Схема тоже была принципиально верной – стандартная схема очистки котла: растворный бак, к нему подведены пар и вода, от него идет линия к насосам (Колесников предусмотрел и резервный), от насосов к нижним коллекторам котла, из верхнего барабана в бак протянута сливная труба – «обратка», – все учтено, все задвижки на месте.

– Нарисовано правильно. Давайте делать, пока ищут реагенты.

– Внизу уже готово. Осталось пробросить обратку. Хотел, чтобы при мне закончили, да, наверно, не получится.

– А ты что, собрался уезжать? – спросил Гущин, не желая показывать, что он уже в курсе поселковых сплетен.

Длинный разговор. Кстати, ты не хочешь съездить на рыбалку?

– А там есть где поплавать?

– Искупаться можно, а плавать вряд ли. Горная речка, сам понимаешь. Но места красивые и рыба ловится.

– Я с удовольствием, только у меня ловить нечем.

– Тогда завтра после работы выезжаем, а в воскресенье будем дома. А теперь пойдем посмотрим, что мы натворили.

Идти в цех и собирать пыль настроения не было. Схему, как он понял, Колесников сможет смонтировать и без его помощи, а котельных он повидал достаточно, и любопытство его давно не мучило. Все можно посмотреть и проверить в любой другой раз, например, когда привезут реагенты, а без них и от схемы никакого проку.

– Стоит ли пачкаться?

– Пойдем, может, без меня придется доделывать. Мы быстренько, там и пачкаться негде.

Они спустились на нижнюю отметку, самую грязную и темную даже в хороших котельных. Пыльные стекла не пропускали свет. Темно-серые, почти черные плафоны освещали только потолочные балки и хребты пыли на верхних трубопроводах. И лишь там, где были выбиты стекла, в помещение прорывался дневной свет, яркий, словно от прожектора, и пыль, как мошкара, кружилась в его узких лучах. Колесников шел свободно, не обращая внимания на темноту, хлам под ногами и летящие из щелей в бункерах искры. А Гущин, как ни осторожничал, все равно попал ногой в кучу золы.

– Ну и грязь развели, неужели нельзя хоть изредка делать уборку?

– Ах, Марья Алексеевна, мне бы ваши заботы. Всю зиму пилили на одном котле. Загнали его так, что в апреле он еле вытягивал половину номинальной нагрузки. Все лето ремонтировались. Если ты вычистишь котел, у нас будет два. Но каких сил мне это стоило: работать некому, материалов нет и помощи ждать не от кого. А ты говоришь – грязь. Ты бы посмотрел, какой она мне досталась. После того как провели ЛЭП и законсервировали турбины, на ТЭЦ не ступала нога ни одного из верхних начальников. Если привести сюда Ухова и оставить одного, он заблудится и будет кричать «ау».

В схеме действительно оставалось на полдня работы, и Гущин с тоской подумал об отсутствующих реагентах: окажись они на руднике – через неделю он бы возвратился в управление и готовился к поездке на море.

– Интересно, сколько времени будут искать фтористый?

– А кто его знает. Я бы посоветовал тебе сходить к директору.

– Зачем же прыгать через головы?

– Тогда просидишь здесь до самой зимы.

На лестнице к ним подошел мужчина в спецовке без единого масляного пятнышка и отозвал Колесникова. При Гущине он говорить не хотел. Начальник вернулся в кабинет минут через двадцать. Лицо у него было мрачное. Он встал возле окна спиной к Гущину и долго молчал, а потом резко повернулся и внимательно посмотрел ему в глаза.

– Ты знаешь, сколько ему лет?.. Сорок четыре. И у него шестеро детей. У тебя сколько?

Гущину показалось, что вначале Колесников хотел сказать что-то другое.

– Ни одного.

– Тогда тебе не понять. А у него шестеро и, может быть, внука привезет. Героическая личность. И при этом он всего на семь лет старше меня.

Гущин так и не понял, к чему отнести сообщение о многодетном отце. Колесников что-то не договаривал, наверное, были причины, но не выпытывать же.

– Я домой пойду…

– Ну конечно, фронта работ нет, – сказал Колесников, кривя губы.

На подобные выпады Гущин давно не обращал внимания. Раньше стеснялся и, перед тем как уйти, выдумывал причины: то ему нужно было в техническую библиотеку, то на телеграф переговорить со своим начальством, то еще куда-нибудь – потом надоело. И Колесникова он тоже понимал. Кому понравится, что кто-то уходит с работы раньше, чем он. Но разве Гущин виноват, что ему пока нечего делать?

– Ты бы хоть образцы посмотрел. К твоему приезду вырезали.

В общем-то я, не заглядывая в них, могу сказать, какая там накипь, разве что в толщине немного ошибусь.

– Выходит, зря вырезали?

Почему зря, сами, например, удостоверились. Меня сможете проконтролировать.

– Все-таки доставать или нет?

– Ну конечно, посмотрю.

Колесников встал на колени и выкатил из-под шкафа четыре полуметровых обрезка. Чтобы не испачкаться, Гущин оторвал кусок газеты, поднял крайний образец и посмотрел на свет. Кроме ожидаемого кремния в накипи, по всей вероятности, был приличный процент окислов железа, уж слишком темная была она. Но говорить об этом Колесникову он пока не стал.

В гостиницу он возвращался пешком, чтобы поближе посмотреть речушку, которую утром видел из автобуса. Возле моста он свернул с дороги и пошел по берегу. За первым же поворотом Гущин издалека увидел песчаную косу. А небо над рекой было голубое и только у самого горизонта становилось белесым от редких полупрозрачных облаков, зато посередине высоко стояло слепящее солнце. Настроение сразу повысилось. При такой погоде и на таком песке ждать реагенты можно было целый месяц. Гущин стащил рубашку, прилипшую к влажному телу, и блаженно подставил его солнцу.

В воде барахталось около десятка мальчишек, а чуть в стороне, раскинув руки, лежала женщина. Лицо ее было закрыто книгой. Гущин повнимательнее оглядел купальщиков, высматривая возможного спутника женщины, но, кроме ребятишек, никого не нашел. Он подмигнул сам себе и подошел поближе. Ее голову закрывала пестрая косынка, сквозь которую топорщились бигуди. Книга была обернута газетой.

– Ну как водичка? – спросил он первое, что пришло на ум.

– Простите, я не термометр, – донеслось из-под книги.

– Не дождавшись нового вопроса, женщина приоткрыла лицо и посмотрела на него. Гущин с равнодушным видом короля пляжей выдержал взгляд и, немного помедлив, присел рядом.

– Почему не купаемся?

– А вы?

– Я сегодня не в форме.

С каждым якобы незаметным взглядом ее Гущину становилось веселее. Оставалось услышать, что она отпускница, и тогда хвала снабженцам, которые не достали реагентов.

– А откуда вы приехали?

– Почему обязательно приехал? Я здесь родился.

– Зачем кокетничать. Я знаю всех, кто здесь родился.

– Вы акушерка?

– Рассмешил. Разве я похожа? Просто я здесь выросла, а за восемь лет, которые прожила в городе, такие молодцы не вырастают. Так откуда?

– Из Красноярска.

– О-о! Красноярские столбы. Скажите, они правда такие живописные, как это подают на открытках?

– Я их живьем не видел.

– Опять кокетничаем? Вы не похожи на комнатного мальчика.

– Вполне серьезно. Я сторонник водного туризма: горная река, пороги, плот, внизу вода, вверху солнце.

На берег вылез десятилетний мальчишка и подбежал к ним.

– Люськ, это кто? – спросил он, разглядывая Гущина.

– Это дяденька, который очень сильный, а искупаться боится. А для тебя я не Люська, а тетя Люда. – И, обращаясь к Гущину, посетовала: – Никак не хочет называть меня тетей.

Любопытный мальчишка не уходил. Тетя Люда перевернулась на живот и раскрыла книгу. Гущин начал прощаться. Она повела бровями, словно удивлялась, мол, смотрите, это ваше дело. Он медленно пошел, надеясь, что она окликнет его, а когда готов был признать маневр неудавшимся и хотел остановиться, чтобы сменить тактику, – все-таки услышал:

– На завтра опять солнечный день обещали, так что приходите в форме.

А это можно было считать авансом, и немаленьким.

4

На рыбалку уезжали в шесть часов вечера. Из подготовительных мероприятий Гущину доверили добычу червей. Собственно, он сам напросился что-нибудь сделать, и Колесников, прикинув, что экипировкой сподручнее заняться им, живущим в поселке, оставил на его заботы червей. Отказаться Гущин постеснялся, не признаваться же, что боится их. Он пообещал, но как это делается, представлял в основном теоретически, точно так же, как и плаванье по речным перекатам на плоту, о котором говорил Людмиле.

После обеда он ушел с работы. По дороге в гостиницу появилась идея поймать пацаненка и за сто граммов конфет уговорить накопать. Он даже подумал, что было бы хорошо встретить племянника новой знакомой и заодно расспросить его о тетке. Но мальчишек на улице было мало и все какие-то не подходящие для такого дела: то совсем еще крохотные, то почти подростки, которые вряд ли согласятся копаться в навозе из-за конфетки. Одного он все же окликнул, но тот подозрительно посмотрел на него и скрылся за дверью, через минуту из окна выглянула женщина, и Гущин, не дожидаясь вопросов, пошел дальше.

В квартире не оказалось ни одной банки. Он послонялся из комнаты в комнату и с тоской пошел искать на помойки. Как раз в тот момент, когда он высмотрел чистую и вместительную банку, его окликнул женский голос:

– Ты что здесь лазаешь?

– Металлолом собираю. – Гущин думал, что это Людмила застала его за таким глупым занятием, но, когда оглянулся и увидел Юлю, обрадовался: – Юленька, выручай. Колесников поручил накопать червей, а у меня ни лопаты, ни тары, и вдобавок я не знаю, где их искать.

Он просил без всякой надежды, чтобы скрыть смущение. Но, когда она согласилась и приказала идти за ней, Гущин не удивился.

Длинной улицей, пересекающей поселок из конца в конец, Юля привела его в «Шанхай». По дороге она много смеялась и здоровалась. Они остановились у добротного дома. Ворота высокого забора были рассчитаны на автомобиль, а участок между ними и дорогой – забетонирован… Гущин удивился. Мальчишеская фигурка Юли в бессменных брюках и простенькой мужской рубашке казалась случайной перед фундаментальной усадьбой. Но, погремев щеколдами, она ловко открыла дверь. В дом Гущин не пошел. Она предложила самогонки и никак не могла понять, почему он смеется. Ей непременно хотелось угостить его хотя бы квасом, и, не обращая внимания на отнекивания, убежала в дом и вернулась с ковшом. Еще не попробовав, а только поднеся ко рту, Гущин почувствовал, какой он холодный и ядреный.

– Райский напиток, – выдохнул он, возвращая пустой ковш.

– Еще принести?

– Нет, хватит, так и ангину схлопотать можно. Он что, из морозилки?

– Зачем холодильник жечь. У нас подвал глубоченный.

– Хорошо живешь!

– А здесь все хорошо живут. Прииск раньше очень богатый был. Да и теперь кто покрепче по артелям ушли, золото моют. Мой дядька говорит: «Нужно знать, где ходить, чтобы золото к подметкам липло», а про Женьку Колесникова поет:

Тот, кто служит в ТВС[1],

Много пьет и мало ест,

А кто служит в КБО –

Морда – во! И пузо – во!

Только ну их всех.

– Что так?

– Женьку, дурачка, жалко, горбатится на работе, а хоть бы слово доброе от кого услышать. Чужой он в Михайловке, три года прожил – и все равно чужой. А ты что, в штиблетках на рыбалку собрался?

– Он мне сапоги обещал.

– Смотри, а то бы я нашла.

– Ты лопату давай быстрей. И так опаздываю.

– Зачем лопату? Видишь мостки? Поднимешь, там их море.

Гущин отворотил первую тесину. Спрессованная до блеска земля была изрисована извилистыми ходами. Червяки быстро расползались. Он кинулся искать щепку. А Юля уже сидела на корточках и собирала их в банку.

– Чего ты ищешь?

– Чем их цеплять.

– Пристраивайся рядом и обирай. Руки-то на что?

Гущин потянул одного, но червяк цеплялся за норку, он потянул сильнее и вытащил сплющенный обрывок. Выдавленная из него коричневая жидкость прилипла к пальцам. Гущин страдальчески сморщился и стал торопливо оттирать их о траву.

– Ой, да ты боишься, – обрадовалась Юля. – Такой здоровый, а боится. Хочешь, за шиворот положу!

Обхватив Гущина со спины, она, дразня, поднесла червяка к его лицу. Он резко оттолкнул руку. Но Юля не хотела уступать и сильнее обнимала его шею. Сердчишко ее заколотилось в спину Гущина, а дыхание стало тяжелым и горячим. С трудом сбросив ее, обозленный Гущин пошел мыть руки. Не глядя на Юльку, он долго бегал по двору, пока не увидел бельевой бачок под водостоком. Когда он вернулся, Юля насупленно пыталась приподнять следующую тесину.

– Ты обиделся?

– Что за идиотские шутки.

– Я не хотела. Подними доску, я сама наберу.

Когда банка была полной, она сходила на огород, пересыпала червей землей и закрыла сверху капустными листами.

Возвращались молча. Гущин услышал, как шаркают по земле ее босоножки, и ему стало стыдно.

– Ну ладно. Давай мириться.

– А я и не собираюсь воевать.

Через несколько шагов она снова смеялась.

Возле дома Колесникова уже стояла машина. Рядом, на лавочке, сидел Лемыцкий и с ним два незнакомых мужчины в болотных сапогах. Первый назвал себя Володей. Гущин видел его в кабинете энергетика в день приезда. Второй после фамилии Шелудько добавил: председатель цехкома. Сам Евгений Матвеевич застрял на работе. Но ждали его легко, без нервозности – помогали анекдоты Лемыцкого. Колесников прибежал в начале шестого, и сразу отправились. По пути шофер заехал домой. Лемыцкий спрыгнул за ним.

– Слышь, Николай, давай прихватим для костра твоей специи.

– Перетопчетесь, у меня ее с гулькин нос осталось.

– Брось жадничать, ты же два мешка привозил. Будь человеком!

– А чушку чем буду палить?

Лемыцкий прошел за ним во двор и там, наверное, уговорил, потому что вернулся с большим кульком. Николай вынес тулуп и бросил его в кузов.

Добрались засветло. Машина остановилась на самом берегу. Палатку решили не ставить и спать в кузове. Лемыцкий и Шелудько принялись готовить стол, Колесников и Володя – настраивать удочки, Лемыцкий достал из пакета кусок белого вещества и протянул Гущину.

– Интересно, у него формула есть?

– Гущин взял кусок в руки и ошалел.

– Где вы его достали? Это же уротропин. Как раз тот ингибитор, без которого мы не можем начать чистку.

– А мы им курей палили, – присвистнул Лемыцкий. – Лет пять на складе валялся, потом Никола попробовал случайно, а он горит. Вот смотри.

Лемыцкий чиркнул спичку, край куска оплавился, и над ним появилось ровное пламя.

Колесников отложил удочки.

– Что-то я не совсем понял, Стас.

– А почем я знал, что это и есть ингибитор. Коля, слышь!

– Я здесь ни при чем, сегодня последний отдал.

И тогда закричал Колесников. Голос у него стал тоненьким, и непонятно было: то ли смех, то ли слезы мешают ему.

– Курей палят! Представляешь, курей! А на очереди чушка на восемь пудов. Ее тоже палить нужно. Единственный хозяйственный человек в цеху. Так ведь на нас на всех не напасешься. Ну молодец, Николай. Теперь мы все в твоих руках. Юра, ты не подскажешь, где в народном хозяйстве фтористый натрий применяется?

– Тараканов травят.

– Коля, у тебя есть тараканы? Нет. Уже вывел, значит? Ну что, Стас, придется нам по поселку с шапкой ходить. Авось насобираем.

Лемыцкий забрал у Гущина уротропин, а кулек отнес в машину.

– Это все, что осталось? – спросил Колесников.

Лемыцкий молчал и смотрел на Николая.

– Я тебе, Стас, говорю, чего ты на Кольку уставился? Видел, наверное, когда брал.

– Ничего я не видел.

– Ну мешок еще… Сегодня распорол, чтобы на рыбалку отсыпать.

– Колесников перевел взгляд на Гущина.

– Мешка, пожалуй, хватит.

– А если бы и не хватило, у меня больше нет.

– Да ладно, Коля, – успокаивал Лемыцкий, – пойдем дрова собирать, раз такое дело.

– Формула ему понадобилась, деляга выискался, – ворчал шофер.

– Колесников взял удочку и указал Гущину на вторую.

– Пойдем покидаем, пока не стемнело.

Они вышли к перекату. Течение было сильное, и поплавок то и дело тонул в бурунах. Ему казалось, что клюет, он дергал, но червяк оставался на крючке. Вода просматривалась до самого дна, до пестрых обкатанных камушков, но рыбы он не видел. Напарник ушел дальше по реке. Гущин собрался догонять, но, когда подтаскивал к себе отнесенный течением поплавок, из воды выпрыгнула длинная узкая рыба, сверкнула серебристым боком и снова пропала. Гущин бросил в то место, но поплавок, подхваченный потоком, быстро отнесло. Он закидывал еще несколько раз, но та, которую он увидел, не клевала и в воде ее было не видно. Он перебрался ниже и остановился возле тихой, почти без течения, ямы. Осторожно подкрался к воде и закинул удочку. Червяк еще не опустился на дно, а поплавок уже заплясал, пуская круги. Гущин дернул. На крючке болталась рыбка чуть длиннее среднего пальца. Гущин закинул второй раз и тут же вытащил следующую, точно такую же. А третья была с мизинец. Он подошел к самой воде и увидел, что они там просто кишат.

Гущин поймал еще с десяток, и ему наскучило. Оставив очередного малька на крючке, в надежде, что на него клюнет большая рыба, он пробежался по берегу, но Колесникова не нашел. Купаться было мелко, но он все-таки разделся и залез в воду. Острые камни кололи ноги. Там, возле поселка, речка была намного уютнее, и Гущин пожалел, что связался с рыбаками, а не пошел на пляж, где его ждала Людмила, во всяком случае – могла ждать.

Колесников сразу спросил про улов. Взглянул на пакет с мальками и заторопился к машине. Гущина задело.

– Своих-то покажи.

Евгений Матвеевич наугад достал из холщовой сумки рыбину и поднял ее за верхний плавник, высокий и яркий. Гущин не успел рассмотреть ту, что видел на быстрине, но теперь ему казалось, что она была такой же.

– Это и есть хариус? И много их у тебя?

– Одного до десятка не хватает. Вместе с Володькиными, может, и уха выйдет.

Темнело быстро. Костер они увидели издалека. Отклоняясь от петляющего русла, пошли прямо на огонь.

– Прекрасная здесь рыбалка. Я только из-за нее и приехал. Сначала два отпуска здесь провел, а потом и совсем перебрался, – сказал Колесников и замолчал, так же неожиданно, как и начал.

А у Гущина роса промочила брюки выше сапог, и мерзли колени. Ему было непонятно, как можно переезжать в захолустье только из-за того, что там прекрасная рыбалка. Взваливать на горб ТЭЦ, от которой осталось одно название, тащить за собой семью… Костер был уже рядом. Искры над ним поднимались до верхушек деревьев и кружились в черном и одновременно чистом воздухе. Чуть выше сверкали крупные звезды.

Их встретили смехом. Оказалось, Володька поймал килограммового ленка и не разрешил Лемыцкому потрошить до прихода Колесникова.

Пока Гущин сушил брюки, сварили уху. Ужином командовал Лемыцкий, и это получалось у него увереннее, чем в цеху. Рыбаки быстро опьянели.

– А это здорово, что сидим мы, руководство цеха, и отдыхаем вместе взятые. Только вот Коля у нас подкачал. – Шелудько толкнул шофера в бок и засмеялся: – А ловко мы тебя с химикалием зацепили. Я ведь могу тебя и на профком вызвать за это дело.

– И объявить благодарность за то, что сберег ценный реагент, – подхватил Стас.

– Это как я посмотрю. Захочу – и в товарищеский суд подам.

Гущин сидел между Колесниковым и Володей и слышал, как он спросил:

– Все-таки уезжаешь, Матвеич?

– Уезжаю. При другом энергетике я бы еще подумал, но с Уховым не могу.

– А директору что сказал?

– И директору то же самое. А он: «подожди, не горячись». А чего ждать? Когда Ухов на пенсию уйдет – не дождешься. Крепкий, как дуб. «Красивый дуб, развесистый, как рекрут на часах».

– Не трогайте Трофимыча, он из меня человека сделал. Я его больше отца родного уважаю, – поднялся Шелудько.

– Профсоюзника, хочешь сказать. Вот, Юра, ты не обратил внимания на его глубокие познания в теплотехнике?

– Он мне говорил, что он электрик, – сказал Гущин нейтральным голосом.

Рядом захохотал молчаливый Володя:

– А электрикам он говорит, что он – теплотехник.

– Трофимыч – человек, это важнее, чем электрик и теплотехник, – заплетаясь языком, но громко сказал Шелудько.

– Хватит вам про работу, давайте лучше про рыбалку. Когда я в армии служил, вот где была рыбалка. Ротный у нас был один заядлый, хуже Матвеича.

Лемыцкого никто из местных не слушал, видно, он уже надоел им рассказом о ротном. Он подполз к Гущину и говорил для него одного:

– Берем с собой ящик гранат и ящик водки…

Он вдруг замолчал и поднял палец, другие тоже замолчали и услышали похрапывание Колесникова.

Утром Гущин слышал, как Володя спросил:

– Матвеич, командированного-то будить или не нужно?

Не открывая глаз, он сказал, что догонит их, и снова уснул. Второй раз его разбудил шофер и позвал есть. Шел десятый час. Гущин нашел в реке место, где вода доходила до подбородка, но удовольствия от купания не получил. И в воде, и на берегу было холодно. Он быстренько возвратился к костру. Шофер пил чай. Лемыцкий и Шелудько еще спали.

– А их чего не будишь?

– Они всю ночь о политике говорили. Мужики на рыбалку пошли, а они еще не отключились.

– И стоило ради этого ехать?

– А я про что! Сижу из-за вас, время теряю. Тучку видишь? То-то! Однако дождь будет, а у меня сено не убрано, если еще не сперли.

– Зачем тебе сено?

– Корова у меня и бычок. «Зачем сено». Ты знаешь, сколько весной за пуд дают? А я в этом году дом ставил. Поиздержался малехо. Видел мой дом? В Михайловке таких раз-два и обчелся. Все лето спины не разгибал. А дождь, однако, саданет.

Гущин не обратил внимания на дом. Может, там действительно хоромы. Но тон рассуждений паренька его изумил.

– Ты давно из армии? – спросил он, чтобы не спрашивать, сколько ему лет.

Позапрошлой осенью дембельнулся. Командира в твой Красноярск раз пять возил, мы там рядом стояли. В квартирках городских побывал – бедновато, хоть и офицеры. А инженеры, поди, еще хуже. Вот у тебя, например, сколько квадратиков?

И Гущин не смог сказать, что он живет в общежитии, в комнате на четыре человека, наврал про однокомнатную квартиру. А юный мужичок сочувственно улыбался и с тревогой посматривал на небо. И дождь все-таки начался.

5

В воскресенье продолжало моросить. Гущин сидел на кровати и ежился, глядя на мутные окна. Развешенная по стульям вчерашняя одежда еще не просохла. Тело, измученное болтанкой в кузове, ныло и не хотело слушаться. Нос заложило, и дышать было трудно. Осторожно, словно после травмы, он проделал облегченную разминку – и только тогда немного ожил. Появился аппетит, и Гущин обрадовался ему. На подоконнике в целлофановом пакете лежала рыба, посоленная вчера. Он вспомнил, как на берегу пьяный Шелудько вытаскивал из Володькиного мешка хариусов, рвал брюхо и выскребал потроха, а потом, обтерев пальцы о голенища, ел сырыми, и чешуя липла к его щекам. Словно в насмешку над вчерашней брезгливостью, Гущин почувствовал, как его рот наполняется слюной. Три штуки он съел, не отходя от подоконника, потом оделся и съел еще две.

Весь день он промаялся, а вечером, надеясь на встречу с Людмилой, пошел в клуб. Касса не открывалась до начала сеанса. Возле нее стояло три человека. Они объяснили, что в Михайловке утвержден лимит в десять зрителей – иначе кино не крутят. Пятой пришла старушка интеллигентного вида. Когда наступило время начинать, спустился киномеханик, пересчитал их и велел расходиться. Гущин предложил кинолюбителям взять по два билета на первый ряд, объяснив, что по цене это почти столько же, как один на последний. Старушка осуждающе посмотрела на него и покорно вышла. Гущин так и не понял, чем он не понравился ей. Пришлось возвращаться в гостиницу.

В понедельник зашел к энергетику, хотел сказать про найденный уротропин, но Ухов уже знал и про шоферскую хозяйственность, и про его успехи в ловле гольянов, и про дождь.

Посмеиваясь над рыбачками, он рассказывал байки о довоенном хариусе, которого мальчишки ловили на крючок, сделанный из булавки, а мужики черпали сетями – и не могли вычерпать. И считали его, разумеется, не штуками, а пудами. Насчет фтористого натрия он заверил, что к середине недели привезут. Вспомнив про реагент, он засмеялся:

– А Колька-то наш ну хват, химию – чушек палить приспособил.

На ТЭЦ он мог и не ехать, но на остановке стоял автобус – не ждать, не догонять, – и Гущин заскочил в него. К тому же не хотелось обижать Колесникова.

В кабинете сидел председатель месткома и сочинял «бумагу». Потел над ней в прямом смысле. Без конца перечеркивал, мял виски и шептал. Присутствие постороннего его раздражало. Так и не закончив, он собрал листы в папку и вышел. Куда уехал Колесников, он не знал.

Скучая, Гущин потихоньку издевался над проснувшимся трудолюбием. У него появилось подозрение, что Колесников, из-за которого он притащился на работу, в это время где-нибудь опохмеляется. Звонил Ухов и тоже искал Евгения Матвеевича. Он тяжело дышал в трубку, и голос у него был злой, – видно, после ухода Гущина ему успели испортить настроение. В кабинет заглянула девица, и ей тоже требовался начальник. Она решила подождать. Губы у девицы были ярко накрашены, а лицо бледное и опухшее. Увидев свое отражение в стекле открытой рамы, она стала расчесывать волосы. Потом попросила у Гущина ручку и листок бумаги, но тут же возвратила. Руки у нее тряслись.

– Напиши заявление на работу от Потаповой Светланы Ивановны, зольщицей устраиваюсь.

– Тот, кто служит в ТВС, много пьет и мало ест, так, что ли?

– Ты пиши, если женщина просит, а вместо того, чтобы издеваться, лучше бы опохмелил.

Гущин написал. Ждать ей было тяжело, она положила заявление на перекидной календарь и ушла.

Колесников приехал после обеда, раздраженный, с пятнами на лице.

– Шабаш. Завтра улетаю. Директор подмахнул заявление. Вместо двух недель пришлось отработать полгода. Не умею красиво расставаться… Я же и виноват оказался. Да черт с ними.

– Ухов звонил. И вот заявление на работу лежит, красавица одна оставила. Только руки с похмелья тряслись, и мне писать пришлось.

– И возьму, приходится брать. – Он прочитал заявление. – Тем более зольщицей. У меня двадцать человек по штатному расписанию не хватает. Все под землю идут, всем деньги нужны, а мне остаются те, кто никому не нужен.

– Теперь уже не тебе. Замену-то нашли?

– Стас Лемыцкий, на первое время, разумеется. – Его подметки начали выстукивать однообразный, но нарастающий ритм, а когда увеличивать частоту ударов стало невозможным, Колесников обессиленно откинулся на спинку стула и добавил: – Но тебе от него помощи ждать не следует, в среду или четверг вернется Федор Афонин, помнишь, многодетный, так вот он из тех людей, которые стесняются работать плохо. Если что, обращайся к нему. Организационные вопросы – Ухов. Ну а совсем тяжко будет – звони прямо директору. Хоть и обидел он меня сейчас, но мужик толковый. Просто руки до нас еще не доходят. Мне бы самому, конечно, надо довести дело до конца. Но от меня сейчас практически ничего не зависит. Все упирается в реактив, и черт его знает, когда он будет.

– Ухов обещал в среду или четверг.

– Обещанного три года ждут. И опять же весь вопрос – кто обещает.

– К понедельнику не будет, пишу акт – и до свидания. Мне еще в море покупаться хочется успеть.

– Кончай такие разговоры. Если не вычистить этот котел – зимой жизни не будет.

– Ты-то что беспокоишься?

– Ну как же… Хотя, конечно, чего я беспокоюсь. Дела надо сдавать.

Шелудько принес свою многострадальную «бумагу». Потом приехал Ухов, и Гущин понял, что сейчас не до него.

На другой день по дороге на пляж он встретил Людмилу. Она стояла с двумя женщинами у входа в магазин.

– Ну что, девочки, айда на речку?

Все трое переглянулись, пожали плечами, словно спрашивая: «Кто это?» – и молча пошли. При этом он видел, что Людмила шагнула первой. Одна из женщин оглянулась и покрутила пальцем у виска. Гущин поспешил уйти.

На берегу никого не было. Он плавал, пока не замерз, потом зарылся в песок, чтобы прогреть мышцы. Ничего страшного не было в том, что Людмила не захотела его узнавать. Сам виноват, незачем было навязываться при посторонних, такой непосредственностью можно и отпугнуть. Да хоть бы и так – значит, не судьба. Успокаивал себя Гущин и старался мысленно перенестись на три недели вперед, на цивилизованный южный пляж, но ловил себя на том, что и на море ищет ее, равнодушно пожимающую плечами и уходящую впереди подруг.

– Привет! – услышал он.

Рядом упала сумка, и смеющееся лицо Людмилы склонилось над ним.

– Как водичка?

Гущин молча смотрел на нее. Он дремал, когда она пришла, и теперь сидел с тяжелой, перегретой солнцем головой и ничего не понимал.

– Что же вы в пятницу не пришли? Ну ладно, не будем сводить счеты, полезли купаться.

Рискуя врезаться в дно, он прыгнул с берега и, только вынырнув, проснулся окончательно. Людмила трогала воду ногой, ойкала и смеялась. Он подплыл к ней.

– Только не брызгайтесь, а то волосы долго сушить.

– Ну конечно, зачем мочить такую красоту. Хотите, я завтра принесу вам свою шапочку?

Он снова нырнул и, выплыв на середину, продемонстрировал классический брасс. Река была мелкой, ноги то и дело задевали за камни. Но высоко вылетая из воды, Гущин бросок за броском удалялся от Людмилы, и течение помогало ему плыть еще быстрее и красивее.

– Возвращайтесь, куда же вы! Я одна боюсь.

И они поплыли рядом. Иногда их ноги соприкасались в воде. Людмила делала испуганные глаза и мотала головой, щеки ее смешно раздувались. Она, конечно, немного притворялась, он видел, что плывет она пусть просто, но очень легко.

– Мелковато здесь, – посетовал Гущин.

– Вы просто не знаете места. Я завтра отведу вас на такой омут, где никто из местных парней не может донырнуть до дна.

– С удовольствием.

– И вы, конечно, попробуете достать?

– Зачем пробовать то, чего никому не удается? Я не пижон.

– Напрашиваетесь на комплимент?

– Нет, вполне серьезно. Хотя и противник серьезных разговоров с женщинами.

Постепенно Гущин узнал, что отпуск у нее закончится через две недели, что она училась в педагогическом, но работает в библиотеке, а здесь ей не скучно и от города она устала. Он попытался щегольнуть перед библиотекарем модными именами писателей, о которых сам знал из болтовни бесчисленных гостиничных соседей, но Людмила не поддержала, сказав, что она – противница серьезных разговоров с мужчинами. Ленивая снисходительность в ее движениях и словах совсем не маскировались, но Гущин и не собирался обижаться. Он был уверен, что так она держится со всеми, и ему нравилось, что она держится именно так.

Через час Людмила собралась уходить, но провожать себя не разрешила, даже велела задержаться на пляже и объяснять ничего не стала. Но когда уже простились и договорились на завтра идти в одиннадцать часов на глубокий омут, она словно передумала, стояла над ним, склонив голову, и улыбалась. Гущин потянулся за одеждой. Она приложила палец к губам и пошла, уже не оглядываясь.

– В гостинице его поджидала Юля.

– Где ты пропадаешь?

– Дела, работа, – начал оправдываться Гущин.

– Какие дела, Женька тебя целый день искал.

– А я его.

– Не ври.

– Слушай, а что ты на меня раскричалась?

– Да он тебя как человека искал, с коньяком пришел. Целый час ждал – проститься хотел.

– Ничего не передавал?

– Передавал что-то про дядю Федю Афонина, да разве в этом дело, к тебе как человеку, а ты…

– Ну что же теперь… Самолет во сколько?

– Полчаса назад улетел. – Она вздохнула. – Ну я пошла.

– Ладно, спасибо, что сказала.

– Не скучно одному в четырех стенах?

– Ничего, я привычный, – сказал он и подумал, как было бы хорошо пригласить сюда Людмилу, если бы она согласилась, не испугалась сплетен. Такая хата пропадает.

Юля никак не могла собраться. Обошла комнаты, потрогала занавески на окнах. Подняла телефонную трубку и долго раздумывала, но так и положила не позвонив. Гущин, не дожидаясь, когда она уйдет, начал разуваться.

– Ну, я пошла, – шепнула она и прошмыгнула в коридор.

С утра Гущин решил навестить энергетика. Система была привычной и давно отработанной. Он придет в кабинет, скажет: «Здравствуйте, Иван Трофимович! Как дела?» – «Какие дела?» – поинтересуется энергетик, непременно поинтересуется, потому что знает, о чем говорит Гущин, но дела у него пока стоят на месте. Гущин напоминает, но не воинственно, не требовательно, а так: мол, желательно, конечно, но если уж нет, то он ведь все понимает, он может войти в их положение и входит в это положение. После чего он задерживается в кабинете и молчит. Ему нужно непременно помолчать. Вначале еще можно поболтать о разной ерунде, анекдотец там подбросить, футбольно-хоккейными новостями поделиться – но все это перед тем, как спросить: «Ну, как дела?» А под занавес лучше всего помолчать. Сделать так, чтобы человеку стало неуютно в своем кабинете, чтобы создать ему условия для осознания собственной вины, хотя таковой может и не быть на самом деле, но подтолкнуть в нем желание оправдываться. Во что выльется это желание, зависит от характера. Кто похлипче, начнет кивать на других, на снабженцев (как в данном случае), на проектантов, на монтажников, и так далее; крепкий мужик, разумеется, вслух оправдываться не станет. Он промолчит, а то и сам пойдет в наступление. И все равно где-то в глубине желание это у него промелькнет. И тогда Гущин машет рукой и с улыбочкой повторяет: «Я же сказал, что я все понимаю и вхожу в ваше положение». А уже после этого он может спокойно заниматься своими делами, изредка тревожа местные власти телефонными звонками, а то и вовсе не тревожа, и быть уверенным, что они не осуждающе смотрят на его безделье, а сочувственно, ведь никому, например, в голову не придет упрекать в лени человека, сидящего несколько суток в порту в ожидании летной погоды.

Ухов старался держаться приветливо, но Гущин видел, что настроение у него неважное. Причину энергетик не скрывал:

– Подвел нас Евгений Матвеевич, крепко подвел. Развалил ТЭЦ и удрал перед самым сезоном. Как теперь зиму зимовать будем?

– К семье человека потянуло.

– Какая там семья. Нужен он ей, как зайцу стоп-сигнал. То пьяный, то на работе, то на рыбалке. От хорошей жизни, что ли, она убежала?! Такой благородной женщине, как его жена, внимание требуется. А какое от него внимание? Сидел бы здесь и не рыпался. Я на все его грехи сквозь пальцы смотрел. Все условия создал, а он смылся.

Гущин молчал. Колесников уже уехал, и защищать его не было смысла. А если у энергетика возникла потребность поплакаться, то на здоровье, пусть плачется, нельзя обижать человека невниманием, с ним же придется работать. А касаемо Колесникова он твердо уяснил, что мужик и вправду работал за двоих, а то и за троих, включая главного энергетика.

Улучив момент, он спросил о реагенте. Ухов только скривился:

– Ищут, ищут, обещали к понедельнику.

Гущин не стал напоминать про первый срок. Он развел руками, улыбнулся и вышел, уверенный, что до вторника он никому не понадобится.

Людмила явно играла. На пляж она пришла, но обещанный глубокий и, как надеялся Гущин, скрытый от людских глаз омут – не показала. У нее появились срочные дела. Не раздеваясь, она бродила вдоль берега по колено в воде. На вопросы отвечала с большими задержками. О том, какие именно заботы отнимают ее время, она молчала. Гущин не настаивал. Он видел, что это игра, и уговаривал себя быть терпеливым. Через полчаса она ушла, как и вчера, не оглядываясь. Встретиться договорились через два дня. Но ее бесконечные недомолвки начинали уже надоедать. Да тут еще совсем некстати в Людмиле проснулась любовь к племяннику, и все последние дни они приходили вместе.

Мальчишка изводил его своей энергией, то и дело тащил в воду и просил, чтобы дядя Юра еще раз показал, как правильно плавать. Гущин плыл. Мальчик старался копировать, высоко выбрасывал руки, поднимал кучу брызг, захлебывался, глотая воду, сморкался и, забывая вытереть сопли, счастливо кричал: «Люська, смотри, еще раз покажу!» Теткиных похвал ему не хватало, и он вел за собой ватагу дружков. Людмила лежала на берегу, и Гущин почти не подходил к ней. И добился своего.

– Я смотрю, что кое-кому нравится барахтаться в грязи?

– Ты же так и не показала мне знаменитого омута.

– Но ты и не настаивал, я подумала, что тебе здесь интереснее.

– Мне интереснее с тобой, и ты это знаешь.

Разомлевшее от солнца лицо Людмилы оставалось спокойным. Она молча подобрала сумку и пошла. Гущин оделся и двинулся за ней.

Едва река повернула, а по берегу начался мелкий кустарник, Гущин поймал руку Людмилы. Она отстранилась и шепнула: «Ну зачем же так? – А потом сама поцеловала его. – Это же еще не омут».

А омут был и вправду красив. Река втекала в него узким журчащим на камнях ручейком и превращалась в степенное озеро с черной и прозрачной водой. С высокого противоположного берега свисали пучки рыжей травы, а у них под ногами она была по-весеннему зеленой и мягкой. Сразу за омутом река пропадала в густом ивняке.

Людмила вопросительно посмотрела на него. Гущин взял ее за плечи.

– Не надо, мне кажется, что мальчишки за нами следят. Посмотри, как здесь красиво.

– Не бойся, зайчонок ты мой, никто за нами не следит.

– Все равно мне кажется. Приходи сюда завтра, в обед. А сейчас иди.

– Но почему?

– Так надо. Вон та тропа прямо в поселок ведет. Иди, мой хороший, до завтра.

Она упрашивала его, словно он имел право не отпускать ее. И Гущин послушался.

Ночью пошел дождь. Гущин спал чутко и сразу проснулся. Мелко стучало по стеклам. В открытую форточку доносился шум тополиной листвы. В другое время это убаюкивало, но сейчас раздражало, и он ворочался, пока дождь не перестал. А утром, когда проснулся, он сразу подбежал к окну и посмотрел на небо. Но солнце баловало его. Гущин вспомнил, что уже вторник и нужно было зайти к Ухову, но побоялся испортить себе настроение.

Когда он пришел на омут, Людмила уже купалась.

– Давай быстрей ко мне. – Она поплыла навстречу. – Давай поцелуемся под водой.

– А это вкусно?

– Не знаю, не пробовала.

– А мы не утонем?

– И не стыдно тебе?

Они нырнули. Сначала он шел вслепую, а когда открыл глаза – увидел, что Людмила осталась далеко в стороне. Ее ищущие движения показались Гущину почти судорожными – он быстрее поплыл к ней и поймал за руку. Вторая рука ощупывала воду перед его лицом. Тела их на мгновение встретились и снова разошлись. Рука Людмилы вырывалась из его руки. Учащенно перебирая ногами, они приблизились снова. Ее губы заскользили по лицу Гущина. Он крепко прижал ее к себе, они начали медленно погружаться. Она первая оттолкнулась и, задев пяткой о его плечо, извиваясь, пошла вверх. Его ноги погрузились в холодные потоки. Гущин думал, что они опустились очень глубоко, но через три мощных гребка оказался на поверхности. Голова Людмилы едва поднималась над водой. Губы ее судорожно хватали воздух. Он испугался и заспешил на помощь.

– Прекрасно, я думала, что мы утонем. И даже было мгновение, когда мне по-настоящему хотелось утонуть, – шептала Людмила, стоя по колено в воде. – Со мной подобного никогда еще не было.

Гущин подхватил ее на руки. Сердце ее билось тяжело, а руки крепко обвивали его шею. Но вдруг Людмила выскользнула из его объятий и замерла. Совсем рядом девичий голос выводил: «Это снова, это снова – бабье лето, бабье лето…» Они оглянулись. На обрыве стояла Юлька. Она помахала им и прыгнула. На самом краю обрыва отвалилась кочка и, раскачиваясь на длинном корне, повисла над водой. Мелкие камешки и кусочки глины осыпались с нее и, булькая, падали возле самого берега.

– Здрасьте… Я думаю: кто здесь купается? А это вон кто. Вы чего молчите, онемели, что ли, или утопленника увидели?

– Шуточки у тебя, Юлия, – хмыкнула Людмила.

– А ты тоже хороша. Приехала в отпуск и к однокласснице не заглянешь. Забыла, как вместе на танцы бегали и от историка прятались? – Она повернулась к Гущину: – Ты знаешь, Юра, как наш историк за ней ухлестывал! Придем на танцы, а он тут как тут, разрешите на вальс, а сам ниже ее на полголовы. Помнишь, Люсь?

Людмила не ответила.

– Зазналась, совсем зазналась. Позавчера идет с мужем и никого видеть не хочет. Наверное, важная птица! Лоб-то какой, аж для волос места не осталось, и в очках прожигательные стекла. Наверно, все зренье на науку угробил. – Она словно не замечала их растерянности и продолжала щебетать: – Только больно тощой он у тебя. Ворот на три пальца от шеи отстает. Совсем засушила мужичка.

– Зато ты своего берегла, так что за решетку угодил.

Людмила стояла позади Гущина, словно пряталась за него. Он отыскал ее руку и хотел пожать, успокоить, но она убрала ее.

– А сердитые-то почему? – продолжала притворяться Юлька. – Тебя, кстати, Ухов искал.

– Обойдется. Найдет, если захочет. Устал от его обещаний.

Людмила молча зашла в воду и поплыла к одежде. Гущин зло посмотрел на Юльку. Сжавшись калачиком, она прятала под водой худенькое тело, а увидев его взгляд, окунулась и вынырнула уже на середине омута.

Людмила одевалась.

– Подожди, я тоже с тобой пойду! – крикнула Юлька.

В поселок возвращались втроем. Первой шла Людмила, за ней Гущин, и, приотстав, молчаливо плелась Юлька.

– Приходи в гостиницу, я там один, – сказал он как можно тише.

– Отстань от меня, – вспылила она и тут же обратилась к Юльке: – Юль, я завтра улетаю, а дома бутылка вина киснет, зайдешь?

В гостинице он, не раздеваясь, завалился на кровать и долго лежал с закрытыми глазами. Костерил Юльку – весь кайф сломала. Устав злиться, заснул, а проснулся поздно вечером. Людмила, конечно, не пришла. Очень хотелось есть. Он прошел на кухню. На подоконнике лежал пакет, в котором Колесников солил хариусов. От грязно-серого тузлука пахло рыбой. В квартире не было ни крошки. Воспоминание о рыбе раздражало. Он вылил тузлук в раковину и открыл воду, но пакет сохранял запах. Ресторана в Михайловке, разумеется, не было. Гущин разделся и лег. Через час ему все еще мнилось, что из кухни пахнет, он поднялся, выбросил пакет за окно. А уснул только под утро.

6

Чтобы выгнать остатки дурной ночи, он больше двух часов истязал тело: гнул и ломал его, падал на живот, поднимал ноги на стол и отжимался на руках, пока они не расползались, а щека не упиралась в шершавый прохладный половик, тогда он спускал ноги, переворачивался на спину и, зажав ступнями кирпич, начинал качать брюшной пресс, и тоже до изнеможения, после пресса – спину и потом все сначала, по второму кругу.

Телефон Ухова не отвечал. Гущин вышел из гостиницы к обеду. Солнце не жалело ни тепла, ни света. Яркие лучи вытравили всю зелень из лысых сопок, и они стояли унылые и желтые, казалось, что над ними не летает ни птиц, ни бабочек. И только там, где единственное на все небо облачко бросало тень, медленно плыло черно-зеленое пятно, создавая иллюзию какого-то оживления.

На берегу ему пришла мысль, что Юлька могла искать его по просьбе Ухова, чтобы сообщить о привозе реагента. Она и пришла без купальника. А застав Людмилу, решила поиздеваться над школьной подругой и забыла о поручении. Он не слишком верил в эту версию, однако решил, что пора закругляться. Пора перестать водить энергетика за нос или, точнее: тешить себя надеждой, будто водит он, когда на самом деле водят его. За час до конца рабочего дня Гущин пришел в контору.

Кабинет главного энергетика был заперт. Он поднялся в приемную и позвонил на ТЭЦ. К телефону долго не подходили. Он вторично набрал номер и узнал по голосу, что ему ответил шофер Николай.

– Ухова у вас нет?

– А чего ему у нас делать?

– Тогда Лемыцкого позови.

– Только что вышел. Не то в ремцех, не то на теплотрассу.

«Все ясно. И тут меня нет, и там меня нет. Где я? Старая загадка. Сейчас пойду к директору и скажу: “Или обеспечивайте нормальную работу, или пишем акт, и я улетаю”. Спрашивается, кому нужен котел – руднику или наладочному управлению? Кто будет мерзнуть зимой? Мы или вы? Управление не пострадает, если я завтра улечу. Чистка стоит гроши, и оно обойдется без этих денег. Начальство мне даже благодарность объявит, потому что вас давно надо проучить, чтобы в следующий раз думали, перед тем как приглашать людей».

Гущин обвел глазами приемную: обшарпанные столы, разнокалиберные стулья и табуретка – по его мнению, все это давно было нужно списать вместе с серенькой секретаршей, которой перевалило за пятьдесят. Ему стало стыдно идти к директору и надоедать своими жалобами. Больше всего его растрогала табуретка.

«Что вы так разбушевались, Юрий Васильевич, успокойтесь, нервные клетки не восстанавливаются. И людей незачем беспокоить, они не виноваты, что от вас ускользнула красивая женщина».

Возвращаясь в гостиницу, он увидел Лемыцкого, тот стоял возле промтоварного магазина, и Гущин решил подойти. Но пока перебирался через дорогу, Лемыцкий пропал. Гущин заглянул в магазин, но Станислав Станиславович словно испарился. Помещение маленькое, покупателей восемь человек – а Лемыцкого не видно. Гущин подождал на крыльце и, ничего не понимая, пошел дальше. Он был уверен, что не обознался, но и объяснить себе ничего не мог: куда спрятался Лемыцкий и зачем он прячется. На перекрестке Гущин остановился и решил покараулить. Его терпения хватило на десять минут, но пропавший так и не показался.

…На другой день, не повышая голоса, он спросил Ухова:

– Как чувствует себя фтористый натрий?

– Должен быть не сегодня завтра.

– Один охотник собаку завтраками кормил – знаете, что получилось?

– То собаку. А тебе что, командировочные идут, зарплата тоже. Водку пей, загорай. Смотри, какое солнце.

– В пустыне тоже много солнца, больше, чем в Ялте, однако едут не в пустыню. Была бы Михайловка на берегу Черного моря – я бы и год ждал.

Посидели, поболтали, разошлись.

После отъезда Колесникова Гущин не появлялся на ТЭЦ. За эти дни привезли много угля, насыпали высоченную пирамиду. Солнце подсушило его, и теперь даже легкий ветерок поднимал на территории черную пыль.

Гущин не стал спрашивать Лемыцкого про магазин. Сначала он поинтересовался схемой. Новый начальник, а точнее, временный начальник, был уверен, что схема давно готова, потому что на ней работали перед самым отъездом Колесникова. Они прошли в котельный зал. «Обратку», которую при Колесникове не успели пробросить к приезду Гущина, сделали наполовину, но и в том, что успели, Гущину сразу бросились в глаза грубейшие огрехи.

– Не пойдет, – показал он Лемыцкому.

– Почему?

– Диаметр колен слишком узкий.

– А где я другой найду?

– Это уж не мое дело. – И здесь он решил застать Лемыцкого врасплох. – Слушай, а куда ты в магазине испарился?

Он старался не пропустить ни одного жеста Лемыцкого, ни одного изменения на его лице, но ничего не заметил: ни растерянности, ни неловкости.

– Да своячка встретил, мы продавщице магнитофон чинили, она и поставила нам.

Гущин растерялся сам.

– Я же заходил в магазин и не видел тебя.

– А мы там, в закутке, не в дом же с продавщицей идти. Ты извини, что не пригласил, – сам был приглашенным.

Все получилось так складно, что Гущин согласился – и действительно, с какой стати Стас должен от него прятаться?

И здесь его тронули за рукав.

– Можно на минуточку? Дело есть.

– Какое дело? – Он почему-то решил, что невзрачный мужичок, подошедший к ним, будет просить на бутылку.

– Да так.

«Ну конечно, хочет выпить, а спросить при начальнике стесняется».

– Собственно, и дела-то никакого.

«Сказать ему прямо, что денег нет».

– Тут мне Матвеич записку оставил, очень просил, чтобы помог вам.

– Интересно, каким образом?

– Да я и сам не знаю. Может, сделать что нужно, может, дежурство организовать.

Гущин вспомнил его – человек с пятью детьми. Только в первую встречу на нем была чистая спецовка, наверное, парадная, а сейчас – линялая.

– Дежурить пока негде.

– А чего тянете?

– Во-первых, схема не готова, но это полдела, а главное, реагентов не хватает.

– А разве тот, что с города везли, не подошел? Фтор, или как его там?

– Откуда вы взяли?

– Я же из города через нашего снабженца на машину садился, сам же и сгружал эти бочки. Три штуки. Приехали поздно, грузчиков на складе не было. А мне что, лень? Все-таки довезли, на билете сэкономил.

– А где они сейчас?

– На складе, должно быть, если здесь нет. Неделя как привезли.

Гущин еще не был уверен, что реагент неделю лежит на складе, но возможность такого варианта его веселила. Веселила до бешенства. Получалось, что если бы Ухов не поленился сходить в соседний кабинет и поинтересоваться – котел бы к сегодняшнему дню стоял чистым, а он, Гущин, сидел бы в своем управлении в ожидании отпускных.

Порешили теперь же ехать на склад и проверить. Лемыцкий потрусил искать шофера. Гущин остался вдвоем с рабочим, обрадованный вестью, он не знал, куда девать энергию. А к человеку, который принес эту весть, проникся доверием и любовью, только имени его вспомнить не мог.

– Вы бы хоть сказали, как вас зовут, а то теперь целую неделю работать вместе, неудобно как-то, – заговорил он, немного заискивая.

– Афонин Федор Иванович, почти Шаляпин, только росточком пониже да голоском пожиже.

– Это у вас пятеро детей? – спросил он, надеясь сделать Афонину приятное.

– Шесть.

– Еще один родился?

– Давненько уже, просто напутали вы немного.

– Извините, пожалуйста, конечно, напутал. – Гущин приобнял его за плечи. – Пока нет дежурки, пойдем к схеме, я покажу, что нужно переделать. Вы же, кажется, бугром у них. – Он специально сказал «бугром», а не «бригадиром», подыскивая нужный тон.

– У кого это «у них»?

– Я имел в виду – здесь, но дело не в словах. Сейчас мы посмотрим, и я объясню, что дальше делать.

Гущин начал было растолковывать, почему нельзя зажимать сечение сбросной трубы даже в одном месте, потому как проход моющего раствора будет определяться именно этим узким местом, как бы дальше труба ни расширялась. Он старался говорить как можно проще, но, случайно взглянув на Афонина, увидел, что «бугор» ухмыляется.

– Да чего я вам объясняю. Вы сами больше меня знаете.

– Может, и не больше, только здесь-то чего мудрить?

– Ну тогда сегодня же и приступим, наверно. Сейчас только на склад съездим.

Лемыцкий с ними не поехал. Бочки были там, где их неделю назад сбросили с грузовика, рядышком три штуки, две на боку и одна стоймя.

Гущин пробовал дозвониться до энергетика со склада. Телефон был занят.

– Заскочи в управление, – попросил он Николая.

– Не могу, смену нужно везти.

– Тогда останови на перекрестке, я пешком дойду.

Он пытался представить лицо Ухова после такой новости. Он даже приготовил первую фразу: «Хотите, я вас обрадую» – и повторил ее несколько раз, не из боязни позабыть, а смакуя.

Дверь в кабинет была открыта, и сам энергетик стоял возле нее в коридоре.

– Проветриваю, накурили, – пояснил он и подбадривающе подмигнул: – Видишь, дела идут, контора пишет. Вот уж бы на кого не подумал, так это на Федьку Афонина, представляешь, целую неделю молчал, как партизан. Ну теперь ладно, не наказывать же его. Понимаешь, как дело вышло: Задорожный, снабженец нашенский, – чтобы поскорее, значит, – отправил этот несчастный химикалий, так сказать, машиной, а сам остался в городе вагон грузить. Вагон до сих пор где-то на разъездах болтается. Задорожный тоже до сих пор не вернулся, его дальше перекомандировали. А шоферу, конечно, до этих бочек никакого дела нет. Он и не знал, что везет. Привез, свалил, а дальше хоть трава не расти. Хорошо, Задорожный догадался в машину их бросить, а если бы – в вагон? Жди, пока он придет, да еще от станции пятьдесят верст.

– Складно у вас получается. До чего здесь у всех все складно получается.

– Народ у нас, видно, такой, – не понял или не захотел понять насмешки Ухов.

Получилось, что энергетик сам обрадовал его. Ругаться не было смысла: реагент на складе, завтра закончат схему, а послезавтра можно начинать чистку. Послезавтра выпадало на субботу.

– На субботу можете организовать людей?

Он никогда не начинал чистки даже по пятницам, последний день – работать лень, а в рабочее время, как правило, не успеваешь даже слить кислоту в бак, приходится просить людей, а кому охота возиться перед выходными? Но сегодня он решил рискнуть.

– А что ты у меня об этом спрашиваешь, это положено в цеху решать.

Возвращаться на ТЭЦ было поздно. Зато на другой день он приехал к девяти часам. Сразу же поднялся на котел. «Обратка» оказалась незаконченной. Зауженные колена были вырезаны, а новые стояли на прихватках. Гущин вспомнил, что по дороге с остановки видел, как возле цеха сверкала сварка. Он вышел на улицу. Рядом с боковым входом в цех гудел аппарат. Сварщик стоял на коленях и обстукивал швы. Когда Гущин подошел к нему, он опустил щиток. Под электродом застрекотало, и посыпались искры. Он окликнул. Сварщик не обернулся. Только искры порснули Гущину в ноги. Он отпрыгнул в сторону.

– Где Афонин?

Сварщик повернул голову, но щитка не поднял. Перед Гущиным, широко расставив колени, сидел человек с серым ящиком вместо головы. По центру ящика поблескивало черное стекло. За спиной человека поднималась еще не выкрашенная могильная пирамида с сизыми наплывами швов. А рядом сверкала воткнутая в землю никелированная звезда.

– В колхоз увезли, – прохрипело под ящиком.

Он не понял, какое отношение имеет Афонин к колхозу, но приставать с расспросами постыдился. Стеклышко в ящике пустило зайчика, и Гущин увидел пыльные волосы на затылке и тощую коричневую шею.

Лемыцкий, как назло, только что укатил на склад, пришлось ждать его, чтобы узнать и про колхоз, и про трагедию в семье сварщика. Он несколько раз выглядывал в окно, вроде как посмотреть, не едет ли машина, а глаза все останавливались на человеке, стоящем на коленях перед надгробием. Время бежало. Ни Лемыцкого, ни Афонина не было. Стрекот сварки напоминал ему шипенье сала на сковороде. Все это было некстати, он представить не мог, как теперь подходить к человеку и говорить о каких-то трубах, каких-то швах. Конечно, это можно было переложить на Лемыцкого, но, во-первых, его не было, а во-вторых, и Лемыцкий в таком деле не помощник.

Уже в обед Гущин услышал, как перед окнами остановилась машина. Но оказалось, что приехали к сварщику. Из кабины вышла женщина. На ней не было ни черного платка, ни черного платья, но Гущин понял, что это очень близкая родственница того, кому предназначалась пирамида со звездой, может быть, жена сварщика, может, сестра.

Вдвоем с водителем они погрузили памятник в кузов. Наверное, им было тяжело, но они никого не звали.

А потом женщина протянула сварщику деньги, несколько пятерок или трешек, Гущин не рассмотрел.

– А за оградку?

– Конечно, конечно, – забормотала женщина, – разве мне жалко.

Она побежала к кабине за сумкой, а потом долго копалась в ней. Когда машина уехала, сварщик достал деньги, пересчитал и снова спрятал.

Как только приехал Лемыцкий, Гущин набросился на него:

– Что у тебя творится! Сварной, вместо того чтобы схему готовить, на покойниках подрабатывает в рабочее время, Афонина в какой-то колхоз увезли.

– В подшефный. Здесь тонкая политика. Мы план по сенокосу не выполнили, а чтобы нам его скостили, Федор Иванович у них до понедельника слесарить будет, трактора им подшаманит и прочую технику. Он же у нас умелец. Так бы сколько народу на сено пришлось посылать, а здесь один человек на три дня. Кстати, моя идея, как обойти их на этом повороте.

– Себя ты обошел, а не их. Вот сейчас плюну на все и улечу в Красноярск, а вы оставайтесь на зиму с одним котлом.

– Нет, Юра, так не пойдет. Сколько ждал, а тут осталось начать да кончить. – Лемыцкий горько вздохнул и сокровенным голосом добавил: – Эх, надоело мне все, скорее бы начальника находили. Мы, пожалуй, вот что сделаем. Я выделяю тебе бригаду из пяти человек, и распоряжайся ими, как собственными – хочешь, котел чисти, хочешь, на калым подряжайся.

– Нет, начальник, так у нас дело не пойдет. Никакой собственной бригады мне не нужно, и распоряжаться я никем не буду. – И, передразнивая Лемыцкого, он горько вздохнул: – Не любитель я за других работать, сам вечно ищу, кто бы за меня поработал. Но если ты такой щедрый, то завтра четыре человека понадобятся. Трое загружать соду в котел, и сварщик схему доделывать, если сегодня не успеет.

– Завтра же суббота.

– А по мне хоть Новый год. Я уже и Ухова предупредил. И он приказал начать, – соврал он для надежности.

– Давай лучше в понедельник. Сварщик завтра точно не придет, да и других упрашивать нужно.

– Где понедельник, там и среда, и следующая суббота. Зови сейчас людей, я им проведу инструктаж по технике безопасности, потому что в понедельник с утра начнем заливать кислоту. Только поздоровее выбирай, там грузчики нужны, а сварщик пусть пока доваривает схему. Я с ним говорить не могу.

«Грузчики» появились через полчаса. Они гуськом зашли в кабинет и расселись вдоль стены. Одному, самому горластому, не хватило места. Он толкался и упрашивал подвинуться. Ему показали на пол, и он сел, загораживая проход длинными ногами, но, увидев пустой стул Лемыцкого, кряхтя поднялся и вальяжно прошелся перед бригадой.

– Теперь я за начальника. Петров, Иванов, Сидоров, слухай сюда, сейчас я вас буду учить жить и работать по-ударному…

Гущин смотрел на него, пытаясь припомнить, где они могли встречаться.

Парень сразу почувствовал взгляд:

– Что смотришь, не узнаешь?

– Пока нет, но где-то я тебя видел?

– В натуре не помнишь или картину гонишь?

– Ничего, вспомню когда-нибудь.

– Хозяин – барин. – И он повернулся к сидящим вдоль стены: – Значит так, сейчас приезжий начальник Юра-химик задвинет нам лекцию о влиянии серной кислоты на организм пищеварения. И о том, что цари пили не царскую водку, а коньяк «КВВК». Потом вы распишетесь в журнальчике, что не будете ее пить…

Манерой держаться парень сильно напоминал усатого бича, которого Саблин подрядил копать траншею. И тут Гущин ясно вспомнил, где он ее видел, – они летели в самолете, только тогда парня тошнило и он зеленел, а сейчас сидел краснорожий детина.

– Желудкам вашим от этой бурды ничего не сделается, а вот сапоги может разъесть, – говорил парень.

– Старые анекдоты рассказываешь.

– Расскажи новый, ты человек бывалый, много ездишь.

– Я в основном летаю, а там не до анекдотов, некоторых так травит, хоть противогаз надевай. – Он рассчитывал, что парень замолчит.

Но тот притворился непонимающим и продолжал:

– Кому не жалко сапог, расписывайтесь в журнальчике, а меня увольте. Я ученый – чтобы работать с кислотой, надо специальные курсы проходить, полугодовые.

– Полугодовые – это для особо тупых, – перебил его Гущин и начал рассказывать: что можно, что нельзя, чего нужно опасаться и как поступать, если кислота или щелочь все-таки попадут на кожу.

Закончив инструктаж, он велел каждому записать фамилию, год рождения и расписаться в последней колонке.

– Я пас, чего это я буду для дяди стараться. Дяде положено, пусть он и отвечает.

Гущин молча подвинул журнал на край стола и сидел, не глядя на людей, но прислушивался к каждому шороху, ждал, когда заскрипят стулья. В мыслях он костерил Лемыцкого, который должен был сам уговаривать своих рабочих. Парень тоже притих. Наверное, тоже выжидал. Второй с краю, рослый мужчина, не вставая с места, дотянулся до журнала. Положил его на колени. Теперь ему нужна была ручка, Гущин чуть не вскочил, чтобы подать ее, но удержался, – парень не упустил бы случая поиздеваться. Мужик шелестел страницами, Гущин понимал, что должен еще что-то сказать, и он решился:

– Дело ваше, можете расписываться, можете нет. Я пошел, а журнал отнесете начальнику. – Он встал и вышел в коридор.

В кабинете сразу зашумели.

Лемыцкий, наверное, специально, отсиживался в слесарке.

– Гудят твои мужики, – ответил Гущин на его вопросительный взгляд.

– Как гудят?

– Не желают за технику безопасности расписываться.

– Сейчас пойдем разберемся. Пошли.

– Иди один, я пойду схему посмотрю, там еще одно сокровище руку прикладывает.

Лемыцкий топтался на месте.

– Кто там выступает? Ходырев, наверно?

– Я откуда знаю, длинный такой.

– Он, известный болтун. Идем, сейчас уговорим.

– Иди один и заодно скажи, чтобы завтра пришли каустик загружать.

Лемыцкий не спешил.

– Может, завтра не будем начинать?

– Слушай, Станислав Станиславович, сколько можно говорить об одном и том же! Работы завтра на два часа – и два дня мы выигрываем. Я сегодня смотрел каустик, нам крупно повезло: в основном он поставляется с кристаллизованным монолитом, замучишься такой разбивать, а у нас гранулированный – сыпь в ведро и тащи в котел.

Сварщик пришел в слесарку вместе с представителем грузчиков.

– Вот, подписали.

– Подожди. – Лемыцкий взял журнал и начал многословно объяснять, чем они будут заниматься завтра, повторяя все, что услышал от Гущина, с теми же доводами и теми же словами.

Гущин заглянул в журнал. Последним в списке стоял Ходырев Г.В.

Сварщик сидел на лавке и, посмеиваясь, глядел, как начальник уговаривает на сверхурочную работу.

– Вы закончили? – спросил Гущин.

– Разговоров больше, чем работы.

– Тогда пойдем смотреть.

– Иди, если тебе надо. Я свое дело сделал.

Сделано было неряшливо, глядя на корявые в потеках швы, не верилось, что они окажутся надежными.

Гущин сразу же включил насос. Ему не терпелось увидеть, как швы побегут. Если бы даже из-за этого пришлось отложить работу на несколько дней.

Первый свищ появился уже за насосом, Гущин собрался тащить к нему сварщика и тыкать носом, но передумал – стык варили до его приезда, и он не знал, чья это работа. На всей линии от насоса до котла больше свищей не обнаружилось. Оставалось ждать, когда вода пойдет по «обратке». Чтобы ускорить, он включил второй насос. И все равно казалось, что котел заполняется медленно. Из-за выигрыша за одну, максимум три минуты он поднялся наверх, туда, где «обратка» присоединялась к барабану котла. И дождался: один стык сразу отпотел, а из другого брызнула струя воды. Он специально не выключил насоса. Пусть нальется как можно больше. Пусть этот подонок видит свою работу.

Лемыцкий из слесарки ушел, и сварщик лежал на лавке с закрытыми глазами. Вставать он не хотел. Гущин схватил его за плечо и потянул вверх. В коридоре он пропустил сварщика вперед, глядел на торчащие из-под кепочки клочки серых волос, на избытки коричневой кожи на тоненькой шее, на брюки, сползающие с тощего зада, и еле сдерживался, чтобы не ударить его.

Сварщик остановился.

– Иди, иди, сейчас ты увидишь собственную халтуру.

– Насос-то остановить нужно, чего зря мокнуть, – сказал сварщик, когда на них полилась вода.

Гущин тянул его в самую воду, сам попадал под грязные брызги и злорадно думал, что сварщику достается не меньше.

– Это тебе не памятнички на могилки усопших. Сварщик, называется. Линия без давления – и то половина стыков бежит. На чужом горе наживаться мы умеем, а вот паршивую трубу сварить не получается, ручки вибрируют, переживаем после похорон…

7

В субботу пришли все, кроме Гены Ходырева. Лемыцкий переоделся в робу и вместе с рабочими таскал ведра с каустиком. Он сетовал на мелкую тару, требовал насыпать с верхом, ему бросали лишнюю лопату, и он бежал, посыпая дорогу гранулами каустика. Покрикивал на людей: «Темпа, мужики, темпа!»

Гущин сидел за столом машиниста и писал программу предварительного щелочения. Когда возбужденные реплики Лемыцкого стихали, он поднимал голову и кричал: «Эй, на барабане, поторапливайтесь!» – и продолжал писать. А сверху снова доносилось: «Темпа, темпа!»

Потом Лемыцкий спустился к нему и сел рядом, тяжело дыша и блаженно улыбаясь. Лицо его раскраснелось и блестело от пота, а прядь, маскирующая лысину, свалилась на ухо.

– Вот так нужно работать. За час управились. Где должен быть командир? Впереди на лихом коне. Ты «солнце» крутить можешь? А я в училище крутил. И лейтенантом крутил. А старлея дали – и шабаш: звездочка стала перевешивать. Может, еще чего-нибудь на ура возьмем?

– На сегодня хватит. Сейчас, пока сварной свои грехи замазывает, котел растопим, и пусть потихонечку преет до понедельника. А в понедельник с утра привозим кислоту… и финишный рывок.

Возбуждение Лемыцкого давало повод надеяться, и Гущин начал прикидывать в уме приблизительный ход работы. У него получалось, что во вторник вечером он сможет положить на стол Ухова черновик акта об окончании работ.

– Щиплет чего-то, будто муравей по спине ползает или клещ, – пожаловался Лемыцкий.

– Ну-ка, покажи. – Гущин приподнял его куртку и увидел застрявшую за поясом гранулку каустика. Он показал ее. – Интересно, как она туда попала? Лихо ты поработал.

– Ты посмотри, хуже клеща! Ишь ты, козявка. Я сгоряча не почувствовал, а теперь жжет. Пойду мыться.

Гущин напоследок еще раз объяснил машинисту, как вести режим, и поехал в гостиницу.

Под вечер он решил «потрусовать», чтобы хорошо пропотеть и сходить в баню.

Сразу за сопкой начинался чистенький лесок. Жара уже спала. Воздух свежий, тропа ровная, без камней, и кругом ни души: бежать – одно удовольствие. Если считать в два конца, он отмахал километров шесть, по пересеченке, немного увлекся и, возвращаясь, боялся опоздать в баню.

Когда окликнули в первый раз, он не обратил внимания, думал, кого-то другого. Но следующий окрик относился точно к нему: «Эй, химик!» Гущин остановился. На скамейке под окном с яркими резными наличниками сидела компания.

– А ну-ка, подойди! – А когда увидели, что он отвернулся, тот же голос потребовал: – Эй, куда ты? Постой, кому говорят!

Гущин ждал. Один из компании встал. Улица была безлюдной. На лавочке притихли и наблюдали. Парень сутулился и шаркал по дороге тапочками. Обветренное лицо с густыми белыми бровями морщилось от солнца и казалось заспанным. Задники домашних тапочек были стоптаны, и на правой ноге из разлохмаченного носка торчал большой палец с черным, загнутым вниз ногтем, карманы брюк топорщились от неумещающихся в них кулаков.

– Ты почему не подошел? – спросил парень, осматривая Гущина.

– Думал, что не меня.

– А что ты на карманы-то уставился? Не бойся, железки не ношу. – Он вытащил руки, повернул их ладонями вперед, а потом похлопал по карманам. – Мне эти игрушки ни к чему.

– Я и не боюсь, с чего вы взяли.

– Вежливый, на «вы».

– Могу и на «ты».

– Тебя Юркой зовут?

– Допустим.

– Правда, что ты мастер спорта по боксу?

Гущин не ответил. Он никогда боксом не занимался. Ходил в школе в секцию гимнастики, добился третьего разряда и бросил, некоторое время ворочал штангу, но рельефные мышцы появились только от культуризма.

– А что, тренер нужен?

– Да нет, ни разу не бил мастеров спорта. Интересно попробовать.

«Сказать “нет” – подумает, что струсил; сказать “да” – придется драться, если, конечно, этот оригинал не шутит. А силенка в нем, видно, дремучая. Но драться просто так?!»

– А за что мы будем драться?

Парень с жалостью посмотрел на него.

«Неужели можно подумать, что я его боюсь?»

– Ты не бойся. – Он кивнул на дружков. – Один на один.

– Лодька, дурак, ты чего выдумал!

Они повернулись и увидели Юльку. Она подбежала, схватила парня за руку и потащила в сторону.

– Ишь ты, чего надумал. Я тебе устрою драку. Снова на три года захотел? Вот я матке-то расскажу, она тебе устроит драку.

– Да ты что, Юль, с чего ты взяла? Чё кидаешься! Мы же знакомимся.

Теперь Гущин вспомнил дом, во дворе которого он добывал червей. Юлька тащила за руку упирающегося парня. Его дружки поднялись и подошли поближе. На лавке остался один, и Гущин узнал вчерашнего знакомого Гену Ходырева. Теперь он начинал догадываться, откуда шел у парня интерес к мастерам спорта. Он стоял на месте и посматривал, как бы не обидели его спасительницу.

А Юлька упрямо тянула парня за руку.

– А вы чего, как на концерте бесплатном, выстроились! – кричала она.

– Да пусти, чего ты пристала.

– Иди домой, кому сказала.

– Да ладно тебе, разоралась, как на собственного.

Кто-то из дружков попытался шутить, но парень посмотрел на него – и тот замолк.

– Пойдешь домой?

– Иду, иду.

Разгоряченная Юлька возвратилась к Гущину.

– Пошли, я провожу. Ты не бойся его, теперь он не тронет.

– А почему я должен его бояться?

– Ладно, петухи. Пойдем уж. Его раз впятером поймали и то не могли справиться.

Юля замолчала и до самой гостиницы шла, глядя под ноги. Гущин вспомнил, что после пляжа он ее не видел.

– Может, заглянешь на чаек?

Она покачала головой, но, помедлив, зашла, осмотрела комнаты.

– Молодец, чисто у тебя.

– Слушай, а кем ты работаешь?

– Да в отделе кадров числюсь, а так в общежитии и здесь. Ты на меня сильно рассердился?

– За что?

– Ну за то?

– За что «за то»?

– Да ну тебя, будто не знает, за что. – Она отступила к двери. – За Люську, вот за что.

И убежала.

– За Люську, – повторил Гущин и засмеялся, вспомнив, что три дня назад он страдал из-за Люськи.

8

Лемыцкий встретил его разговором о заработанной в субботу болячке. Смеясь, он рассказывал, как испугалась жена, увидев язвочку, и чуть было не прогнала к врачу. Во время рассказа в кабинет заглянули шофер и Шелудько. Лемыцкий повторил историю и для доказательства оголил спину и продемонстрировал.

– За кислотой уехали? – спросил Гущин.

– Машины нет, – ответил Лемыцкий, заправляя рубаху и продолжая смеяться.

– Почему же вы сидите?

– А что, на себе теперь ее носить? – подал голос шофер. Он сидел, закинув ногу на ногу, и крутил на пальце связку ключей.

– Почему нет машины, когда твоя под окошком стоит?

– У меня крытая. Мне на ней народ возить.

– Обещали к обеду, – подсказал Лемыцкий.

– Процесс уже начался. Зачем она к обеду, нам останавливаться нельзя. – Гущин схватился за трубку и стал набирать номер Ухова. Диск заедало, и он медленно отрабатывал назад. – Иван Трофимыч, срочно нужна машина.

– Во-первых, здравствуйте.

– Ну здравствуйте. Понимаете, процесс уже начался и останавливать крайне нежелательно.

– Во-вторых, где вы, голубчик, раньше были?

– Ну знаете, это уже прямые заботы заказчика, только сейчас не время разбираться.

– Постараемся, только вы, молодой человек, слишком круто взяли: наши заботы, ваши заботы. Мы знаем свои заботы.

Оставалось ждать. Бездействие злило. Гущин нашел Федора Ивановича и пожаловался, как его страшно подвели с машиной. Он говорил так, словно Афонин может помочь ему, и на какое-то время поверил, что может. Но бригадир развел руками. Гущин не успокаивался. Ему необходимо было, чтобы велась какая-нибудь работа, чтобы Афонин ему в чем-то помогал, казалось, что если этот человек приступит сейчас к работе, к любой, лишь бы только относилась к чистке этого проклятого котла, и все сдвинется с мертвой точки: и машина успеет прийти, и к ночи начнут циркуляцию раствора.

– Пойдем, Федор Иванович, к насосам, сальники заменим, а то войлок кислоту не удержит. А еще «обратку» на щелочение отглушали. Заглушку нужно снимать.

Обе лампочки над баком не горели. Афонин послал его за электриком, а сам пошел искать набивку для сальников. Электриком оказался Шелудько. Гущин отвел его к баку и побежал на дорогу посмотреть, не идет ли машина. Машин было много, но на ТЭЦ ни одна не заворачивала. Он постоял и вернулся к Афонину. Федор Иванович сидел в слесарке возле раскрытого металлического ящика, тяжелого, как сейф.

– Слышь, Василий, ты мне растолковал бы, что за химию ты затеял. Как оно все будет происходить и каким способом.

– Способом, говоришь, способов много, только мы пользуемся одним и тем же. Старая отработанная схема: соляная кислота заливается в бак, туда же добавляют растворенный ингибитор, потом разбавляют кислоту и насосами качают в котел, во все нижние коллектора. Раствор по экранным трубам поднимается в верхний барабан и оттуда по «обратке», которую вы со сварным тянули, сливается в бак. И вот так будем циркулировать часов шесть, а может, двенадцать – я буду смотреть по анализам. Потом сливаем неотработанную кислоту, моем котел водой и проводим нейтрализацию щелочью. Потом еще раз моем и вырезаем контрольный образец. Старый и простой метод.

– А твоя-то роль какая?

– Рассчитать количество кислоты и учуять, когда сливать, чтобы не вымыть до дыр.

– И не ошибался?

– Да пока нет. А сегодня кто его знает. Сейчас кислоту привезут, света нет, в темноте заливать не будешь. Потом еще чего-нибудь не будет. Одним словом – свистопляска.

– Ты бы не мазался. Вот у меня роба здесь лежит. Практикант оставил.

На спине куртки, которую протянул ему бригадир, крупными буквами было написано: «Чего встал? Помогай или проваливай».

– Веселая надпись.

– Толковая. – Афонин опустил тяжелую крышку «рейфа» и закрыл на замок.

– Ну и куркуль ты, Федор Иванович.

– Будешь куркулем. В инструменталке хоть шаром покати, а снаряди машину с тремя мужичками покрепче да проедься по стайкам – и на каждого слесаря по два комплекта ключей наберешь, а насос там или движок какой нужно – потряси как следует, и тоже выдадут. А у меня, вот видишь, ключ – из велосипедного «бардачка».

Шелудько целый час не мог наладить свет. Телефон Ухова молчал. Лемыцкий, прячась от разговора, кружился по цеху. Время шло, и Гущин нервничал. Он несколько раз выбегал на дорогу. Машины тянулись одна за одной, громыхали на выбоинах, сорили рудой и шли мимо, обдавая Гущина гарью и пылью.

Лампочки над баком загорелись только после вмешательства Афонина. А машина так и не пришла.

Гущин уже и не ругался, и не требовал – устал.

На следующее утро все повторилось. Гущин позвонил энергетику, и тот его успокоил, сказал, что на складе – вторник – неотпускной день.

– Как зовут вашего директора? – спросил он у Лемыцкого.

– Николай Семенович.

– А как ему позвонить?

– Да ты что, брось эту затею.

Гущин набрал справочное. Ему сказали, что звонят через секретаря или по прямому. Рядом стоял аппарат без диска. Он поднял трубку. Лемыцкий нажал на кнопку.

– Кончай, говорю!

Гущин что есть силы сдавил его запястье и не отпускал.

– Николай Семенович, здравствуйте… – И он подробно объяснил ситуацию.

Через час под окнами кабинета Лемыцкого остановился грузовик. В кабине его сидела кладовщица.

Гущин поехал вместе с бригадой. На складе он не заметил, как в паре с Афониным пристроился таскать ящики с бутылями. Раньше он никогда не доходил до такого и ругал свою молодежь, если те вдруг кидались помогать, отводил в сторонку и объяснял, что должен делать уважающий себя наладчик и что – нет. А здесь все получилось само собой: у Афонина не нашлось пары, он указал на ящик, и они понесли – один, за ним второй, третий и так далее.

Колесников, конечно, был толковым инженером, но одного не учел. Бак и насос нужно было устанавливать не в подвальном помещении, а на улице. И кислоту подвозить удобнее, да и выливать ее из бутылей легче, все-таки на свежем воздухе.

Погрузкой и разгрузкой руководил Афонин. Гущин видел, как легко и непринужденно выходит у него: без крика, без суеты, почти незаметно для работающих. Где и матерок подпустит на чересчур неуклюжего, но не приказной, а в смысле: экий ты нерадивый, и чем ты думаешь, и откуда у тебя руки растут; и глядишь, мужичок уже потолковее начинает действовать, ящики на дороге не ставит и не пыжится городить их в три этажа, да и широко не разъезжается. И с машины лишние четыре руки согнал, пока там развернуться было негде, но только начала образовываться очередь внизу, на приемке, кивнул, мол, пора вам, голубчики, и в кузов подняться. И во второй рейс отправил только половину бригады да тех, кто послабее. Теперь они хоть час могут возиться с погрузкой, а мало – два. Основная работа уже здесь. С улицы нужно подносить ящики к баку, а там выливать, нюхать ее, заразу. А она вонючая. Дыхнешь пару раз, а потом трясет тебя в кашле, как чахоточного.

Лемыцкий бежал мимо – остановился, подбадривать принялся, поторапливать. У Гены Ходырева лопнула пробка на бутылке. Он чихнул, да, видно, решил, что чих не слишком внушительный получился, и давай он кашлять, да с надрывом, руки на груди скрестил, того и гляди траванет парень. Лемыцкий перепугался, а бригадир даже не смотрит. Потом, когда все остановились, на Генку пялятся, подошел к нему и спокойно так с улыбочкой говорит:

– Кончай представляться. Ничего тебе, лосю, не подеется.

А Генка уже перчатки стаскивает, а они, резиновые, к рукам потным прилипли, не слазят. Дернул посильнее – палец оторвал. Кое-как выворотил их, размахнулся – и об землю, а потом в крик. Да орет-то не на кого-нибудь конкретно, а просто так, в небо, от бригадира отворачивается, на Гущина после субботы вообще весь день смотреть не хочет, разве что изредка на Лемыцкого взгляд бросит, а в основном так, в небо лается:

– Чихал я на эту вонючку. В гробу ее видел. Я что, кислоту грузить к тебе нанимался! Люди для этого специальные курсы проходят.

– Кончай балаган, мужики на тебя, как на Читу из цирка, лупятся, а дело стоит.

И в это время из дверей выскочил «грузчик», который в день инструктажа первый взял журнал, а потом принес его в слесарку. Он встал перед Лемыцким и, давясь нервным смехом, захлопал себя по мокрой одежде. Следом прибежал его напарник.

– Что с тобой, Иван? Ваня! – закричал Афонин.

– Он ее в бачок вылить хотел, а она скользкая – и об ребро.

– Щекотит! – верещал Иван тоненьким голосом и, завалившись на землю, начал стаскивать сапог.

– Водой, быстрее! – потребовал Гущин.

– Да я его прямо на месте из шланга.

– Щекотит.

Гущин посмотрел на портянку. Она была сухая. «Значит, много в сапог не попало».

– Тута щекотит, – показал Иван на бедро.

– А зачем сапог стащил?

– Так я подумал, что туда налилось. А ведь пропадут?

– Кто пропадет?

– Штаны пропадут. Сапоги пропадут.

– Щиплет сильно?

– Да не дюже, она, зараза, почти вся на сапоги вылилась. Здесь рай, а там не продохнуть, противогазы нужно.

– Противогазы найду. У меня в кабинете после гражданской обороны остались. Отличные противогазы. Я в этом деле толк знаю. Федя, на ключ, принеси. – Лемыцкий, притихший до этого за спиной Гущина, оживился, забегал. – В противогазах, ребята, никакая кислота не страшна. Вон я в субботу тоже спину обжег.

– Чихал я на эту музыку. – Ходырев поддел ногой беспалую перчатку и подался в слесарку.

Снова поднялся базар. Афонин принес противогазы, сразу хватился Генки и послал за ним.

– Чего надо? – крикнул Ходырев из окна.

– Иди сюда.

– Я сказал, что не буду здоровье на нее гробить.

– Значит, не будешь? Станиславыч, скажи ему, чтобы писал заявление. Упрашивать дерьмо такое…

– При чем тут заявление? Я кем устраивался – слесарем. Вот слесарем и буду работать. – Он вылез через окно и подошел к Лемыцкому. – Вы меня слесарной работой обеспечьте.

– Да из тебя и слесарь-то отломай да выбрось, – сказал Афонин и протянул ему противогаз: – Пойдешь на заливку.

Генка подержал противогаз, потом отвернулся и стал его примерять.

– Заяц ты, целый час, как девка, ломался. Раз уж сказал «не буду», так и уходил бы, а то только языком молоть.

Гущин думал, что после таких слов Генка обязательно развернется и уйдет, уже навсегда. А тот ничего, проглотил молча, только рожу в противогаз спрятал.

Возвратилась машина со склада. Разгружали ее долго. Ящики в новой партии оказались разболтанными, у некоторых прогнили днища, и еще одна бутыль выскользнула из деревянного каркаса и грохнулась у ног. Но обошлось благополучно – никого не обрызгало. И все же главные заботы были впереди. Разгрузить машину и перетаскать ящики – это даже не полдела, а плохонькая четверть. Самое трудное – заливать кислоту в бак. Каждую бутыль нужно вытащить из ящика, а она весит около двух пудов, но у двухпудовки ручка есть, а у этой – горло, голой рукой не схватишься, кожу кислотой обожжешь; одну-другую поднять за горло можно, а их ведь больше сотни, приходится нагибать ящик и тащить бутыль из него, как распаренную ногу из резинового сапога: один человек держит за ящик, второй тянет. Держать, конечно, проще, чем тянуть, и тому же, кто вытянул, нужно еще поднять ее на подставку к ногам заливальщика, а тому, кто ящик держал, отнести пустой в сторону. Пока бутыль тянешь из ящика, из него стружка сыплется, вернее, уже не стружка, а разложившееся от кислоты дерево, оно спокойненько растирается между пальцев в порошок. Если человек очень впечатлительный возьмет такую стружку да увидит, как она у него в руках рассыпается, тут и мысли разные и домыслы.

А пока те двое бутыль из ящика вытащили и за новую принялись, третий, что на подставке стоит, берет эту бутыль, отворачивает пробку, поднимает и горлом вниз ставит на деревянную седловину, которая лежит на бортах бака. Если седловина сделана удачно, то бутыль стоит в «очке» сама, если нет – ее приходится поддерживать рукой и ждать, когда кислота перестанет выбулькивать из нее. Из бака воняет, и человек, придерживающий бутыль, делается похожим на жеманную девицу, кажется, он вот-вот скажет: «Ой, мне стыдно, я лучше отвернусь». А пока он жеманится, нижние ставят к его ногам новую бутыль. Иногда он не успевает вылить одну, а у ног уже три дожидается, и он виновато машет хоботом противогаза, не успеваю, мол. Тому, кто наверху, всех труднее. А всех легче четвертому, который принимает у него пустые бутыли и заворачивает на них пробки, но при этом голову крутит чуть ли не на 180°. Относит он бутыли далеко. Аккуратно устанавливает их в ящики и выстраивает в ровные ряды. С выравниванием рядов он возится очень долго, и поэтому у него ни одной свободной минуты.

Наверху сначала стоял Ходырев, потом ему попала на руку кислота. Он спрыгнул с подставки и закрутился в поисках шланга с водой. Иван, которого облило в самом начале, подхватил шланг и направил на руку струю. Ничего бы страшного не случилось, но Генка так сильно тер обожженное место, что расцарапал его до крови. Повертев рукой под носом у Афонина, он побежал к аптечке перебинтовываться. С половины дороги вернулся, стащил противогаз и ушел снова.

– Мастырку Ходырь забацал, – усмехнулся Афонин и полез на его место.

Бутыли с кислотой стал подавать ему Иван, а тот оттаскивал пустые, начал помогать поддерживать их. Теперь у него уже не хватало времени выравнивать их.

Дышать в зольном было тяжело, и мужики, опорожнив тридцать бутылей, пошли на свежий воздух покурить. Гущин долил бак водой и включил насос, чтобы к концу перекура перекачать все в котел. Когда раствор начал убывать, ржавые стенки бака и труба, подводящая пар в том месте, где был раствор, стали матово-белыми.

Ходырев возвратился с повязкой на руке. Увидел, что мужиков нет, и тоже ушел.

Гущин откачал раствор и посмотрел на часы. До конца рабочего дня оставалось не так уж много.

Когда он плакался перед Уховым, а потом и директором о невозможности перерыва в процессе – он немного хитрил. Задержка была просто нежелательна. А сейчас действительно останавливаться было поздно, иначе придется все начинать сначала. Почти все.

Мужики успели перекурить, но осталось их всего двое: Ходырев и тот, что оттаскивал пустые бутыли, имени его Гущин еще не запомнил.

– А где остальные?

– На профком ушли.

– Какой профком?

– Обыкновенный, цеховой. Шелудько только что их увел. Ваську разбирать.

– Сварного, что ли?

– А сварного за что? Ваську Климова, он три дня шалаву свою по Михайловке гонял и с расстройства забыл, что на работу ходить надо…

Гущин не дослушал и побежал наверх. В кабинете Лемыцкого никого не было. Он заглянул в одну дверь, в другую, пока не влетел в красный уголок.

Стол для президиума стоял у самой стены. За ним, подперев щеку ладонью, сидел Лемыцкий. Шелудько в белой рубашке с мокрыми, гладко причесанными волосами стоял рядом и говорил речь. Лицо у него было розовым, то ли после душа, то ли от ораторского волнения. Остальные члены профкома расселись на стульях, расставленных в несколько рядов. Стульев было много, а их человек шесть, и сидели вразброс, так что Гущин еле отыскал бригадира. Между президиумом и членами профкома, низко опустив голову и сгорбившись, стоял молоденький паренек, похожий на старичка, худенький и белобрысый.

– Федор Иванович, ну что это за бардак! – начал возмущенный Гущин. – Я вас жду там. А вы?

– У нас, между прочим, заседание актива, – членораздельно выговорил Шелудько и перевел недоумевающий взгляд на Лемыцкого.

– Федор Иванович, там же работа стоит, а вы здесь лясы точите.

– Лясы точат бабы на базаре, а здесь, я еще раз вам повторяю, профактив собрался!

Лемыцкий успокаивающе протянул к Шелудько ладони.

– Минуточку, сейчас продолжим. Юрий Васильевич, у вас же остались люди.

– Семья-то большая, да много ли толку?

Афонин с Иваном поднялись и ждали, переглядываясь.

– Лясы точим. – Краска спала с лица Шелудько, и оно стало очень красивым. – Решайте, Станислав Станиславович, лясы мы точим, как утверждает командированный товарищ, или проводим мероприятие по воспитанию нарушителя трудовой дисциплины. – Шелудько отошел к окну и встал спиной к Гущину.

В красном уголке притихли. И вдруг засмеялся Иван. Тоненький смех не вязался с его крупной фигурой, и собрание не сразу поняло, откуда он исходит, а когда раздраженные люди уставились на Ивана, он засмущался и опустил голову, но смеха унять не смог и, прыская через каждое слово, изложил:

– Давайте вместо воспитательной проработки отправим Ваську на кислоту, вместо меня или Федюхи. Там у него быстро дурь выйдет. А если, к примеру, как я, выльет на себя бутылочку, так это того… может, и бабу гонять незачем будет. А чего? Запросто!

– Ладно, хватит, – оборвал председатель. – Что будем решать?

– Дело Иван говорит, позиция исторически правильная. Раньше делегаты съездов полным составом на работу уходили, мятежи подавляли, а у нас наоборот. – Впадая в неожиданный для себя пафос, отчеканил Гущин.

Шелудько оттолкнулся от окна и подбежал к столу.

– Если они уйдут, кворума не будет и собрание можно считать недействительным. А насчет истории пусть он нам на мозги не капает. Мы ее тоже читали. Она не только в институтах бывает.

Разбираемый Вася вздрогнул от его громкого голоса и еще сильнее покраснел.

Гущин постучал по циферблату. Лемыцкий кивнул на Шелудько.

– Тогда я пойду у директора рабочих просить.

На лестнице он встретился с Ходыревым.

– Ну что, можно мыться идти?

– Спрашивай у своего начальника.

В коридоре хлопнула дверь, и Афонин с Иваном догнали его.

– Нас отпустили, а Ваську – нет. Лучше бы наоборот.

– А ты перед следующей чисткой свою погоняй, вот и сачканешь, – посоветовал бригадир.

– Как сапоги? – спросил Гущин.

– Пока живы, может, не развалятся, а?

– Смотри, как бы ноги не отвалились, – попробовал подковырнуть Ходырев.

– Нет, Гена, я свои ноги уважаю и для того, чтобы сачка давить, калечить их не буду.

– Потому что ты дурак.

– Точно дурак, а Федюха еще дурнее, шестерых настряпал, ему и подавно руки-ноги портить нельзя.

9

После собрания Лемыцкий крутанулся возле бака и пропал. Так незаметно, что Гущин не успел заставить его организовать на время чистки дежурство со слесарем, сварщиком и шофером. И после заливки они остались вдвоем с Афониным.

Первый свищ объявился раньше, чем Гущин ожидал. Потекло из того шва, что подваривали в субботу. Они вырезали из резиновой перчатки узкий жгут и внатяжку замотали шов. «Хомут» оказался удачным. Струя кислоты пропала. Федор прищелкнул языком.

Но Гущин, чтобы не сглазить, пообещал, что через десять минут придется затягивать новый.

Реакция в котле шла рывками. Концентрация кислоты то вдруг начинала резко падать, и Гущин веселел, то стояла на месте, и он, не доверяя анализу, бежал за новой пробой и проверял еще раз. Пока он возился с колбами, Афонин присаживался на полу и тихо смотрел, как меняется окраска раствора.

– К зеленой водичке приливаешь светлую, и они краснеют – химия, сложная наука. А котел-то как, моется?

– Неважно, накипь очень крепкая. Кремния много, а это, считай, стекло, а солянка его не берет. В бутылях она же стоит и не проедает их.

– А что же делать?

– Вот я и надеюсь на фтористый натрий. Ты в город-то зачем ездил?

– Дочка у меня родила. Домой привез.

– Значит, теперь семеро стало?

– Зачем, двое в армии, старшая с мужем живет. А этой двадцать первый идет, училище медицинское кончила. Некрасивая она, в меня пошла. Я ее не ругаю и матке не велел. Некрасивых-то быстрей уговорить, чем она еще парня удержит. Мне-то все равно, седьмого кормить или девятого – ее жалко. Была бы красивая, выдрал бы и под замок посадил. – Он, видно, рассердился и запыхтел папиросой. – Однако у тебя на спине умно написано: «Помогай или проваливай». Говори, что делать.

– Успеешь еще, ночь длинная, а если не терпится, сходи за пробой.

Афонин принес. Анализ показал, что реакция ускорилась.

– Слушай, Федор Иванович, а что, Колесников действительно здорово пил?

– Да не больше других. У нас в Михайловке как: навалили на человека, сделай одно, сделай другое, сделай пятое, сделай десятое; он одно, другое, пятое сделал, а десятое не успел – и сразу плохим оказался. А некоторый всю жизнь дурака валял, а потом вдруг на субботнике больше всех металлолому соберет – и его на руках носить начинают, в пример другим ставят. Или еще инженер был – прибежит на котельную, бутылки пустые по углам ищет, кочегаров обнюхивает – да разве для того его пять лет учили? С такой работой любая баба управится, даже лучше, пожалуй. А Матвеич думал, перед тем как рабочему приказ дать.

Запах кислоты понемногу выдувало. Дышать возле бака стало легче. Гущин обошел котел. Прибавил пару на подогрев раствора. И вдруг услышал, а точнее, не услышал, как работает насос. Они побежали к баку. Рабочее колесо еле слышно крутилось в обратную сторону – раствор уходил из котла, и уровень в баке на ладонь не доставал до верхней кромки. Аронин бросился закрывать задвижки. Прямо в двигатель била струя кислоты. Гадать было нечего, она попала в обмотку, и двигатель сгорел. Осталось еще раз помянуть Колесникова добрым словом, за то что поставил резервный. Пока затягивали «хомут» на свище, принесшем столько хлопот, пока включили второй насос – прошло около часа. Но стоило подняться давлению, и на линии обнаружился еще один свищ – еще полчаса.

А потом самое страшное.

Сначала Гущин залез ногой в пузырящуюся лужицу. Он еще приглядывался, нет ли где-нибудь рядом пробудившегося дренажа, а догадка уже пугала его. Открыл смотровой люк и услышал, как струя кислоты ударяется в трубы и, не то шипя, не то шелестя, стекает по кладке.

Афонин стоял рядом и молча ждал приказаний. Луч фонаря пропадал в испарениях и брызгах, не доставая до места, из которого била струя. Но хлестало крепко.

– Продырявил я ваш котелок. Беги останавливай насос.

Это был первый случай в его практике.

На сколько позволил бак, Гущин спустил в него кислоту, он надеялся, что уровень в котле опустится ниже свища и его можно будет заварить, а если не спустится, то часть раствора можно сбросить в дренаж. Но нужен был сварщик.

Он позвонил Лемыцкому. Трубку подняла жена.

– На ТЭЦ – авария, разбудите, и пусть срочно приезжает.

– Не могу, он час назад пришел пьяный и будить без толку.

Он позвонил Ухову.

– Вы мне ответите! – закричал энергетик, узнав об аварии. – Ходить требовать все мастера, а жаловаться – директору… Вы ответите за то, что оставили поселок без тепла. Дайте ему то, дайте другое. Дали, и вот нам – подарочек перед самым сезоном. А у рудника государственный план. Вы знаете, что стране нужно золото! Паршивое колечко больше ста рублей стоит!

– Не паникуйте, ничего страшного, просто мне нужен сварщик.

– Сами прожгли, сами и заваривайте.

Гущин бросил трубку.

– Шумит? – тихо спросил Федор Иванович.

– Лозунги цитирует. Подожди, я скоро вернусь.

Он постоял возле бака. Поднялся на котел. Вышел на улицу и присел на пустую бочку из-под фтористого натрия. На небе светили августовские звезды, и ни одна не падала. Ни сна, ни усталости, ни тревоги – он прикинул время, и получалось, что циркуляция шла около шести часов; с предварительным щелочением, с температурой, с маленькими хитростями в расчетах и в технологии, и так далее, и тому подобное; он прикидывал, перебирал варианты, вспоминал предыдущие чистки, а может, просто внушал себе, что думает о котле, потому что между килограммами, часами и концентрациями проскакивали реплики Гены Саблина, Людмилы и шум прибоя на южном море… В итоге у него получилось, что паниковать рано, а если циркуляция стала невозможной, придется с часок «подергать» раствор, для чего достаточно спустить его в бак, потом снова закачать в котел, и так несколько раз – лишь бы кислота не стояла на месте. «Подергать, а там можно спускать и ждать до утра, до вырезки образца».

Пока сидел на улице, думал только о том – успел котел почиститься или нет. А вернулся в цех, пришла другая мысль, еще хуже и еще мрачнее: почему котел побежал, в скольких местах побежал, что будут говорить завтра и кто будет говорить завтра? И получалось, что будут говорить все, разумеется, кроме него, потому что сам он слишком много говорил перед чисткой, и если бы в последние дни в нем не проснулась дремавшая столько лет жажда деятельности, то и разговоров было бы намного меньше.

Он включал и выключал насос, «дергая» раствор, делал анализы, но все это по инерции, все через силу – легко работать, когда уверен в себе и уверен в успехе, а если восемьдесят шансов из сотни против тебя, то какая уж там работа.

То же самое, что в одиночку бежать последний круг, когда все давно финишировали, догонять больше некого, обгонять и подавно, а ты упираешься, и сам не знаешь, зачем…

Когда приехал энергетик, они уже спускали раствор.

– Ну, что вы здесь натворили? – обратился он к Афонину.

– Свищишка, Трофимыч, появился.

– Свищишка, а химик куда смотрел?

– Да нам было впору с хомутами управиться, потом насос полетел, и все – вдвоем.

– Кончай оправдываться, Федор Иванович, – не выдержал Гущин. – Процесс шел правильно, а трубу завтра вырежем, тогда и будем разговаривать.

– А я вас не спрашивал. Завтра с директором будете говорить, вы же с ним старые знакомые. Я ему уже сообщил о ваших успехах.

Он потребовал, чтобы Афонин показал ему все на месте. Гущин остался в лаборатории. Что интересовало энергетика, что он там собирался увидеть, кроме лужи возле котла, – ему было все равно.

Вернулись они быстро. Ухов распалился еще сильнее:

– Да, молодцы, нечего сказать. А чем сейчас занимаетесь?

– Спускаем раствор.

– Ну ладно, утро вечера мудренее.

Ухов уехал.

Подходило к четырем, и тащиться в поселок было бессмысленно.

– Я в раздевалке пересплю.

– А я к старухе пошкандыбаю. Пацана как раз на рыбалку разбужу, и внучка там…

Он зашел в бытовку и, не раздеваясь, вытянулся на лавке, только ботинки снял, чтобы ноги отдохнули.

«Смотри, у инженера ноги какие грязные… Говорят, крякнул котелок. – Как крякнул? – Кислотой спалил. – И здорово? – Десять или двенадцать труб. – Смотри, какая зловредная, а мужики ее вчера весь день лили. – У Ходыря на руку попало, так на три сантиметра внутрь прожгла. – Еще бы, если железо ест. – Зато гонору-то было…»

Говорили совсем рядом, но он не открывал глаз. Когда люди вышли, быстренько поднялся. Пятки были действительно черные. Кожа на ступнях пересохла, стянулась, и казалось, что стоит пошевелить пальцами – и она лопнет. Он хотел сходить в душ, но за стенкой поднялись голоса, застучали шаги, и он затаился. Когда в коридоре затихло, бочком выскользнул из бытовки.

Лемыцкий, низко опустив голову, сидел за столом. Перед ним лежал чистый лист бумаги.

– Ухов звонил. Я сказал, что ты спишь. Спрашивал: не пьяный ли, но я ничего лишнего не сболтнул. Делать что будем?

– Скажи сварному, чтобы вырезал образцы из трубы со свищом и, для уверенности, из соседней.

Пришел сварщик.

– Привет, начальнички. Говорят, вы сегодня ночью отличились.

– Заткнись! – рявкнул Лемыцкий. – Разговорился слишком! Сейчас тебе покажут, где сделать вырезки, и давай в темпе настраивай аппарат, чтобы к десяти образцы были готовы.

– И сразу же вставки на место образцов, – подсказал Гущин.

– Понятно? Давай действуй.

Показав, где нужно резать, Гущин отправился завтракать. После столовой в котельную не пошел. Делать там было нечего, а слоняться под насмешливыми или сочувственными взглядами – одинаково тошно. Он свернул в скверик и присел на лавочку. Голова клонилась вниз. Глаза закрывались. Он опустился на траву, отполз в тенек, под деревья, и снова заснул.

10

В кабинете гремел голос Ухова. Гущин помимо воли замедлил шаги, на ходу одернул мятую куртку со студенческой надписью на спине, поправил волосы, но тут же разозлился на себя за это глупое охорашивание и резко распахнул дверь. Непонятно, зачем вместе с энергетиком приехала Юлька. Образцы лежали на столе. Он протянул руку.

– Горячие! – крикнули в три голоса. А когда Гущин отдернул руку – все засмеялись. – Ох, Юрий Васильевич, и напугал ты меня сегодня ночью, а я, дурак, и поверил, начальство переполошил. Разве можно так шутить над стариком?

Внутренняя поверхность труб была как новенькая, ни одного пятнышка.

Свищ образовался в сварке. Обыкновенный заводской брак.

«Значит, щелочение и хитрый расчет сделали свое дело. Конечно, если бы не почистился, не закричали бы так дружно. Разве что Юлька».

– А ты чего здесь?

– Да так, по делам приехала.

– Какие там дела. Такой орел! Ты смотри не увези ее от нас, – заквохтал Ухов, – на ней вся золотодобыча держится.

Потом подошел к Гущину, взял его под руку и вывел в коридор.

– Понимаешь, Юрий Васильевич, у меня к тебе предложеньице, так сказать. У нас ведь еще три котла, ты нарисуй схемку, напиши, что сделать, что достать, и мы на пару недель увозим тебя на речку отдыхать, а хочешь, здесь живи, мы тебя оформим на работу, а когда подготовимся, ты чистишь, получаешь денежки и летишь к себе домой.

– Нет, у меня отпуск. Вызывайте других, отдел большой.

– Да были у нас другие, но у них не так чисто получается. Мы же тебе за это хорошо заплатим, что, в отпуске лишние деньги помешают?

– Нет, я настроился только на отпуск.

Он освободил руку и вернулся в кабинет. Ухов прошел за ним.

– Подумай все-таки.

– Ладно, подумаю.

…Если ночью его обуяла вялость от неуверенности и за каждым поступком волочился вопрос, мол, зачем я это делаю, когда все без толку и ничего уже не поможет, теперь он маялся от того, что страшное уже позади и эта нейтрализация обыкновенная формальность, которая ничего не изменит, однако приходится сидеть, пока она закончится. Он почти не подходил ни к котлу, ни к баку, только изредка посылал слесаря проверить работу насоса.

Лемыцкий, обрадованный счастливым исходом, как уехал, так и не возвращался. У него это называлось осмотром теплотрассы.

Дежурка стояла с открытым мотором – Николай делал профилактический осмотр. На перекур он поднялся в кабинет начальника, в котором, на взгляд Гущина, чувствовал себя вторым хозяином. Курить молча ему было скучно, и он рассказывал:

– Подвели меня ваши котлы. Когда строился – с кирпичом попался. Отобрал себе на голландку один к одному чистенькие, беленькие – загляденье, а не кирпичики! Целую неделю ковырялся. Привез во двор, с машины по штучке сгружал, чтобы не побить. С лучшим мастером договорился. Печурочка получилась – как на картинке. Веришь, нет – белить жалко было, а насчет топить, так совсем молчу. Но растопил. Тяга хорошая, варит-парит – только ставь. А тепла не дает. Дотронешься до нее, ну еле-еле душа в теле. Я туда, я сюда, прибегаю к Стасу, и выходит, что кирпич-то из этих проклятых котлов специально предназначен, чтобы тепло не выпускать. Пришлось рушить и по новой печника звать. Спрашиваю его, что же ты, подлец, мне сразу не сказал, печник, называется. Но его-то я понял, он нарочно молчал, чтобы двойную деньгу содрать. А вот Стас куда смотрел, родня называется.

– А что, Лемыцкий тебе родственник?

– Вона, а кто же, если на сеструхе моей женат. Да куда он без сеструхи! Кто он без нее был – ноль без палочки. Одни погоны блестящие, и те в чемодане. Вот и попался я с вашими котлами.

– И никто не подсказал, когда кирпич выписывал?

– Нашли дурака. Глотай угольную пыль да еще и выписывай после этого. Его там горы, несчитанного.

– Ну, если горы, тогда конечно.

Но Николай не понял подначки и продолжал жаловаться:

– Такая печурочка получилась. Руки не поднималась рушить, Стаса звал.

Расстроенный воспоминаньем, он смял окурок и пошел копаться в моторе. А Гущин стал готовиться к осмотру барабана. Натянул на себя какой-то узенький, словно изжеванный, комбинезон, переобулся в сапоги. И в это время снова заявилась Юлька. Увидела его и засмеялась:

– Ой, какой ты потешный.

– У тебя опять дела?

– Все может быть, – сказала она с непривычной кокетливостью, но сразу же стушевалась и совсем неуверенно спросила: – Хочешь, я тебя подожду?

– Брось ты ерундой заниматься. Что тебе делать в этой грязи.

– Да не здесь, я дома подожду, там, в гостинице. Ты же голодный придешь. Хочешь, я приготовлю? Ну скажи, чего бы ты хотел?

– Цыплят.

– Ну ладно. Я ведь и цыплят могу, – растерянно сказала она, а перед тем как уйти, задрала личико вверх, словно ожидая поцелуя.

– Смотри, чтобы тощие не попались! – крикнул он вслед.

Бригада еще смывала остатки шлама из трубной части, когда к Гущину подошел шофер.

– Я сейчас уезжаю, шел бы мыться, да в гостиницу отвезу.

Помощи от Гущина уже не было, люди давно занимались самостоятельной работой, и он даже удивился, почему не догадался уехать раньше.

Грязи за последние двое суток он собрал на себя больше чем достаточно. Шоферу, видно, надоело ждать, и он пришел в душ. Гущин как раз намыливал голову. Открыв глаза, он увидел, что Николай стоит, прислонившись к косяку и внимательно рассматривает его. Гущину сделалось неприятно от этого взгляда. Он торопливо тер себя мочалкой, старался отворачиваться, но все время чувствовал чужой взгляд.

– Чего тебе? – не выдержал он.

– Ты ведь химик?

– Да, ну и что?

– И в институте на химика учился?

– Конечно, только я не пойму – зачем тебе это?

– А как действует медный купорос на половую силу?

«Только этого мне еще не хватало», – брезгливо подумал он.

– У меня чушка бесится, а люди говорят, что если ей добавить в пойло медного купороса или прибить к лохани медную пластинку, то она перестанет. Желание у нее пропадет.

Гущин захохотал. Громко, надрывно. Он присел от хохота. Ноги еле держали его.

Теперь испугался Николай.

– Ты чего, чего ты смеешься?

Хохоча, Гущин умудрился наглотаться воды и закашлялся. Кашлял и хохотал. Обессиленный, он с трудом добрался до скамейки.

– Ну, уморил! Значит, чушка бесится…

– Чего смеяться. Она визжит второй день. Есть не хочет, а резать рано еще.

– Не знаю, но попробовать можно.

– Вот я тоже думаю. Правда, с купоросом боязно, как бы не отравить. А медяшку я, пожалуй, прибью.

Машина затормозила перед домом, и он увидел, как в окне качнулась занавеска.

Юля уже успела включить свет. Светленькое платьице с легкими голубыми цветочками и густой, ровный загар, удивительно живой блеск глаз и зубов – Гущин словно впервые увидел ее.

– Ну, что встал? Цыплята давно ждут.

– Какие цыплята? Дурочка, да я же пошутил. – Он только представил, как Юля носилась по Михайловке из-за глупой шутки, и ему стало стыдно. – Зачем же так? Их здесь и взять-то негде. Столько беспокойства.

– Никакого беспокойства. Я их у тетки украла.

– У какой еще тетки украла? Что ты городишь?

– У своей, у которой я живу. Помнишь, за червяками ходили. У нее их целое стадо, не обеднеет. Ой, если бы ты утром слышал, как Ухов ругался. Я так перепугалась. Теперь-то все нормально?

– А куда ты внутренности дела?

– Какие внутренности?

– Цыплячьи.

– В уборную выкинула.

– Их там никто не увидит?

– Да кто в нее полезет?

– А перья?

– Вон они, в платке лежат.

– Может, их сжечь?

– Ой, боится, а я и не поняла сначала. Ты не бойся. Я же говорю, у тетки их целое стадо, что ей, давиться этими цыплятами? Ну и рассмешил ты меня. Если бы мы перья сожгли, тогда бы вся Михайловка знала, такая бы вонища поднялась. А я завтра отнесу и положу к другим, у тетки их целый узел, она уже две перины продала. И я на перине сплю.

– Просто все так неожиданно, я, честное слово, пошутил.

– Знаешь, какие вкусные?!

Они сели друг против друга; Гущин откинулся на спинку стула – она облокотилась на стол, он говорил мало – Юля почти не замолкала и ничего не спрашивала о нем.

– Я в третьем классе училась, когда мамку мотоциклом сбило. Я даже не плакала, дура такая была. И с теткой жить согласилась, обрадовалась так, у них видел, какой домина, и самый первый телевизор был, антенна такая высоченная. Муж теткин по артелям мотался, ей одной скучно было. А папки у меня совсем не было. И мой муж за дядькой в старатели подался, а потом в тюрьму сел из-за какой-то городской сучки.

Юля не жаловалась. Подсмеивалась над теткиной хозяйственностью, над собой. Пытаясь прибрать на столе, уронила в соус ложку, и брызги попали на его рубашку. Пришлось разбавлять водой кипяток, приготовленный для чая, и застирывать ее. Обтерев руки от мыльной пены, она подошла к Гущину и дотронулась мокрым пальцем до четких грудных мускулов, которые он три года старательно качал, применяя не только журнальные упражнения, но и собственные, изобретенные для общежитьевских условий.

– Какие большие, мне бы такие. – А услышав его смех, отдернула палец. – Чего ты смеешься, правда, любая девка позавидует, кроме Люськи, конечно.

– А она здесь при чем?

– У нее вон какие телеса. Увидел – и сразу глазки загорелись.

– Да у нас ничего не было.

– Знаю.

– Следила, что ли?

– Я белье утром меняла.

– Ну, ты даешь. Дотошнее котлонадзора.

– А при чем здесь эти взяточники?

– Оговорился. Хотел сказать про полицию нравов.

– Да обидно просто, может, у меня есть то, чего у нее нет и быть не может… – И слезы появились.

Гущин положил руку на ее плечо. Юлька уткнулась лицом в его грудь и провела по ней сухим шершавым языком. Он легонько поцеловал ее выгоревшие желтые волосы.

– Хорошо мне. Я в комнату пошла. Приходи.

В комнате щелкнул выключатель, зашелестело ее платье, потом скрипнула кровать. Он задержался у окна, в котором ничего не было видно, кроме собственного отражения, и, усмехнувшись, подумал: «А может, и вправду в ней спрятано то, чего нет у Людмилы?»

Утром хотел сказать, что она была права, но Юлька убежала, не дожидаясь, когда он проснется. Наверное, на рассвете, чтобы не плодить сплетни.

11

Улетал Гущин на следующий день. На автобусной остановке он увидел Лемыцкого. Стас, облокотившись на заборчик, стоял с закрытыми глазами, и по лицу его ползла муха. Выпирающий живот растянул его рубашку, и майка нежно-голубого цвета выглядывала в прорехи, словно подчеркивая чистоплотность и заботливость жены.

Юльки на остановке не было.

Лемыцкий смахнул муху и шагнул Юра, я тебя жду. Вон и Николай с машиной.

– Приветствую. Ну как, прибил медяшку?

– Вчера, сразу как приехал.

– Помогло?

– Так не сразу же действовать начнет. Подожду, там видно будет.

– А я загулял, Юрочка, радость у меня. Матвеич возвращается. А тебя Ухов так и не уговорил?

– Нет, я в отпуск.

Они отвезли его в порт и – пока Гущин не взял билет – не уезжали.

Ан-2 сделал круг над Михайловкой. С высоты она казалась красивенькой и наивной, как рисунок на детской выставке: ровные зеленые улочки по склонам сопок, голубые зигзаги реки, а высокая труба в углу картинки была подрисована уже другой рукой, любителя старинных крепостей и баталий.

Рассказы