Никола зимний — страница 34 из 34

рать со стола. Сначала спрятал в чемодан фужеры. Бутылки он брал по одной, нес через всю комнату и ставил в угол. Закончив уборку, стал одеваться. Денег в пиджаке не осталось, одни медяки, и то не больше сорока копеек. Он спустился вниз, Вера Ивановна готовилась к сдаче смены.

– Дайте, пожалуйста, рубль, – почти шепотом попросил Хангаев, глядя в сторону.

– А что вчера говорил?

– Последний раз, Вера Ивановна.

– Два года уж про последний раз слышу.

Опустив голову, Хангаев направился к выходу. Оставалась надежда перехватить у кого-нибудь на складе и уж в самом крайнем случае у дядьки Намжила.

– Ладно уж! – окликнула дежурная и протянула трешку, ту самую, что он отдал ей вечером.

– Честное слово – последний раз.

– Последняя у попа жена.

Он хотел спросить, при чем здесь поп, но не решился.

Рыбачка Тоня

1

Когда Елизавета Семеновна перешла работать в научно-исследовательский институт, она коротко остригла волосы и надела очки с простыми стеклами. Антонина увидела преображенную свекровку и признала перемены удачными, разумеется, ее пятьдесят три не превратились в сорок, но в облике появилась некоторая интеллигентность, позволяющая принять машинистку за научного сотрудника.

Прежняя работа была рядом с домом, до новой приходилось добираться с двумя пересадками, зато вместе с Олегом. Мать надеялась хоть чем-то помочь сыну. В доме стало принято разговаривать об институтских делах. В будние дни беседовали за ужином, а в выходные прихватывали и завтрак, и обед. Начинали обычно с ничего не значащих сплетенок, а заканчивали обязательно диссертацией Олега, его многострадальным девятилетним трудом. Антонина говорила мало и слушала вполуха, но большего от нее и не требовали.

Они с Олегом начинали работать вместе. Но как только ровесник диссертации, маленький Олежка, пошел в садик, она бросила науку, устроилась в проектную организацию и теперь получала почти вдвое больше мужа. На взгляд Елизаветы Семеновны, ничего интересного в подобной службе не было. Да и сама Антонина считала свое дело обыкновенным, не хуже и не лучше других. За пять лет она доросла до руководителя группы. И порой ей так хотелось напомнить об этом дома.

В одну из вечерних бесед, а может, и обеденных, Антонина уже не помнила, когда и зачем, ее дернуло сказать о командировке на Дальний Восток, в которую некого было послать. Наверное, надо было заполнить паузу в разговоре или отвлечь Елизавету Семеновну от бесконечных планов и мечтаний – вот и сказала. А может, просто подумала вслух – в общем, сказала и тут же забыла. А свекровка запомнила. И через несколько дней, расписывая какой-то девичник, упомянула о красной рыбе и при этом посмотрела на невестку. Антонина не поняла ее взгляда. А Елизавета Семеновна продолжала восхищаться деликатесом и между «Ниночкиными внуками» и «Сонечкиным здоровьем» замелькали словечки: кета, горбуша, чавыча, семужный посол.

Антонину давно забавлял в свекровке процесс осваивания новых слов. Месяц назад она носилась с «экспрессией», которую произносила через «э», как «музэй и акадэмик». «Экспрессия» звучала и перед телевизором, и на кухне, и в разговорах с малограмотной соседкой, землячкой Елизаветы Семеновны, которая до сих пор по-вологодски окала и не стеснялась деревенской родовы…

Антонина посчитала, что настал черед словечек «горбуша» и «семужный посол». Забавляться над свекровкиными охами и ахами и обращать внимание на многозначительные взгляды было некогда. Заканчивался август, и пришлось просить отгулы на поездку к матери за маленьким Олежкой… Сбежать из деревни через день не хватило совести, и она прокатала все отгулы. И дома, и на работе – от чего уехала, к тому и вернулась. В одном месте завязший и не успевающий к срокам проект, в другом – гора стирки и слой пыли по всей квартире, да еще Олежку надо в школу собирать, а он на сельском молочке вытянулся так, что в прошлогодней форме – куда там в школу, даже во двор выйти совестно. А когда плохо-бедно выпуталась из очередной запарки – услышала, как свекровка упорно продолжает вспоминать семужный посол. Антонина только усмехнулась про себя. Но через день или два все прояснилось. Елизавета Семеновна улучила минуту, когда оба Олега смотрели телевизор, а невестка мыла посуду после ужина, прошла на кухню, закурила и, сделав пару глубоких затяжек, поинтересовалась:

– Ну как насчет командировки, нашелся доброволец?

– Какой доброволец? – рассеянно переспросила она. И вдруг все поняла: и про кету, и про горбушу, и про семужный посол.

Свекровка, склонив голову, внимательно смотрела на нее и стряхивала сигарету мимо пепельницы. Антонина отложила последнюю тарелку и молча вытерла пепел с подоконника – обычно это сердило законную хозяйку дома, но сейчас она не подала виду.

– Ну, помнишь, ты как-то говорила про Восток?

Антонина хотела обмануть, сказать, что уже уехали, но не получилось.

– Между прочим, в октябре твоему мужу исполняется тридцать три года, как говорится, возраст Иисуса Христа.

В комнате выключили телевизор, и маленький Олежка прибежал на кухню, Антонина обрадовалась, засуетилась возле него, повела умываться, но свекровка взяла ее за руку и крикнула:

– Олег, уложи, пожалуйста, ребенка! – А когда мужчины ушли, сделала скорбное лицо и зашептала: – Антошенька, хранительница ты наша…

Антонине стало скучно. Теперь свекровка начнет окать по-вологодски, рассыпаясь в благодарностях, унижаться. И не поймешь, где притворяется, где по-настоящему. А самое противное, что все из-за ерунды какой-то.

– Ты только Олегу ничего не говори, ты же знаешь, какой он. Ты же понимаешь. Ну где ему чего пробить, он такой интеллигентный. А тут день рождения, удобный случай. Нужных гостей позовем. Главное, повод хороший, никаких подозрений. Все естественно. Люди придут, а на столе дефицитная рыбка, а может, как-нибудь и красной икорочки добудешь. Я слышала, там продают, и не так дорого. Ну не мне же тебя учить. Ты же у нас вон какая…

«Какая?» – хотелось спросить Антонине. – Не слишком щепетильная?»

Ей тут же представилось, как свекровка смутилась бы от вопроса и начала выкручиваться. Смешно и неприятно.

– Если наша Антошенька улыбается, значит, она шутя все сделает.

– Разумеется, шутя.

Потом Антонина с трудом выслушала ворох благодарственных слов, то улыбаясь, то опуская голову, и бочком, бочком в свою комнату…

– Что это вы там рассекретничались? – полюбопытствовал Олег.

– Так, по-бабьи, – сказала она и попробовала засмеяться.

Он, конечно, не поверил, но расспрашивать не стал. Он никогда не вмешивался в ее отношения с матерью и не принимал ничьей стороны. И здесь не стал допытываться, только погладил, успокаивая.

2

Самолет улетал вечером, и до прихода Олега она успела съездить на работу, убрать квартиру и приготовить одежду на десять дней для обоих мужиков. Все в спешке, все бегом, все в ожидании, что Олег придет пораньше и они хоть часик побудут вдвоем. Она уже и в ванне поплескалась, и чемодан собрала, а когда муж пришел, времени оставалось только на дорогу до аэровокзала. Не снимая плаща, Олег начал оправдываться, что раньше не мог – неудобно было. Антонина видела, как он мучается и прячет глаза, представила, как он страдал на работе, собираясь целый день подойти к начальнику и отпроситься, изводил себя и, наконец, когда откладывать было уже некуда, поскребся в кабинет и, запинаясь, выпросил несчастный час, а потом долго благодарил, обещая отработать. Она с грустью посмотрела на мужа, присевшего на табуретку возле входа, и прижала к себе его опущенную голову.

– Ты ведь скоро приедешь?

– Ну конечно. Может, и за неделю обернусь. Олег посмотрел на часы.

– Ладно, присели на дорожку и пошли.

Заканчивался рабочий день, все ехали, все спешили. Олег попробовал поймать такси, тянул руку, оттопыривая два пальца, выскакивая на проезжую часть, но машины; не останавливались.

– Попробуй ты, они женщин охотнее берут.

– Да ну их. У меня деньги крупные. Вон автобус остановился, побежали.

Они заскочили почти на ходу в сравнительно свободный автобус. Антонина увидела два свободных места и села, муж устроился рядом с краю. На следующей остановке в дверях образовалась пробка. Олег заелозил на сиденье.

– Давай я пересяду к окну, пока не согнала какая-нибудь старушенция.

Меняться местами мешал чемодан, Олег стал вытаскивать его и ушиб Антонине ногу, сразу начал извиняться, оправдываться и двигаться к окну отказался. Потом ему пришлось уступить место беременной женщине, и его оттеснили к передней двери. Антонина посмотрела на соседку, на ее совсем детское лицо. «Сама еще ребенок, а собирается стать матерью. С таким животищем толкается в автобусах одна, а может, и вообще – одна, ведь совсем ребенок».

– Скоро? – спросила она, показывая на живот.

– Угу, – кивнула соседка и покраснела.

«Ну конечно, одна, бедняжка, и, видно, нездешняя». Перед тем как выйти, Антонина шепнула ей:

– К матери езжай, не бойся.

Беременная подняла на нее глаза, припухшие и часто моргающие. Испуганные глаза. И Антонина поняла, что не ошиблась…

На регистрации Олег нервничал. Его бесило все: обилие чужих чемоданов, провинциальные барахольщики, словно специально собранные на их рейс. С издевкой он показывал на женщину с двумя раздутыми баулами и уверял Антонину, что это типичная спекулянтка. А «спекулянтка», зажав под мышкой коробку с настольным хоккеем, таким же, что и у маленького Олежки, гнулась, поочередно передвигая свои чемоданы.

На улице Антонина сказала:

– Оставайся здесь, чего тебе в порту делать. – И, увидев, что Олег собирается возразить, рассудила: – Там все равно сразу в самолет. Зачем зря мотаться?

– Ну смотри, а то у меня времени достаточно.

Автобус не подавали. Двое парней в одинаковых куртках подошли к Олегу и попросили закурить.

– Не курю.

– И правильно делаешь, землячок. А куда летишь?

– Провожаю.

Парни посмотрели на Антонину и, отойдя в сторону, засмеялись. Может, их развеселило что-то другое, но Олег побледнел. Она видела, как муж шевелит губами, готовясь осадить шутников, и знала, что не соберется…

Началась посадка.

– Не переживай, все будет хорошо.

– Ты уж постарайся, а то мама расстроится. Каприз пожилой одинокой женщины.

– Постараюсь, – сказала Антонина и неизвестно почему вспомнила беременную девчонку, именно девчонку, иначе не назовешь, сколько ей, бедняге, еще колотиться! Она вытерла слезу.

– Не надо, – сказал Олег и заулыбался.

– Постараюсь, – повторила она.

Очередь подталкивала ее к дверям. Олег мешал пассажирам. На него зашикали.

– За Олежкой смотри, – сказала Антонина уже из дверей.

Олег подошел к окну.

– Я телеграмму дам.

Олег непонимающе замотал головой. Окно было закрыто, а кричать на весь автобус Антонина стеснялась.

3

В отделе, на который работала ее группа, Антонине объяснили, что за рыбой удобнее съездить в будний день, потому как в воскресенье не всякий мужик сумеет пробиться на «омик». Она спросила, что такое «омик». И услышала, что «омик» – это «омик». При этом на нее уставились, как на ненормальную. После долгих объяснений она поняла, что это речное суденышко. Сердобольные женщины растолковали ей все: и как найти надежных попутчиков, и как добраться, и как отличить прошлогоднюю рыбину от нынешней, а самца от самки, и сколько платить за хвост, посоветовали прихватить бутылки три водки, потому как бывает, что за нее отдают и по две рыбины. Женщины знали все, правда, ни одна из них за рыбой не ездила. Этим у них занимались мужья.

Антонина старалась, искала попутчиков. Подходила, спрашивала, не собираются ли за рыбой. Путина заканчивалась, и большинство уже сделали запасы. Некоторые собирались, но ничего определенного не обещали и, как Антонина поняла, сами искали, к кому бы присоединиться или надеялись на доброго дядю, способного достать рыбку без особых хлопот. Она продолжала упорно искать попутчиков, когда к ней подошел шофер начальника, веселый здоровячок с золотым зубом, и сказал, что в любой момент может отвезти ее в такую нанайскую деревню, где люди ходят по колено в икре. Фикса его сияла, а левый глаз подмигивал. И еще он добавил, что ради красивой женщины готов на любую жертву. Взгляд у него был откровенный и оценивающий. Антонина вспомнила, как подходила то к одному, то к другому и спрашивала, не возьмут ли ее за рыбой, и улыбалась, старалась понравиться. Наверно, чего только не думали о ней, а она, дура, и не догадывалась! Шофер продолжал светить фиксой и щурить глаз…

И Антонина решила ехать одна: чем она хуже этих мужиков. Договорилась на складе насчет фуфайки – не хотела пачкать плащ. Подобрав по себе аккуратненький ватник, Антонина подошла к зеркалу, повела плечами, подняла руки, потом уперла их в бока и засмотрелась. Оглянулась на кладовщицу. И зеркало, и лицо старой женщины говорили, что фуфайка Антонине идет. Она подмигнула своему отражению и, перекинув плащ через руку, пошла в гостиницу. Навстречу попадались мужчины. Антонина сердилась, что они не обращают внимания на нее. И тут вспомнила, как на преддипломную практику к ним приезжала Аллочка, Алла Михайловна, их куратор, красивая, независимая женщина, с кандидатской степенью… и (как она сама говорила) – толпой поклонников. Все мужчины оглядывались на нее. И вот Аллочка приехала и устроила экскурсию на сланцевую шахту. Их спустили в сухой и светлый подземный коридор, похожий на ремонтируемую станцию метро. Все было интересно и незнакомо… но не в этом дело. Аллочке пришлось вылезать из элегантной шубы и облачаться в спецовку, прятать под каску часовую работу парикмахера. И женщина «потерялась»! Все заметили, что она «стерлась». Парни удивленно переглядывались, а девчонки злорадствовали. Олег считал Аллочку эталоном красоты, но и он растерялся от неожиданной метаморфозы. Вечером в общежитии он пытался защищать ее, горячился, кричал, но все смеялись над ним, а он и сам не верил своим доводам…

В гостинице Антонина снова подошла к зеркалу и догадалась, на кого она похожа, – вылитая Тоська из деревни Воробьево. Надев фуфайку, она превратилась из усталой горожанки в румяную деревенскую девку. Ноги сами притопывали:

А мы не вашего села,

Не вашей категории.

Разрешите поплясать

На вашей территории.

Пропела она и глянула в окно – не слышал ли кто-нибудь, а то ведь и за чокнутую примут.

4

Ее предупреждали, объясняли, что за билетами надо ехать рано утром, что будет давка. Тоня, конечно, верила, но ведь и она появилась на свет не вчера и чего доброго, а очередей насмотрелась и натолкалась в них досыта.

Но здесь очереди не было.

Кому не хватало места в зале, топтались в коридоре, поднимаясь на цыпочки и задирая головы, с наивной надеждой высмотреть знакомого. Парень в синей куртке подпрыгивал и кричал: «Леха! Леха!» Но Леха не отзывался.

С третьей попытки Тоня отыскала более-менее податливую зону и, работая одновременно плечом и локтем, протиснулась вглубь человек на семь, пока не уперлась в узкую сутулую спину, которая двигалась навстречу. Спине помогало чье-то брезентовое плечо. Тоня удачно вклинилась между ними и, выскользнув, оставила их позади, но зажатая телами сумка потащила ее к выходу. Она попробовала удержаться, но испугалась, что оборвут ремни, потом еще чье-то плечо подтолкнуло ее… сумка перестала вырываться из рук. Дышать стало легче. И Тоня снова очутилась в коридоре, рядом с парнем, зовущим Леху.

Хозяин брезентового плеча вытер лицо о жесткий рукав и разжал кулак с мятыми билетами. Тоня догадалась, что пробовала пробиться против движения, и теперь надо заходить с другого угла и тогда толпа будет не выталкивать ее, а втягивать. Чтобы сумка опять не помешала, она отнесла ее в камеру хранения, а подумав, оставила и фуфайку, потом зашла с другого входа и увидела, что очередь все-таки существует, правда, очень широкая. Те, кому удалось проникнуть к стене, пусть медленно, но продвигались. Она с трудом отыскала последнего и отмаявшись полчаса переместилась метров на пять, в основном за счет того, что многие не выдерживали и уходили. Но она решила держаться до последнего. Устрашающий вид пестро одетой толпы подогревал азарт.

И какого только тряпья ни вытащили из темных чуланов, собираясь в эту поездку: китель моды конца сороковых на юном парнишке, старичок в порванной и засаленной молодежной куртке, Галифе, джинсы, кожаные куртки, плюшевые жакетки… И самое главное, что люди преобразились не только внешне. Обрядившись в полумаскарадное тряпье, они и вели себя, как ряженые. Тоня была уверена, что любой из них, возвратясь домой и, надев свой обычный костюм, постыдится орать матом на весь зал или хватать незнакомого человека за ворот плаща, вытаскивать его из очереди и считать это нормальным. Ну, если не любой, то большинство.

Возле Тони остановилась старушка. Она шмыгала носом и вытирала глаза пестрой тряпкой.

– Вытолкали. Целый день простояла, – жаловалась непонятно кому. – Взбесились люди.

– Куда же ты, бабуля? Неужели у тебя некому за рыбой съездить? – посочувствовала Тоня.

– Домой не могу попасть. Нужна мне ваша рыба, Как же я теперь? Вот угораздило, – причитала бабка.

Чей-то огромный рюкзак двинул ее в спину, и она ткнулась головой в грудь Тони, но даже не оглянулась на обидчика, приняла как должное. Тоня смотрела на запавшие губы с вертикальными морщинами и становилось чуть ли не до слез жалко старушку. И почему-то еще сильнее – жалко себя.

– Где уж мне с имя, молодыми, совладать. Еще раз бы жиманули – и отписки вон.

– Пойдем.

Старушка, будто ребенок, протянула ей руку и, не спрашивая – куда, пошла за ней.

– Где ты стояла?

– Там, у окошка.

– Господи, что тебя будут ждать? Ты же не за окошком занимала?

– У окошка меня как жиманули…

– Ну ладно, куда тебе плыть?

– До Черного ручья.

С остановками и скандалами, в которых кричала так, что самой было жутко, она все-таки пробилась к началу очереди и спросила как можно громче:

– Кто видел, где стояла бабуля? – Ей не ответили. Тогда она выбрала мужика поздоровее и обратилась прямо к нему: – Ты видел, что она стояла?

– Да вроде была, – проворчал мужик, – на всех вас смотреть – без билета останешься.

– А если вроде была, тогда возьми два билета до Черного ручья.

Мысль о том, что надо просить два билета, пришла без подготовки, словно свалилась на язык. Тоня услышала свои слова и, не успев похвалить себя за сообразительность, изловчилась протянуть над головами мятую пятерку. Мужик оказался тугодумом – сначала взял деньги, а потом заупрямился, тряс над очередью рукой и канючил, чтобы она забрала обратно. И тогда вмешалась бабуля:

– Ты же, окаянный, сзади стоял, табачищем на меня дышал, чуть не задохнулась.

Выдумала она или действительно вспомнила, Тоня выяснять не стала. Народу между ними и мужиком набивалось все больше, и отделаться от денег он уже не мог. Оставалось ждать – возьмет ли. Хорошо, что рослый подвернулся, маленький бы потерялся из виду, а этого караулить намного проще. И наконец-то отлип от кассы, но течение понесло его к дверям, через которые Тоня пыталась пробраться в зал в первую попытку.

– Сторожи здесь, а я побегу на перехват.

– Рупь писят за билетик взяла бы.

– Потом, может, он и не купил нам.

– Нет уж, мне так спокойнее, бери и вертайся побыстрее. А я здесь ловить буду.

Мелочь была завернута в рубль. От многочасового томленья в кулаке он стал мокрым и край двадцатика выглядывал из прорванного сгиба.

Возле выхода его не было. И в коридоре – не было. Оставалось ждать. Из зала выбирались, а точнее, выдавливались полуживыми. Измочаленные люди приходили в себя, словно после карусели, когда встают на землю, а она продолжает кружиться и трудно вспомнить откуда пришел и куда надо идти. Потом глаза их отыскивали дверь, и они спешили на свежий воздух, чтобы отравиться сигаретой, стряхнуть накопленную в очереди злость и почувствовать радость маленькой, но все-таки удачи перед главной добычей. Однако вид у добытчиков был далеко не геройский. Но ее, здоровенный, где-то застрял. Проскользнуть незамеченным он не мог. Тоня вышла к курящим. Стараясь вы выпускать двери из поля зрения прошлась между мужиками, увидела высокого человека в телефонной будке, подбежала к нему, но вовремя остановилась, по асфальту ползла черная змейка мочи. Да и обозналась. Начинало смеркаться. Без фуфайки было уже прохладно. А мужик словно растворился. «Почему все они такие мелочные? Ладно бы сама пролетела, так еще и бабку втянула, – ругала себя, – чего доброго, не поверит и решит, что зажилила ее билет. Но маячить у этого входа бессмысленно, надо возвращаться».

Старушку Тоня увидела сразу. Она блуждала по набережной и тоже заглядывала в лица. Тоже искала. Тоня уныло подошла и молча встала рядом, не зная как оправдываться.

– Ой, ну где ты пропала, бегает, а мне переживай! Вот билет и сдачу он велел передать.

Она чуть не заплакала.

А минут через пятнадцать к ним подошел вежливый юноша и предложил билеты, без всякой очереди, по пятерке за штуку.

5

Перегруженный «омик» отвалил от пристани раньше времени.

Поначалу Тоне казалось, что половина пассажиров останется без мест. Она продиралась между рядами деревянных диванов, стараясь переступать, но все равно запинаясь за чужие вещи, спрашивала – не найдется ли местечка, и недоверчиво выслушивала торопливые отказы, и при этом, чтобы не отчаяться взбадривала себя иронией, размышляла до чего ненасытна человеческая натура: пока не достала билет молила судьбу пропустить на несчастное суденышко, только бы плыть, даже стоя на одной ноге, но не успела вступить на палубу, стала искать местечко, самое плохонькое, лишь бы присесть, и ведь найдет и станет мечтать, как бы прилечь и вытянуть ноги, которые невыносимо крутит после суматошного дня, которым позарез необходимо принять горизонтальное положение, чтобы наконец-то отлила загустевшая кровь, но стоит дивану освободиться, он сразу покажется жестким, а голову не устроит подложенная под нее рука…

Увидев парня в брезентухе и рядом с ним полоску дивана, прикрытую шляпой, Тоня хотела сесть, но парень стал горячиться и кричать, что это место – для его «корифана».

– Перетопчется корифан, – обрубила Тоня и втиснулась на краешек, но сразу почувствовала, что ее теснят. Еще немного, и она окажется на затоптанном полу среди вещей. Вспыхнув от обиды, она что есть силы ткнула локтем прижавшуюся к ней брезентуху – парень отодвинулся.

В дверь заглянул мужик в тельняшке и крикнул на весь зал, что курить в салоне запрещается. «Дались им эти салоны, – разозлилась Тоня, – здесь салон, в обшарпанном автобусе тоже салон, как у мадам Шерер или у свекровки – «экспрессия с семужным посолом». А на палубе, наверное, красотища: лунная дорожка на воде, звезды отражаются, а берега, скорее всего, черные, таинственные. Сильнее, чем к звездам, ей хотелось на свежий воздух, от тяжелых запахов, но она боялась остаться без места. Словно чувствовала, что парень в брезентухе постарается найти своего «корифана».

Так и вышло. Вскоре он окликнул обрюзгшего мужчину в летнем пальто стального цвета. В таких пальто когда-то приезжало к ним в деревню областное начальство. Но это пальто все было в почерневших масляных пятнах и без одного кармана.

– Я для вас, Владимир Иванович, занимал, а вот эта села.

Владимир Иванович тяжело поднял голову и хмуро посмотрел сначала на Тоню, а потом на того, кто окликнул.

Он был пьян.

– Что-то я тебя не припомню, ты чей?

– Смусовский я, Селезнев из СМУ-3.

– СМУ-3 знаю, как же. А чего она тогда села. – Он еще раз посмотрел на Тоню и, шлепая толстой нижней губой, спросил: – Ты чего расселась?

– А ты чего раскомандовался?

– Ты как со мной говоришь? Ты знаешь, что я могу с тобой сделать? А ну, встань!

Мужчины, сидящие напротив, переглянулись, и один из них сказал:

– Топал бы ты отсюда, и так дышать нечем.

Владимир Иванович повернулся к ним всем корпусом, посмотрел, пожевал нижнюю губу и, не вспомнив про Селезнева из СМУ-3, пошел дальше, придерживаясь за спинки диванов.

– Это же Парамонов, – прошептал Селезнев, – какими делами ворочал. Большой человек был!

– Так что же он вместе с нами, маленькими, за рыбкой поехал? Большим ее привозят, – усмехнулась Тоня.

– Да вот подсидели завистники, анонимками доконали. А ведь две дачи имел, под городом и на море. И первую в городе «Победу». А ты ему место не уступила.

– Тоже мне, большой человек, с женщиной связался.

– А что женщина? Я вот как-то на курорт ехал. В купе – все чин по чину. Бабка входит. Я, конечно, свою нижнюю полочку уступаю. Я же сознательный. Молодой, и на верхней перекантуюсь, а старикам везде у нас почет. Она сразу матрасик раскинула и легла. Ладно, думаю, утомился человек: лето, очереди, пятое, десятое. Вышел в коридор и сижу на откидном, возле окошечка, природой любуюсь. Время почивать пришло. Полез наверх, ногой, что ли, ее зацепил, проснулась, разохалась, на совесть капает, будто я специально. Сама не спит и другим не дает. Проспал до обеда – она лежит. Сходил в ресторан – лежит. Стою возле дверей. Намекаю, что поесть пора, тут как раз щи разносили. Так она похлебала, не убирая матрасика, и опять на боковую. А ведь я не железнодорожник и за купе такие же деньги платил. Вот тебе и женщина!

Тоня закрыла глаза. И, кажется, задремала или задумалась, но слух ее оставался чутким. Как только из-под лавок стали доставать вещи, она вскинула голову. Люди пробирались к выходу. Она схватилась за сумку, но увидела, что соседи продолжают играть в карты, и успокоилась.

«Омик» причалил. Новых пассажиров на этой пристани не было.

Теперь за место можно было не беспокоиться, и Тоня вышла на палубу. Ни звезд, ни лунной дорожки она не увидела. Вдоль берега тянулась вереница горбатых от рюкзаков силуэтов. Люди шли к кострам.

– Пять таборов разбили.

Рядом остановился мужчина и закурил.

– А что, разве и здесь ловят? – спросила Тоня.

– Кто умеет – ловит везде. Только отсюда с рыбой уезжать плохо.

– А на Черном ручье?

– И на Черном ловят, но туда опасно ехать.

– Почему?

– «Омик» приходит в час дня, а в четыре уже возвращается, за три часа не все успевают купить. В Брусничном надо сходить, там надежнее. А вы что, рыбой решили запастись или для интереса?

– Какой там интерес. Для дома, для семьи.

– А что же муж? Я бы свою одну не отправил.

– Некогда ему. – Тоня испугалась, что мужчина станет расспрашивать ее дальше, как можно громче зевнула и пошла.

6

Ночью попали в туман и простояли больше двух часов.

В Брусничное пришли с опозданием. Оказалось, что большинство рассуждало так же, как ночной собеседник, – выходить надо здесь. Дальше «омик» уходил почти порожняком.

Еще не причалили, а «бывалые рыбаки» уже высматривали лодки, разбросанные по желто-серой воде, подсчитывали: одна, три… восемь, хмурились и говорили, что маловато, кто-то азартно вскрикнул: «Есть, попалась, мелкая, икряночка поди», а в ответ уныло отрезвляющее: «Мало, не то что в прошлый год, а с позапрошлым и сравнивать стыдно». Потом ускоряли шаги, раскачивая зыбкий трап, и, спрыгнув на песок, почти бежали вдоль берега мелкими группками в два-три человека. Выбрав место, останавливались. Однако Тоня не понимала, почему они останавливались именно в тех, а не в других местах. Из всех подслушанных реплик она уяснила, что желающих купить рыбу может оказаться больше, чем самой рыбы, а из-за ночного тумана времени у них в обрез.

Люди уходили от причала в обе стороны. Кому верить больше, Тоня не знала, и свернула туда, где больше народу. Вскоре она увидела мужчину, который посоветовал сойти в Брусничном. Он сидел на обгорелой колодине и жевал бутерброд, запивая из крышки термоса. Рядом стояла женщина. Тоня посмеялась над собой за ночные подозрения. Аппетитно завтракающий мужчина и его спутница, наблюдающая за рекой, выглядели такими уверенными и естественными на этом суматошном берегу, что Тоне захотелось прибиться под их крылышко. Надеясь, что ей предложат присоединиться, она поздоровалась с мужчиной и попросила подсказать, где надежнее всего ожидать рыбаков. Он промолчал, а женщина ответила сухо: «Да где угодно, берег большой». И Тоня пошла дальше.

Люди смотрели на воду, на лодки, и ей казалось, что они видят то, что для нее невидимо. Она совсем растерялась. Волоча рюкзак по песку, мимо прошел насупленный обладатель первой «Победы» в городе. Он не узнал Тоню, и ей стало еще тоскливее. Хоть дурной человек, но все-таки немного знакомый. Она же помнит, что его зовут Владимир Иванович, и подчиненного его в брезентовой куртке, Селезнева из СМУ-3, тоже помнит.

Когда подошла первая лодка, к ней бежали со всех сторон. Но какой-то мужичок, раскинув руки с растопыренными пальцами, кричал: «Это моя. Моя, кому говорят. Я первый забил!» Из-за сомкнутых спин не было видно ни лодки, ни рыбака, ни рыбы. Вторая лодка отвлекла толпу на себя, Тоня не побежала. Подошла к счастливчику. Тот держал на весу потяжелевший рюкзак и улыбался.

– Сколько взял?

– Четыре штуки.

– Показал бы хоть.

– А чего ее смотреть, рыба как рыба.

За ним уже занимали очередь. Оказалось, что он договорился с рыбаком и на другой улов.

«Мне бы пару штучек, – подумала Тоня, – и то хорошо бы».

К следующей лодке она снова не успела и решила действовать хитрее: выждать, когда рыбак выберет сеть, высчитать место, куда он причалит, и заранее подойти. Догадка приободрила ее. С беспечным видом поглядывала она по сторонам, а сама краем глаза держала на прицеле своего добытчика. Когда он повернул к берегу, Тоня подхватила сумку и, стараясь не привлекать внимания, ждала. Рядом закружили другие «охотники».

– Это моя, я забила!

С ней не спорили.

Тоня уже раскрыла сумку, но какой-то мужик уверенно вошел в воду, помог вытащить лодку на берег, и она увидела, что рыбак пересчитывает пятерки, а тихий нахал складывает кету в мешок.

На берегу появился костер. Кому повезло, подтаскивали к нему рюкзаки и располагались обедать. К Тоне подошли и спросили, не продаст ли она водку. Она отказала не потому, что надеялась на проклятые бутылки, а из принципа – подходили те, что успели набить рюкзаки и собрались весело провести остаток времени. К ней обращались: «Красавица, помоги». И хоть бы один предложил; «Не помочь ли, красавица?»

А время уходило. Через час-полтора возвращался «омик», но суетящихся на берегу, казалось, не убывало.

Наконец ей повезло. С горы от деревни спускался человек с рыбиной на плече. Тоня первая заметила его и побежала навстречу. Песок осыпался, и ей казалось, что она топчется на месте. Она не смотрела под ноги, а только вперед, где покачивалась морская фуражка и рябил полосатый тельник под расстегнутым пиджаком. Споткнувшись, она едва не упала. Потом увидела, что бежит одна, и все равно не остановилась, только подумала, что без конкурентов будет легче сговориться.

– Продаешь?

– Червонец.

Голос у него был хриплый. Мужик пошатывался на широко расставленных ногах, дышал перегаром и прятал глаза. Цена была явно завышена, и Тоня просто ради интереса решила поторговаться, заранее согласная с первоначальной, готовая отдать и червонец, если этот в тельняшке будет стоять на своем.

– Не дороговато?

– У меня же соленая, готовая к употреблению.

– Давай за семь.

– Уговорила, только быстрее, некогда мне.

Когда она доставала мешок, в сумке звякнули бутылки.

– Водка! Что же ты молчала?

– А что, надо?

Он сам достал бутылку из сумки, с сожалением посмотрел на оставшиеся, но требовать больше не хватило наглости.

Рыбак еще поднимался вверх, а Тоня не вытерпела, развернула мешок и вытащила рыбину. В ней было больше пяти килограммов. Она отщипнула кусочек темно-коричневого с белым налетом мяса и попробовала. Голимая соль и на вкус ничего особенного, единственное достоинство, что много. А когда вспомнила, какой жирной рыбой угощали ее перед отъездом женщины из отдела, появилось подозрение, что ей подсунули не то.

Настроение испортилось. Пропало желание гоняться за лодками. Сумка оттягивала руку, и Тоня никуда не успевала. Все обгоняли ее. Им было легче: кто бегал договаривался, кто относил купленную рыбу, кто караулил вещи, а она – одна.

Везде одна. Дома разве не так: если нужны деньги, не кто-нибудь, а она ищет и делает сверхурочную работу, заниматься с маленьким Олежкой, кроме нее, тоже некому, а мыть полы, стирать рубашки и бегать по магазинам – это уже само собой разумеется, везде одна. А как же иначе, охмурила интеллигентного мальчика, прописалась в самом красивом городе – вот и радуйся.

Совсем неожиданно раздались гудки. Люди потянулись к трапу. Тоня не знала еще, поедет она или нет, но тоже пошла. Возвращаться с единственной рыбиной бог знает какой породы было обидно, но надеяться на лучшее не оставалось сил.

«Омик» уже причалил, когда под трап, перекинутый с берега на дебаркадер, влетела моторка. Парень в оранжевом жилете приглушил мотор и крикнул:

– Десять штук, и все с икрой. Восемь рублей за хвост.

– Пять! Почему не пять? Все берут по пять.

– Следующих продам по пять. А эту по восемь.

– «Омик» – то уходит. Может, водкой возьмешь?

– Потому и рыба дорогая, – хохотал парень. – Зато уже вечером будете дома. А водку сами пейте. Если у кого шампанское найдется, тогда уступлю.

«Да бог с ними, с этими рублями», – решила Тоня и крикнула:

– Я пять штук беру.

Но стоило появиться первому покупателю, и к трапу кинулось сразу несколько человек. А самым первым оказался Селезнев из СМУ-3. Он выхватил из рюкзака большой полиэтиленовый куль и бросил в лодку.

– Нехорошо вперед женщины, она первая крикнула. Не по-джентльменски, – подсмеивался рыбак.

– Ну конечно же, я первая, первая я крикнула.

Мешок с рыбиной не вылезал из сумки.

– Ворона тоже крикнула, – передразнил Селезнев, ложась на трап и протягивая деньги, – сыр выпал, с ним была плутовка такова.

Тоня догадалась расстегнуть до отказа молнию на сумке, вытащила свой мешок, но парень уже спрятал деньги под жилет и отсчитывал рыбу. Поддразнивая толпу, он каждую поднимал над головой. Красная кисть его мокрой руки ярко выделялась на темно-серой чешуе. Сильные пальцы впивались в бока, и казалось, что в этих местах полопалась кетовая кожа и красное сочное мясо выпирает из ран. Пассажиры переступали через Селезнева, вытянувшегося поперек трапа. Они торопились занять лучшие места. Рыбак отсчитывал, и голова покупателя кивала каждому взмаху руки. Тоня глядела, как серебристые слитки пропадают в раскрытом зеве чужого мешка. Губы ее дрожали от обиды.

– Ну как же так, почему все такие, – шептала она.

Может быть, рыбак услышал ее, а может, и просто так, от веселого нрава или оттого, что для него не стоит труда смотаться на своей лодочке на середину Амура и выловить еще десяточек таких же слитков, чтобы утешить обиженного человека, но он поднял к Тоне лицо и крикнул:

– Не горюй, красавица, следующая будет твоей.

– Так пароход уплывает.

– А куда спешить?

Селезнев принял мешок и стал подниматься. Он уже почти выпрямился, но вдруг тело его дернулось назад, и он чуть не свалился. Внизу, под трапом, забухали глухие удары. Лицо Селезнева посерело, губы растянулись и стали почти синими, а глаза превратились в узенькие щелки. Он стоял, вытянув руки вперед, словно предлагал окружавшим его людям пустой мешок с разорванным днищем.

Все молчали, и только рыбак хохотал. Кудри падали ему на лоб, на черном от щетины лице сверкали крупные зубы – цыган да и только. Или разбойник.

Потом раздался всплеск, и Тоня увидела, что Селезнева нет на трапе.

Он стоял по грудь в воде и шарил перед собой руками. Шесть кетин упало в лодку, остальные плюхнулись за борт. Одну за другой Селезнев вытащил три рыбины. Но последнюю найти не мог. Он уже второй раз обходил вокруг лодки. На «омике» заканчивалась посадка. Оставшиеся на ночь собрались на берегу и на трапе. Кто-то бросил рыбаку рюкзак Селезнева, и тот, посмеиваясь, укладывал в него вторично пойманную рыбу.

– Я сетью не могу, а он руками достает. Хитрее выдры мужик. Ныряй за последней, а то не успеешь.

Селезнев окунулся с головой. На воде закачалась шляпа. Рыбак подцепил ее веслом. Селезнев вынырнул и встал, держась за борт лодки. Вода струйками стекала с него.

– Значит, живая, – посочувствовали с трапа. – Хорошо одна, а то плакали бы денежки.

Рыбак вытащил из-за пазухи червонец, бросил в шляпу и натянул ее на голову Селезнева.

– Заслужил. Приезжай в следующий раз, я тебя напарником возьму, если тренироваться будешь.

Он помог поднять рюкзак, и Селезнев побрел к берегу. Зрители поторапливали его. «Омик» дал гудок.

– А ты жди, я не обманываю! – крикнул рыбак, отыскав глазами Тоню.

7

«Омик» ушел.

Тоня сидела на трапе, свесив ноги, и ждала обещанную рыбу. Торопиться было некуда. Она уже не жалела, что пришлось остаться. Утренняя «Ракета» быстренько и с комфортом доставит ее в город, где она спокойно сядет в автобус и к обеду будет на руднике, в гостинице. А вот успеет ли к последнему автобусу тихоходный «омик»? Теперь ей уже казалось, что обязательно не успеет. И пришлось бы ей ночевать на лавочке возле автовокзала. А здесь и воздух свежий, и не так страшно, и не так скучно: костры, люди, река.

– Водка есть? – услышала она снизу.

– А что?

– Рыбы дам, что.

– Мне сейчас поймают.

– Две штуки за бутылку.

– Нет, я уже договорилась.

– Не все ли равно – у кого брать, из одной реки черпаем.

Лодка круто развернулась и пошла вдоль берега. А когда она причалила и ее окружили покупатели, уверенность у Тони пропала. Ведь предложи он пораньше, у нее вместо одной пересоленной оказалось бы две свежих, да и сейчас, вместо обещанных и не пойманных, в сумке лежали бы почти дармовые кетины. Только ей не хотелось думать, что тот цыганистый обманул ее, не похож он был на трепача, и до чего же красив, а вернее, страшен.

Народу на берегу оставалось все меньше. Зато костров, было уже три. Возле одного даже пели. Тоня всматривалась в раскиданные по воде лодки. Они казались одинаковыми – узкие черные прямоугольнички и бугорки над ними или посередине, или с краю.

Совсем неожиданно она услышала за спиной громкий рокот мотора и, не оглядываясь, почувствовала, что это он.

– Скучаешь?

– Жду. Один уже подъезжал, две рыбины за бутылку отдавал.

– Я же обещал самую отборную. А у Андрюхи слово железное, здесь это все знают. Тебя как зовут?

– Антонина. – Потом поправилась: – Тоня.

– «Рыбачка Тоня как-то в мае, причалив к берегу баркас», так что ли?

– Там Соня.

– А здесь Тоня. Слушай, а ты посолить ее сможешь?

– Это разве сложно?

– Тогда ясно. Придется выделить несколько штук малосола, чтобы попробовала и сравнила.

– Ну, если не жалко.

– Значит, жди, я еще пару раз смотаюсь.

Мотор запел, и оранжевый жилет замелькал над водой. Она даже ответить не успела.

Пришел он, когда начало темнеть. Сходство с разбойником в сумерках усилилось. Лямка рюкзака стянула на сторону его красную рубаху, и Тоня увидела смуглую костлявую грудь, выпиравшую ключицу и жилистое горло с резко выступающим кадыком. Лицо его совсем почернело, и улыбка пугала хищной белизной зубов.

– Крупная шла. Всю городским продал. Им, дуракам, кажется, чем больше – тем лучше. Пойдем, я покажу, какой должна быть настоящая рыба. – Он взял ее сумку. – Что у тебя там?

– Рыбина, за бутылку сторговала.

– Чего? Я же говорил тебе. – Не спрашивая разрешения, он вытащил мешок и, увидев, захохотал. – За пузырь?! Ей в обед – сто лет. Такую и свинья не будет кушать.

Держа за хвост, он крутанул рыбину в воздухе и запустил в сторону костра.

Тоня беспомощно улыбалась, чувствовала, что улыбка получается жалкой и глупой. Она боялась смотреть на этого парня, который, конечно, моложе ее, но держит себя не просто как старший, а вообще обращается с ней, как со школьницей.

– Кто тебе ее сбондил?

– Какой-то в морской фуражке. Червонец просил.

– Арканя, кто же еще. Ну, отколется шаромыге.

Тропинка круто поднималась вверх. Андрей остановился, и пока Тоня догоняла, он все издевался над ее приобретением, которое она таскала целый день и собиралась везти в такую даль.

Когда подъем кончился, Тоня оглянулась и увидела костры, высокие, ярко-красные, бросающие длинные отсветы на рябую воду. Сразу вспомнились родная деревня и речка по имени Корежечна. Вспомнила, как после первых уроков географии она загорелась отыскать свою речку на карте, разложенной на полу, старенькой, протертой на изгибах до марли и с разодранными верхними углами, так что дырки от гвоздей отступали от краев на две ее ладошки. Вспомнила, как ползала по карте битый час и не нашла ни Корежечны, ни районного центра, как расстроилась тогда двенадцатилетняя дурочка, как обиделась на свою деревню, на мать и отца, с которыми она жила в этой деревне, не нанесенной на карту. А деревня стояла на высоком берегу, и внизу текла красивая речка с песчаным дном. Летом, а особенно с появлением новой картошки, они уходили вечерами на заветное место и разводили костер. Потом подбрасывали вверх горящие головни и смотрели, как искры осыпаются в блестящую воду. А сейчас впереди Тони покачивалась черная спина человека, который, наверное, всю жизнь прожил в такой же неизвестной деревне, и она, не робеющая перед огромным, знаменитым на весь мир городом, чувствует себя школьницей, семеня за этим человеком.

В доме, перед которым он открыл калитку, не было света. Тоня остановилась. Она совсем выпустила из виду, что рыбак может жить один. Неуверенным и даже слегка развязным голосом она спросила:

– А вдруг жена приревнует?

– Не приревнует, не бойся.

Он провел ее в комнату, усадил на диван, включил магнитофон и, сказав, чтобы не скучала, вышел.

В сенцах хлопала дверь, стучали металлические крышки, плескалась вода. Тоня откинулась на спинку дивана и приходила в себя после вчерашней и сегодняшней встрясок. На столе валялся журнал «Сельская молодежь». Она взяла его, перелистала, часть страниц была вырвана. Наткнувшись на рассказ Соммерсета Моэма, которого любила со студенчества, она попробовала читать, но свет в комнате был очень тусклый. Тоня подняла голову. На лампочке лежал слой пыли. Она снова подумала о жене рыбака.

– Не скучаешь? – крикнул Андрей. – Ты сними фуфайку, а то взопреешь.

Тоня заглянула на кухню, но никого не увидела. Сумка по-прежнему стояла у порога. Это немного обеспокоило ее. Тоня надеялась, что, пока она сидит, ей готовят рыбу. Становилось непонятно, чем хозяин так долго занимается в сенях. Она прислушалась – никаких звуков, кроме тихой музыки из магнитофона. Сначала она не обратила внимания, а теперь ее поразила удивительная чистота звучания, да и мелодии не те, что записывают по оказии с радиоприемников, – играл известный европейский ансамбль.

– Есть хочешь?

– Хочу, – не думая, ответила Тоня.

Выбритый, в отглаженных серых брюках и красной рубахе, но не в той, что был на реке, а тонкой, переливающейся, Андрей стоял на пороге и весело смотрел на нее. Такая неожиданная перемена не только удивила, но и смутила Тоню, и она спросила первое, что пришло в голову:

– Откуда у тебя такие чистые записи?

– Да корешок по весне освободился, приезжал отдохнуть и привез.

– Наверное, из центра приезжал.

– Чудная ты, у нас до своего лагеря рукой подать.

– А при чем здесь лагерь?

– Я же говорю, весной освободился.

– Господи, а я бестолковая – «из центра». За что же его?

– За дело.

– И ты с ним дружишь?

– А что, выгнать надо было?

Он усмехнулся. И так плохо стало Тоне от его усмешки. «Ну что привязалась к человеку. Не хватало еще посоветовать встретить друга на пристани, дать билет на обратную дорогу и сказать: пока, мол, не искупишь вину, не приезжай». Тоня попробовала взглянуть на себя глазами Андрея, получилось примерно то же, что у нее со свекровкой, великой мастерицей на подобные восклицания. Прожив семнадцать лет в деревне, она к пятидесяти начала вдруг стесняться слова «навоз» и утверждать, будто ни разу не слышала, что это самое употребляют в качестве удобрения.

Такое сравнение вконец расстроило Тоню. Она пробовала оправдаться, пеняя на усталость, на непривычность обстановки, но легче не делалось.

Андрей снял с нее фуфайку и повесил на вешалку. Она покорно вытаскивала руки из узких рукавов. Но вдруг застеснялась, одернула свитер и засновала взглядом в поисках зеркала. На кухне его не было, а ей приспичило увидеть свое отражение. Горело обветренное лицо. Перед глазами металась вылезшая из прически прядь. И вообще она сегодня не умывалась. Андрей заметил ее беспокойство, но понял его по-своему:

– Вон фонарик на подоконнике, с крыльца свернешь направо и там в огороде увидишь.

– Да мне руки помыть.

Он засмеялся, и Тоня вместе с ним тоже засмеялась.

– Это в сенях.

Рядом с умывальником лежало автомобильное зеркало. Все оказалось в порядке: и прическа, и лицо не такое красное, как она думала. Вышел Андрей, снял с лавки ведро с водой и здесь же, на лавке, распластал здоровенную рыбину. Тоня смотрела, как самодельный кривой нож легко входит в мясо.

– А что это? – спросила она, показывая на полную миску.

– Печенка.

– Такая большая, вот не ожидала. Она прошла за Андреем на кухню.

– Не испугаешься есть мои кушанья?

– Если ты первый попробуешь.

Тоня смотрела, как ловко он работает ножом, разрезая рыбу. Она обратила внимание, что жарить он собирается не ту, из которой доставал печень, а другую – вполовину меньше. Одновременно он переворачивал, солил и пробовал со сковороды мелкие кусочки, поддевая их ножом. Все получалось легко, просто и, главное, аккуратно, в отличие от ее Олега. Если тот начинал готовить, поднимал страшный шум вокруг себя, а претензий появлялось столько, что легче сделать самой, чем все слушать.

– Давай помогу, а то подумаешь, что я совсем никуда не гожусь.

– Давай. – Он переложил печень в тарелку. – Жарь рыбу. А я тебе сумку соберу. Может, и мешок дать, а то в нее много не войдет, штук шесть от силы.

– Что ты, зачем, мне же такую даль везти, хоть бы сумку дотащить.

– Ну, смотри. Соленых-то много класть?

– Если можно, то все.

– Ты же говорила, что солить несложно.

– Каюсь, батюшка, виновата.

Он взял сумку и вышел в сени. И скоро оттуда донеслись громкие удары. Тоне показалось, будто он что-то рубит топором. Она хотела выйти посмотреть, но надо было следить за рыбой. Кета почти сразу меняла цвет и становилась нежно-розовой. Она едва успевала переворачивать куски. Андрей на этот раз вернулся быстро. Молния на сумке не сходилась, а бока круто выпирали.

– Сколько ты натолкал в нее? – спросила она с тревогой, прикидывая, хватит ли денег.

– Пять штук влезло, когда хвосты отрубил. И баночку с икрой – за то, что выкинул твою золотую рыбку.

Напомнив про выкинутую рыбину, он здорово помог Тоне, освободив от неприятных вопросов или нежелательных недомолвок. И хорошо, что в сумку уместилось пять штук, а не шесть или четыре – как раз четвертная, одной бумажкой и без сдачи, без лишних денежных процедур, от которых одна неловкость.

Она протянула деньги.

– Да брось ты.

– Почему брось? Это же твоя работа.

– Спрячь.

Тоня положила двадцать пять рублей на стол и придавила пепельницей, сделанной из раковины.

Ужинать он решил в комнате. Пока Тоня переносила из кухни тарелки, на столе появилась бутылка коньяка.

«Пировать, так пировать», – подумала Тоня. Ей даже захотелось немного выпить.

Андрей закусывал сырой рыбой. Отрезал тонкие ломтики и бросал в рот.

– Вкусно?

– Не ел бы, если бы не нравилось.

– А без соли почему?

– Соль, она убивает настоящий аромат.

– Дай попробовать.

Он протянул кусочек. Губы Тони нечаянно коснулись его холодных пальцев.

– Ничего не поняла.

– Дать еще?

– Нет, хватит.

– Здесь привычка нужна. Без привычки может и вырвать.

Андрей немного опьянел, но ей это нравилось. Еще бы, после такого адского труда: в воде, на ветру – другой бы давно свалился и захрапел, а он даже побриться не поленился.

– Тось, а ты родом – деревенская.

Ей понравилось, что он назвал ее Тосей. Ей надоело быть Антониной.

– А как ты узнал?

– Для городской сильно румяная да боевая.

И то, что боевой посчитал, – обрадовало.

– А сейчас где живешь?

– В Ленинграде.

– Вона как. Молодец!

– Ничего особенного. Окончила институт и осталась.

Про то, что вышла замуж и живет со свекровью, говорить не хотелось.

А хозяина, казалось, озадачило место ее прописки.

– А я Амур люблю, – сказал он после долгого молчания. – Не могу без него. После армии жил на Енисее. Хорошая река, но не то, мягкости в ней нет. А рыбу там самоловами ловят. Страшная штука. Выбираешь, бывает, а там мертвяк, синий весь, разбухший, двинешь каблуком, чтобы отцепился, и дальше выбираешь. А ты знаешь, что у нас в Амуре самое большое количество видов рыб? Не знаешь, то-то.

Когда он говорил про мертвеца, Тоня сразу поняла, что Андрей немного форсит – рыбак есть рыбак, вытащил ботинок, а сказал, что утопленник. И еще Тоне показалось, будто в нем что-то изменилось, когда он услышал про Ленинград, словно он обиделся на нее за это. Ей захотелось сказать ему что-нибудь приятное.

– А ты очень вкусно готовишь.

– Привык за четыре года. Жена сбежала от меня ровно четыре года назад, как раз в путину.

«Вот, значит, почему столько пыли на лампочке».

– Навыдумывала разных красивых отговорок. И все, что она навыдумывала, оказалось мурой, через полгода выскочила замуж, просто захотелось в город.

– Ничего, еще повезет. – Тоня погладила его руку. – Еще повезет.

Он встал и выключил свет.

Если бы она знала, что Андрей живет один, она бы не пошла к нему. В этом она была уверена. Только в этом.

8

Тоня проснулась рано. Андрей уже хлопотал у стола. Она стала одеваться и вдруг увидела, что он внимательно смотрит на нее, провожая взглядом каждое движение.

– Отвернись, а.

– Может, останешься еще на день?

– Не надо об этом.

– Не надо, значит, не буду. Давай кушать.

Они сели завтракать. Тоня смотрела, с каким удовольствием ест Андрей, и у нее самой появился аппетит. Хорошо было сидеть рядом с этим уверенным, знающим себе цену мужчиной. А если бы так вот каждое утро: без суеты, без капризов, без нытья? Такого быть не могло, но хотелось в это верить.

– Хорошо у вас здесь, спокойно.

Андрей не стал разубеждать. Он встал из-за стола и вернулся с большой эмалированной кастрюлей, поставил ее перед Тоней и вложил ей в руку массивную деревянную ложку.

– Ешь.

Кастрюля была полна до краев сочной, словно светящейся, оранжевой икрой. Андрей взял Тоню за руку и зачерпнул полную ложку.

– А теперь продолжай сама.

– Икру ложкой? Неоригинально.

Довольный своей шуткой, Андрей засмеялся. Смеялась и Тоня. Уезжать не хотелось. И это заставило ее поторопиться.

– Все, Андрей, давай прощаться.

– Прощаться, так прощаться. А может?..

– Нет. – И Тоня взялась за сумку.

Он указал взглядом на пепельницу, под которой лежала четвертная.

– Теперь-то уж возьми, нелишняя. Дорога впереди длинная.

– Пусть лучше останется, мне так спокойнее.

– Ну смотри. Тогда я положу ее в шкатулку с документами и буду хранить до новой встречи.

Она знала, что новой встречи не будет.

– Тось, у меня к тебе маленькое дельце. – Андрей подошел к ней совсем близко и взял за плечи. – У вас в Ленинграде хорошо со снабжением. Ты не могла бы прислать мне бандерольку-другую с этими вашими нижними тряпочками, такими, как на тебе.

Он потянулся к ее груди, но Тоня отвела его руку.

– Нет, ты не думай, что для себя. У меня никого нет. Но у нужных людей имеются жены – у инспекторов, у председателя. Да мало ли от кого зависишь. А я икорочки подошлю.

Тоня не знала, как защищаться от его слов, от их наивненькой жестокости. Оскорбить? Ударить? Лицо Андрея сделалось удивленным. Он растерянно смотрел на Тоню и силился понять, чем обидел ее.

– Зачем ты так? Ну почему вы все такие?

– Какие? – И лицо, и опущенные руки Андрея выражали полное недоумение, чуть ли не испуг, он не понимал чем обидел ее.

– А такие…

Губы у нее свело. Навалилась тяжеленная тоска. Сил на бесполезные объяснения не осталось. Она махнула рукой и пошла. Не оглядывалась, не останавливалась, пока сумка не разогнула пальцы.

Костры на берегу уже погасли, и только возле одного, который ближе к причалу, темнела неподвижная фигура. Тоня обошла костер стороной и остановилась у дальнего костровища. Стоя на коленях, она разгребла золу и отыскала горячую головню с седыми углями на обгорелом конце. Напрягаясь до боли в ушах, она дула на нее, пока не появились синеватые язычки. Не выпуская головни из рук, она собрала обрывки газет и развела теплинку. Сначала она подкладывала в огонь недогоревшие сучья, а когда пламя окрепло, пошла собирать дрова. Поблизости все подчистили. Пока она кружила, к костру подошел мальчик. Она бросила охапку в огонь и пошла за новой. Пламя уже поднялось в человеческий рост. Мальчик убежал к реке. До «Ракеты» оставалось полчаса, а она все бродила по берегу и собирала дрова для костра, возле которого никто не грелся.

«Ракету» увидела издалека. Расстояние скрадывало и размер и скорость. Если бы свекровка оказалась рядом, то обязательно воскликнула бы, что судно похоже на дельфина, хотя живых дельфинов никогда не видела. «Явилась, не запылилась, – усмехнулась Тоня. – Неужели почувствовала? И почему обязательно дельфин, свиньи тоже умеют плавать, – а следом подумала – как бы ручки у сумки не оборвались».

Начало оседлой жизни

Девушка словно убегала от кого-то. Она быстро села к Сивкову за стол и притихла. Вагон покачивался, плескались занавески на ветру, позванивала посуда. Девушка коротко взглянула на Сивкова и опустила голову. Он указал пальцем на свое заросшее лицо и спросил:

– Испугались?

– Значит, есть чего пугаться.

– Это потому, что вы не хотите есть. Голодный человек всегда смел.

– Интересно! – Она уже не прятала глаз и разглядывала Сивкова.

– Быть голодным – нисколечко. Сытым – намного интереснее.

– И трусливым – выходит по-вашему?

– Ого, теперь вижу, что вы голодны, даже меня не боитесь.

– Уже нет, хотя вы и страшный.

Подошла официантка.

– Прекрасно! Просто замечательно! Вы любите Иоганна Себастьяна Баха?

Девушка недоуменно приподняла плечи.

– Ну, если вы не знаете, кто такой Иоганн Себастьян Бах, тогда мы будем пить пиво.

– Ешьте больше! – посоветовал Сивков.

– Думаете, подобрею? – усмехнулась девушка.

– Обязательно и плюс к тому раздобреете.

– Это мне ни к чему.

– Дело вкуса.

– Плохого вкуса.

– Может быть, но все равно ешьте больше. – Он разлил пиво по стаканам. – Меня зовут Лева. Пейте пиво и не беспокойтесь, что я расскажу матушке о вашем пьянстве. Я умею хранить чужие тайны. Можете даже поведать о несчастной любви к женатому учителю пения.

– Не нужно.

– Что не нужно? Пиво?

– Не нужно глупых комплиментов. У меня сыну шесть лет, и выгляжу я не моложе своих двадцати шести. Ну а зовут меня Светлана, если вам так хочется познакомиться с кем-нибудь в поезде.

В город они приехали за полночь.

– Куда? – спросила она.

– Попытаюсь в гостиницу, – ответил он.

Она не уходила. Смотрела на него. Пробовала смеяться. Потом тряхнула волосами и с деланной бесшабашностъю сказала:

– В гостиницу все равно не пробьешься. Поехали ко мне! – И махнула подъезжающему такси.

Разбудили Сивкова рано. Он долго не мог раскрыть глаза, потом удивленно рассматривал обстановку, не совсем понимая, где находится, а когда вспомнил – захохотал на всю квартиру. Солнечные лучи горизонтально входили в окна, просвечивая насквозь пышные белые волосы, было удивительно, почему они не шевелятся от световых потоков. Уже одетая, подкрашенная и как-то официально красивая, она стояла возле кровати и молчала. Чем громче он хохотал – тем сильнее она сердилась. Увидев, что она собирается уйти, он поймал ее за руку и потащил к себе. «Пусти, дурень, мне же на работу». Тому, что слово «дурень» прозвучало скорее резко, нежели шутливо, он не придал значения. Он хохотал. Он радовался. Легко спрыгнув с кровати, он принялся делать зарядку, демонстрируя сильное прогонистое тело, которому до эталона не хватало разве что ровного пляжного загара. Закончив разминку, он пошел умываться и делал это долго, с громким блаженным урчанием. Потом потребовал «жрать» и, проглотив приготовленную на двоих глазунью, старательно вытер сковородку куском хлеба.

– Ты зачем приехал? – спросила она, вставая из-за стола.

– К тебе.

– Я серьезно.

Он наморщил лоб, словно припоминая, зачем же он действительно приехал.

– Ах, вот ты о чем. Прибор посмотреть. Начальник вычитал, что в вашем городе изготовили новый прибор, ну и послал меня на разведку.

– А у вас там все бороды носят?

– Нет, только те, у кого они красивые. Кстати, в городах небритых больше, чем в геологии, геодезии и на флоте вместе взятых.

– И долго ты будешь проверять прибор?

– Долго.

– Это сколько – неделю, месяц?

– Месяц, – соврал он и засмеялся.

Прибор оказался громоздким и капризным. В «домашних условиях» он еще годился, но таскать такую бандуру в поле было бы скучновато. С ним было все ясно. Оставалось выполнить заказы, перечень которых занимал три страницы в записной книжке, и купитъ билет восвояси.

В гостинице, где ему забронировали номер, о котором он вчера умолчал, Сивкова слегка пожурили за опоздание, но место все-таки нашли. Приходить вечером Светлана не велела и советовала отоспаться. Укладываясь, он с тоской вспомнил ее совет, однако уснул, не успев помечтать о новом свидании. Зато на другой день подъехал на полчаса раньше условленного.

Света открыла сразу, словно ждала его возле двери. Он с удовольствием отметил и то, что она одета не по-домашнему: выходное платье, лакированные туфли, тщательная прическа. Но безразличное выражение лица заставило его задержаться на пороге. Не отпуская дверной ручки, он внимательно посмотрел на хозяйку и дождался, когда она заметит и поймет его взгляд.

– Я только что пришла с работы. Устала.

Сивков нагнулся, чтобы разуться.

– Не надо. Во что я тебя переобую, Викторовых тапок тебе на полноги не хватит.

– Ничего, я в носках. Они, кстати, без дырок.

Света провела его в комнату и усадила в кресло к журнальному столику, а когда он достал вино – молча принесла фужеры и яблоки.

– Здорово!

– Мы же здоровались.

– Здорово еще раз.

– Ну, если тебе так хочется, здравствуй.

И снова замолчали. Он указал ей на рюмку и поднял свою. Он выпил. Она – подержала и поставила. Он налил себе еще раз и выпил, уже не приглашая ее. На улице темнело. Он подошел к окну и долго стоял спиной к ней. Она продолжала молчать. Он снял со стены гитару.

– Играешь?

– Нет, это Виктора.

– Хочешь песенку?

Она дернула плечиком, словно от холода. Жест, наверное, должен был означать, что ей все равно. Сивков немного помедлил, затем щипнул струну, прислушался к звуку, щипнул вторую и стал наигрывать простенькую мелодию, а потом вполголоса запел:

Разыграю в орлянку бездомную жизнь,

Вот смотрите, бросаю монету –

Рублик, белый цыган, ну-ка, правду скажи,

До какой остановки доеду.

Выпадает орел, ну конечно, я знал.

До свиданья, друзья, надо ехать.

Мне рукою махнет суетливый вокзал,

И колеса закатятся смехом.

Полнедели пути, полнедели вина,

Проводницы раскрытые губы…

– Клячкин?

– Нет, какой-то парень из дружественной организации – то ли геолог, то ли наладчик, а что, нравится?

– Что-то есть.

– Иди ко мне? – Он хлопнул рукой по своему колену.

Она подошла. Села. Обняла его за шею, даже не обняла, а просто положила руку на плечо. Сивков ткнулся губами в ее щеку. Она отстранилась, потом встала и включила проигрыватель, а возвратилась уже в свое кресло. Пластинка играла долго, а когда она кончилась, Света встала и передвинула головку снова на край диска. Тогда он тоже встал и выключил проигрыватель.

– Светленькая, что с тобой?

– Не могу. Не могу, как ты – приехал, побаловался, уехал. Боюсь привыкнуть. Зачем это мне? Через пять дней ты уедешь, а мне что прикажешь делать? Отвыкать? Привыкать к другому?

– Подожди…

– Что ждать? Когда раздобришься и позовешь отдыхать на Юг? Мне этого мало! Понимаешь, ма-ло! – Потом совершенно другим тоном: – Нет, ты не думай, я от тебя ничего не требую, да и как я могу требовать. Кто я – брошенная женщина. Пусть я сама выгнала его. Выгнала, потому что не любила. Но все равно в твоих глазах я – брошенная женщина, и притом очень доступная. Ты можешь думать обо мне как угодно, это твое дело, но нам лучше расстаться.

– Подожди.

– Только не упрашивай и ничего не обещай. Я не люблю таких мужчин. Они напоминают мне мужа, а я не хочу о нем вспоминать, я вычеркнула его из памяти.

Она долго не могла достать сигарету, потом долго мучила зажигалку и наконец поднесла ее к фильтру. Сивков резко задул пламя и, перегнувшись через стол, отобрал сигарету.

– Светленькая, не надо нервничать. Ты просто устала. Она всхлипнула. Сивков осторожно погладил ее волосы, потом поднял на руки и долго носил по комнате, укачивая, как ребенка.

Он уезжал через три дня, рано утром. Света его не провожала. На платформе рябили многочисленные лужицы. С крыш вагонов капало. В тамбуре наследили, и проводница ворчала.

Этот дождь он привез с собой. Лил целую неделю. Работы в поле пришлось прервать, а людей отпустить в отгулы.

На потолке комнаты приезжих образовалось большое серое пятно с желтыми краями. Он уже несколько раз просыпался, но, увидев пятно, снова закрывал глаза. Около пяти он пересилил себя и встал. Сосед Гошка ушел на рыбалку в его сапогах. гошкины были дырявые и на два размера меньше. В комнате стоял сырой и тяжелый дух. Он посмотрел на тарелку, заваленную окурками, но не тронул ее и вышел на улицу. От чистого, промытого воздуха закружилась голова. Тучи разогнало, и небо слепило непривычной синевой. На тротуары уже натащили грязи. То прижимаясь к забору, то прыгая с доски на доску, он добрался до столовой. После двадцатичасовой игры в преферанс и нескольких бутылок «Гратиешти», которое он разбавлял крепким чаем, аппетита не было. Торопливо, без хлеба, вычерпав из рассольника жижицу и поковыряв котлету, он подошел к буфетчице и велел ей передать рабочим, чтобы завтра выходили. Тоська попробовала сделать непонимающее лицо, но Сивков погрозил ей пальцем и отвернулся. В клубе шел старый фильм. На двери бильярдной висел большой зеленый замок. Возвращаясь домой, сколько ни прыгал, сколько ни старался выбирать места почище – все равно устряпал брюки по колено. После улицы воздух в комнате казался еще тяжелей. Он хотел разуться, но увидел на полу ошметья засохшей грязи и пошел прямо в ботинках. Снова попалась на глаза тарелка-пепельница. Он уже собрался идти к хозяйке за веником, но вернулся Гошка. Лицо у него было виноватое. Он мялся возле двери и рассеянно улыбался.

– Понимаешь, старик…

– Ладно, только свои заклеить пора.

– Да, конечно, обязательно, завтра заклею, понимаешь, такое дело…

Сивков увидел его бегающие блестящие глазки и все понял.

– Иди к черту! Надоело, никуда я не пойду!

– Левчик, это не по-мужски. Когда тебе нужно было, я же не рассуждал. Понимаешь, мокро везде.

Сивков стал молча переобуваться, а уже с порога брезгливо посмотрел на стол и растерзанные кровати.

– Приберись хоть перед тем, как бабу приводить.

– Сама приберется. Ты не беспокойся, в двенадцать ноль-ноль все здесь будет, как в детском садике.

Девица сидела на самом краешке скамейки и смотрела на дверь дома приезжих. Сивков видел ее впервые, но торопливо прошел мимо, даже любопытства не появилось.

По дороге в клуб, за одной из оград, он увидел белую гору березовых чурбаков и женщину с колуном возле нее.

– Работника не нужно?

– Хитрый Митрий.

– Серьезно, очень хочется дров поколоть.

– Всем вам хочется.

Кончилось лето.

Сивков приехал не предупреждая. Подергал запертую дверь и начал писать записку. – Ой, Лева! Левушка!

Света бросила сумочку и повисла у него на шее. Сначала они целовались на лестничной площадке, потом – в комнате.

– Подожди, – шептала она, вырываясь и смеясь. – Я же Игорешку от мамы взяла, ты пока раздевайся, а я пойду соседку попрошу, чтобы она его у себя оставила, она поймет, я этим не злоупотребляю, только если в театр с приятельницей соберусь.

– Зачем соседей привлекать к семейной жизни, пусть Игорешка идет сюда, я ему игрушку привез, конструктор.

– Нет, я не хочу, чтобы он видел, он уже большой.

– Тем лучше, значит, быстрее поймет, я же навсегда приехал.

– Уже рассчитался, могу и трудовую показать – сплошные благодарности! – И он полез во внутренний карман за документами. – Решил начать оседлую жизнь и по этому случаю прошу тебя взвалить на свои красивые плечи функции моей жены.

– Так вот сразу… Даже не знаю.

– А чего раздумывать? Веди Игоря, и будем знакомиться.

– Нет, давай лучше завтра. Подожди, к соседке сбегаю, я быстро. – Не похожая на себя, излишне торопливо – то ли по-детски, то ли по-старушечьи – она выскочила в коридор. Сивков прошел в комнату, опустился в кресло и закрыл глаза. Поскрипывала непритворенная дверь. С лестничных маршей доносились чьи-то шаркающие и редкие шаги. Света долго не шла, и ему показалось, что он может заснуть в кресле. Вернулась она с мороженой курицей в руках.

– В обмен на Игоря?

– Да вот попросила, и сама не знаю – зачем. Наверное, хочу похвастаться кулинарными талантами.

Пока она готовилась к демонстрации этих талантов, Сивков незаметно вывернул пробку. Света растерялась.

– Что же делать? – спросила она, прижимаясь к Сивкову.

– То, что делают все влюбленные.

– Холодильник разморозится.

– Ах да, холодильник…

Извлеченный из чемодана «конструктор» лежал под одеялом на детской кроватке. Утром Света отвела Игорешку в садик прямо от соседки. Сивков видел их только из окна. И теперь, дотерпев до половины шестого, то и дело поглядывал на улицу. А когда увидел красивую стройную блондинку в красном плаще и мальчика в красной курточке – залюбовался. Мальчик все время забегал вперед и нетерпеливо поджидал медлительную маму, а дождавшись, цеплялся за руку и тянул за собой. Мама наклонялась и что-то объясняла ему. У Сивкова вспотели ладони. Он пошел на кухню и вымыл руки с мылом, а потом долго держал их под холодной водой и ждал звонка. Прямо с порога мальчик сказал: «Здравствуйте». И замолчал. Сивков протянул ему руку. Мальчик подал крохотную ладошку.

– А я знаю, что тебя зовут Игорь.

Мальчик сказал «спасибо» и стал снимать курточку. Мама ему не помогала. Сивков поманил его, и ребенок пошел за ним. Мама тоже собралась было полюбопытствовать, но он сделал ей знак рукой.

Его подарку Игорь не обрадовался, и только тогда Сивков обратил внимание на семейство кукол в углу.

– У Максимкиного брата такой есть, он из него подъемный кран делает.

– Мы тоже сделаем подъемный кран и самолет, если надо, сумеем. А винтовку ты видел когда-нибудь?

Мальчик недоверчиво посмотрел на него. Сивков сделал обиженное лицо и велел подождать. Вернулся он с длинным брезентовым свертком. Игорешка оставался равнодушным, пока не увидел разобранную пневматическую винтовку, а когда Сивков собрал ее и сделал первый, холостой, выстрел – мальчишка уже не мог оторвать глаз от неигрушечного ружья. Счастливый, он качал его на руках, словно куклу. Сивков приложил палец к губам, прикрыл поплотнее дверь и, разжевав кусок газеты, сделал пульку. Долго не могли выбрать мишень. Переговаривались шепотом. Остановились на коробке из-под кубиков. Пока Сивков прицеливался, мальчик зажимал уши и втягивал голову в плечи, а когда коробка подпрыгнула, он радостно вскрикнул и побежал осматривать ее. В комнату постучались. Игорешка заговорщически показал на винтовку. Сивков быстро сунул ее под одеяло, и они оба уселись на кровать.

– Ну, как вы? – спросила мать, когда ребенок уснул.

– Нормально, хороший мужик, толк выйдет.

– А я вот чего нашла около твоего чемодана. – Она протянула черный конверт. – Я даже не подозревала, что ты такой фотогеничный. Подари мне ту, на которой ты в тельняшке?

– Зачем тебе фотография, когда я рядышком в натуре. Хочешь, тельняшку одену?

– Надену.

– Что надену?

– Тельняшку надевают, а человека одевают. Да, совсем забыла: у нас в субботу гости будут, приятельница напросилась. Они очень славные, интеллектуалы, особенно муж.

– А я хотел тебя на природу вывезти.

– Миленький, это же не последняя наша суббота.

– А вот еще про браконьера, – просила Света и загадочно улыбалась гостям, приглашая послушать нечто небывалое.

И Сивков повторял для гостей истории, день или два назад рассказанные Свете. Внимание слушателей не ослабевало. Несколько раз под различными предлогами Света заставляла его вставать из-за стола, чтобы гости лишний раз увидели, какой он большой и сильный. И приятельница, посмотрев на его огромный кулак, всплеснула ручонками от восторга и от ужаса одновременно.

А когда Света посчитала, что экзотики уже достаточно и перешла к своим городским проблемам, то про Сивкова словно забыли. С удивлением он узнал, что муж приятельницы работает в библиотеке. И скрыть удивления не смог. Муж сконфузился и объяснил, что у них работают не только библиотекари. Разговор за столом сразу скис. Сивков зачастил с тостами, а Света после каждого из них незаметно толкала его ногой. Потом она сняла со стены гитару и сказала, что Лев немного поет. Приятельница с мужем начали усаживаться поудобнее.

…Полнедели вина, а потом тишина,

И тоска не уходит на убыль.

От себя убежал и вернулся к себе,

Этот замкнутый круг нескончаем.

И опять во мне зреет трусливый побег,

И опять будет выбор случаен.

Может быть, повезет, а скорее, что – нет.

И кривится хмельная усмешка.

Словно волчьи глаза светофоровый свет.

Рубль лежит на полу кверху решкой.

– Клячкин? – спросила приятельница.

– Это Левин друг написал.

– Не друг, а парень из дружественной организации.

– Сколько бардов развелось в России, – ухмыльнулся муж.

– Не иронизируй, – вступилась приятельница. – Ну, грубовато немного, дилетантски, конечно, но в духе настоящих мужчин. Тебе этого не понять.

Когда гости ушли, Света сразу принялась мыть посуду. Тарелки громко стучали друг о друга.

– Ты что, расстроилась?

– Пить нужно меньше.

– Да что мы выпили – слону дробина.

– Вот именно – слону. Ты понимаешь, что это интеллигентные люди, а ты со своим блатным жаргоном. Библиотекаря нашел!

– Зачем ссориться? Я ничего не имею против твоих друзей, а тебя люблю. Хочешь, бороду сброю?

– Сбрею. Бороду бреют, а не броют. Но тебе не идет без бороды.

– Ты же не видела.

– Нет уж, оставайся таким, какой есть.

Осенний лес «шел» Светлане. Осиновые листья были одного цвета с ее костюмом, а березовые – с волосами. Сивков специально приотстал, чтобы полюбоваться со стороны. А Игорешке листья казались бабочками. Он гонялся за ними, радостно визжал, спотыкался, падал и не плакал. На берегу реки Сивков принялся обучать их стрельбе. Игорешка не попадал в цель, но хлопок выстрела и легкая отдача в плечо приводили его в восторг. Мама отнимала у него «игрушку» и целилась сама, а когда, после первых промахов, сбила подряд кусок бересты и спичечный коробок – радовалась громче ребенка. Обедали у костра. Пекли картошку. Ели ее, пачкая обугленной кожурой губы и щеки, и смеялись друг над другом. Потом собирали букеты из веточек и травы. Самый красивый получился у женщины. В нем угадывались и тонкий вкус, и чувство меры и цвета, и даже какая-то композиция. Оба мужчины признали ее победительницей. Она благодарно улыбалась и, не стесняясь сына, крепко целовала Сивкова, и шептала, что он ей открыл глаза на природу, и просила подарить осенний лес. В электричке и мать и сын прильнули к Сивкову и не просыпались до самой станции. Он слушал их ровное дыхание и боялся пошевелить затекшей рукой.

Таксист лихо затормозил возле подъезда ЗАГСа.

– Не уезжайте, мы через минуточку, – предупредила Светлана.

Сивков вопросительно посмотрел на нее. Таксист – на Сивкова.

– Зачем разводить бюрократию, заполним бланки – и домой.

Сивков отдал деньги и захлопнул дверцу. Света хотела что-то сказать, но такси тронулось.

– Зря, теперь новое ловить придется.

– Поймаем.

Они оказались единственными посетителями. За столом сидела пожилая женщина с красивым и очень добрым лицом. Здороваясь, она привстала и улыбнулась. Когда Сивков протянул документы, она предложила им сесть и ничего больше не спрашивала. Сивков заметил, что на ногах у женщины самодельные домашние тапочки на войлочной подошве и с меховыми отворотами. Там же, под столом, стояли туфли.

– Светленькая, тебе понравилась эта женщина? – спросил он уже на улице. – Я как будто дома побывал, у матери.

– Разжиревшая старуха, которой хочется выглядеть моложе.

– Ты видела, что у нее на ногах?

– Импортное?

– Импортное. Сама ты импортная.

– Что с тобой?

– Да так, ничего. Все нормально. Через месяц мы будем законными супругами. Ты родишь мне сына, и мы назовем его Мишкой. Михаил Львович – звучит?

– Тебя послушать – это верх удовольствия. Попробовал бы один из вас. Ты, наверное, хочешь, чтобы я разжирела, как свинья.

– Тебе можно.

– Полные и многодетные сейчас не в моде.

Сивков посмотрел на нее. Лицо у Светы было серьезным.

– Ну знаешь! – Он поперхнулся. – С каких это пор дети стали продуктом моды? Бог с ней, пусть она властвует над вашими тряпками, одевайте свои «мини» или «макси», чего хочете, но душу ведь нельзя укоротить или удлинить в зависимости от моды.

– Надевайте и хотите!

– Что хотите?

– Надо говорить грамотно. И вообще, что ты разбушевался? Жизнь покажет.

Возле дома они увидели Игоря, он что-то объяснял своему другу Максимке.

– Он большой-большой. – Игорь встал на лавочку и вытянул руку. – Даже больше еще. А борода у него, как у Деда Мороза, только черная, потому что сейчас осень, а когда на праздник елку принесут, она у него белой будет. Он за мной вчера в садик приходил. Марина Михайловна не хотела меня отпускать, а когда я сказал, что это мой новый папа – сразу отпустила. А в лесу он мне из ружья выстрелить давал.

– Врешь!

– Не веришь? Тебе просто завидно, что у тебя нет нового папы. Дядя Лева меня весной на рыбалку на настоящую возьмет.

Сивков крепко обнял Свету. Игорь увидел их и радостно побежал навстречу, не оглядываясь на дружка.

Гостей на свой маленький праздник решили не звать.

После ужина Света уложила сына, и они сели играть в подкидного. Сивков попытался заглянуть в ее карты и вдруг увидел, что Игорешка стоит в дверях и целится в них. Он не успел подумать, что винтовка не заряжена, что ребенку просто не хватит сил взвести курок. Опрокинув стул, он прыгнул навстречу Игорешке и, когда винтовка валялась на полу, в запале шлепнул мальчишку по попе. Пока Игорешка соображал – плакать ему или радоваться, что так здорово напугал взрослых, Сивков самодовольно отметил, как лихо и непринужденно у него получилось: не раздумывая, шлепнул нашкодившего пацана, словно своего собственного. И так радостно ему стало, до того родным сделался Игорешка…

Он даже не подозревал, что голос у Светы может быть таким визгливым:

– Как ты посмел?

Захныкал Игорь.

– Думаешь, если у ребенка нет отца, то с ним можно не церемониться?

Игорешка уже не хныкал, а орал на всю квартиру. Света подхватила его на руки и хлопнула дверью маленькой комнаты.

Сивков присел к столу и застыл, уставясь в одну точку.

Когда он оглянулся, свет в спальне уже не горел. Он встал, подобрал винтовку и повесил на гвоздь, который Светлана вбила для нее рядом с гитарой. Карты по-прежнему лежали четырьмя кучками: шесть штук его, шесть ее, отбой и наполовину разобранная колода с трефовым тузом внизу. Он собрал карты и лег на диван, но уснуть долго не мог.

Его разбудило позднее осеннее солнце. Сивков испуганно вскочил и чуть не запнулся – на полу стоял чемодан, с которым он приехал. Белье и рубашки лежали стопкой на столе. Светлана уже ушла на работу. Сивков поднял чемодан и сказал:

– Ваш тонкий намек понял.

Пока он укладывал вещи, винтовка несколько раз попадалась на глаза, но он все тянул с ее упаковкой. Она так и осталась висеть.

Ближайший поезд отправлялся вечером. С полчаса он мерил шагами перрон, потом вышел на троллейбусную остановку, доехал до кинотеатра, посмотрел подряд два фильма, посмотрел бы и три, если бы следующий кинотеатр был не так далеко.

Около вокзала его ждала Света.

– Лева, я вчера погорячилась.

– А сегодня?

– Что сегодня? Ну дура, что ты хочешь от глупой женщины.

Сивков увидел свободную скамейку и пошел к ней. Они сели. Рука Светы неуверенно коснулась его колена. Он накрыл ее своей ладонью и крепко сжал.

– А я смотрю: тебя нет. Только винтовку снять забыл.

– Игорю оставил.

– Левушка, ну нельзя же так из-за пустяков. В конце концов, я имею право, это мой ребенок, я его родила, я его воспитала, я даже родному отцу не позволяла…

Сивков поднялся. По вокзальным часам до отхода поезда оставалось десять минут. И он побежал в кассу.

Смотрины

Все было в моих руках.

Я сам устроил отъезд Насти с другой бригадой. Она улетала в Туву под раннее солнышко за первым загаром, а я – в промозглое Заполярье спасать план. Все выглядело как естественное мужское желание взвалить на себя самую грязную и тяжелую работу. Пришлось, конечно, долго объясняться: намекать на интриги верхнего начальства, придумывать собственные принципы и сулить, что в конце лета мы снова поедем вместе. В общем, плел с азартом. Не знаю, как сам не запутался в своих силках.

Но поверил, что убедил Настю.

А она все поняла и сделала выводы.

И вот я сижу и жду, когда подъедет такси с Настей и ее женихом. Сижу, листаю отчет и симулирую занятость. А народец в отделе оживлен. Всех разбирает любопытство. Понятное дело, интересно же – что за сокровище сумела отыскать двадцатишестилетняя Настя за две командировки. Кто-то говорит, что стоило девушке выйти из-под моей опеки – и у нее сразу устроилась личная жизнь. Говорит в шутку. Я в том же тоне соглашаюсь. Внешне я спокоен. Наших отношений здесь не знают. Если бы Настя жила в общежитии, разговоры бы обязательно появились. Впрочем, тогда ничего и не вышло. Но она жила у сестры, в другом районе города. В командировки мы ездили только вдвоем, я не люблю лишних помощников. А Настя именно из тех женщин, которые при всей разговорчивости и смешливости умудряются не сказать о себе ничего лишнего. За нее можно было не беспокоиться. У меня же репутация закоренелого и удачливого холостяка, и никому не приходит в голову меня жалеть, видеть во мне соблазненного и покинутого. Потому я спокоен. Потому и легко отвечаю на шутки.

Два года назад она сказала, что любит меня. А с этим, приезда которого все так ждут, она знакома меньше двух месяцев. Мне, конечно, тоже хочется его увидеть.

Окна словно медом намазаны: то один подойдет, то другой. Они уверены, что Настя прикатит на такси. Я про себя посмеиваюсь. Какая им разница – на такси, на троллейбусе, пешком? Вопрос – зачем? Кому нужны эти смотрины? Неужели Насте? А любопытные выглядывают. Я и сам кошусь на дверь. Назло всем мне хочется, чтобы молодые появились не с той стороны, откуда их ждут. Я бы даже загадал. Только на что? Не на свадьбу же – получится или расстроится?

Но вот взвывает автомобильный гудок, длинный и надтреснутый. Наши бегут к окну. Я толкусь в задних рядах. Мне ничего не видно. Кто-то из мужичков кричит пошленькое: «Горько!» Значит, они уже вышли из машины. «Горько!» – скандируется хором. Почти как на стадионе: «Шайбу!» Но вдруг разом стихает. Значит, уговорили, заставили. Я проталкиваюсь к окну. Они уже идут к парадному. Так себе женишок, ничего примечательного.

Но кому нужны эти смотрины? Ясно, не ему.

Один из наших доморощенных философов утверждал, что в жизни мужчины два великих события – рождение и смерть, а в жизни женщины всего одно – свадьба. Глупости. Дело даже не в том, что свадьба может повториться и раз, и два, и три – я говорю о мужчинах. Откуда мне помнить, как я родился? Где я буду – вспоминать свою смерть? А вот как женился – помню. Хотел бы забыть, да не получается.

Сейчас мне тридцать четыре, тогда было двадцать девять. Можно сказать, уже перегуливал.

Встретишь иного старого холостяка: петушится мужичок, ерепенится, свободой кичится, а присмотришься – и жалко становится. Молчал бы уж, не так бы никчемность в глаза бросалась.

Я о своей свободе помалкивал. Но берег ее. Бдительно охранял. При нашей работе иначе нельзя. Наладчики утверждают, что десять месяцев в году они мотаются по командировкам. Десять, пожалуй, многовато, но шесть – восемь набегает. Люди с нормальными семьями у нас не задерживаются. Почти все ведущие инженеры – алиментщики. К тому времени я ходил уже в ведущих, но алиментов сумел избежать. Осторожный был. Все мне казалось, что покушаются не столько на меня, сколько на мои заработки да на кооперативную квартиру, почти построенную, в которой, если нормально работать, жить практически не приходится.

В общем, знал где, когда и с кем. Чувствам воли не давал. Да не слишком-то они и рвались на волю, мои чувства. До поры, конечно.

* * *

Та командировка была обычной. Послали меня в районный городишко соседней области. Полудеревня. Крохотный заводишко да элеватор – вот и вся промышленность. Я занимался автоматикой на заводе, но пришел механик с элеватора и попросил помочь. С нищими заказчиками лучше не связываться – себе дороже, но когда готовишься к новоселью, забываешь все зароки и хватаешься за любой приработок.

На элеваторе трудились студенты-медики. И с ними была она. Сама недавняя студентка. Едва отличишь. Как ей доверили эту ватагу молодых козочек, вырвавшихся на свободу из-под контроля мамаш?

Я увидел ее в лаборатории. И она меня заметила.

Мы не решились заговорить, но встретились наши взгляды, и были они подозрительно беглыми.

В тот же вечер я выбрался в кино. Надеялся встретить ее. Но не встретил. Студенты жили в красном уголке конторы элеватора. Из клуба я пошел туда. Рассчитывал, что молодежь веселится, танцует, может быть. Но непривычные к тяжелой работе будущие доктора укладывались засветло. На скамейке у входа сидела единственная парочка. Я прошел рядом с ними, довольно-таки бесцеремонно разглядывая девушку. И ведь ничего не мог поделать с собой. А дальше еще смешнее. Обогнул контору с другой стороны и увидел под окнами стайку ребят, соперников, так сказать, совсем юных, может, даже школьников. Стыдобища!

Утром я заявился на элеватор и, не переодеваясь в спецовку, блуждал в поисках ее. Посидел в лаборатории, сходил на весовую – студенты узнавались легко, но ее не было. А спросить я постеснялся.

И только через два дня мы чуть ли не столкнулись у входа в магазин. Она ела халву из промасленного кулька. Я настолько растерялся, что поздоровался с ней. Она ответила кивком. Потом, правда, смутилась и быстро прошла мимо. Но я догнал ее.

Ее звали Анна. Аннушка. Анюта. Мне нравилось ее имя. И голос ее нравился. Нравилось ее лицо, особенно глаза. Но главное: имя, голос, глаза и даже легкая сутулость – не мешали друг другу, а очень естественно объединялись, чтобы уберечь ее открытую душу от злых людей. Трудно было представить, чтобы кто-то смог повысить на нее голос.

Если не в первый, то во второй день мне казалось, что я знаю о ней почти все. И дело совсем не в том, что она легко рассказывала о себе, а в том, что я легко верил. Такого со мной еще не случалось.

Она была моложе меня лишь на полтора года. Росла без отца. После восьмого класса поступила в медицинское училище. Отработала положенные три года в деревне. Институт закончила почти в двадцать семь лет. Она не жаловалась, но не стоило труда догадаться, что жилось на одну стипендию несладко. Приходилось подрабатывать, сначала в раздевалке, потом повезло и пригласили на кафедру. Там ее и уговорили пойти в ординатуру.

Деревня, где Анюта работала медсестрой, стояла всего в сорока пяти километрах от районного городка. Там у нее оставались друзья, и она позвала меня к ним в гости. Позвала на первые выходные, почти незнакомого мужчину, с замашками далеко не ангельскими.

Неполные полсотни километров обернулись нам двумя часами тряски по пыльной дороге в набитом до отказа автобусе. Билеты были без мест, но Анюту я все-таки усадил, зато самого меня сразу же оттеснили от нее. Стиснутый деревенскими бабками, постоянно натыкаясь голенью на острое ребро какого-то ящика, я глотал пыль и гадал, чем же закончится эта поездка – групповыми прогулками по берегу реки с вечерними посиделками перед телевизором или… А что делать? Видно, я так устроен – без этого «или» я не могу думать о женщине. Даже об Анюте. Я вроде не слишком сексуально озабоченный человек, но когда живешь в гостиничном номере с тремя соседями, а она вообще в красном уголке, то по дороге в гости мысль об этом приходит раньше других. И уже не отогнать ее. Хотя и понимаешь, что, во-первых, вы мало знакомы, во-вторых, чужие глаза, в-третьих, «она не из тех», следом идут «в-четвертых»; «в-пятых»… – но тем не менее.

А ребро ящика все терлось и терлось о мою ногу, и в автобусе свободнее не становилось.

Ее друзья Зоя и Григорий были бездетны. Муж работал бульдозеристом в колхозе, а жена – медсестрой. Он громоздкий, черный, рассудительный; она – миниатюрненькая рыжая щебетунья. Наш приезд наделал столько переполоху, что битый час в доме не смолкали: «Ой, да надо же… Ай да молодчина…» – и не прекращалась беготня в подвал, в стайку, на огород. Григорий даже баню топить порывался. Еле уговорили перенести это удовольствие на другой день. Разумеется, все внимание было на Анюте. Меня почти не замечали, но как-то по-свойски, не обидно, словно боялись напугать разглядываниями и расспросами. Наверно, их предупредила Анюта. Сама она чуть ли не сразу после объятий облачилась в фартук и сновала по дому, как по своему. В ответ на их деликатность я старался не выпячиваться, вышел на улицу, осмотрел усадьбу, потом забрал из ящика на калитке газеты и спокойненько почитывал у окна.

Стол был уже загроможден тарелками со снедью, а они все суетились, таскали взад-вперед какие-то банки, миски, мешочки.

Ужин затянулся за полночь. Тяжелый на раскачку Григорий разговорился, и уже трудно было его остановить. Особенно кода узнал, что я инженер не кабинетный и собственными руками собираю и схемы, и приборы. Он увидел во мне своего брата механизатора и хлынули накопленные молчуном обиды на глупых и безруких начальников. Зоя сердилась на мужа, но Анюта ее успокаивала. Ей нравилось, что Григорий проникся ко мне доверием.

Я и после замечал ее детское желание похвастаться моими достоинствами. И находила ведь. Отыскивала, где я и сам не ожидал. На другой день, когда я по дороге из магазина выпросил у девчонок, копающихся на пришкольном участке, десяток гвоздик и, чтобы букет казался повнушительнее, добавил к цветам сосновую и березовую веточки, она усмотрела в этом необыкновенно утонченный вкус и целый вечер требовала от Зои с Григорием подтверждения своего открытия.

Но до следующего дня надо было еще дожить.

В третьем часу, устав уговаривать мужа замолчать, Зоя начала убирать со стола. По субботам они работали. Пора было укладываться. Анюта отозвала меня в сенцы и спросила: «Ничего, если я постелила нам на сеновале?» И сразу же начала успокаивать, что там совсем не холодно. Ей было неудобно, она стыдилась предлагать ночлег в сарае. А оглушившие меня слова «постелила нам» слетели совсем естественно.

Мне было двадцать девять лет. Шесть из них я промотался по гостиницам и считал, что научился разбираться в женщинах. Опыта, слава богу, хватало. Порою все выходило очень просто. Может быть, в ком-то подобные встречи и вызывают брезгливость – может быть, но не во мне. Я был только благодарен, что меня избавляют от унизительных уговоров, нет ничего противнее пустых обещаний и клятв, когда на самом деле все очень грубо и просто. Хотя цену этой простоте я знал. И все-таки главное, что она не заставала меня врасплох.

Но с Анютой все вышло неожиданно. И тогда я подумал, что она любит. Иначе откуда взяться такой смелости?

И я сдался. Оттаял, что ли. Уже в первое наше утро у меня появилось подозрение – а не навсегда ли это?

Подозрение не пропадало до конца командировки, которую я продлил, взвалив на себя грязную и необязательную работу. Лишь бы не уезжать.

Вечерами Анюта приходила ко мне на завод. Я заранее брал у механика ключ от его кабинета. В нем стоял засаленный диван, зато окна выходили на глухую стену, а дверь надежно запиралась. Лучшего места для встреч в счастливом, но негостеприимном городишке мы не смогли найти. Случалось, что в самый неподходящий момент начинал названивать телефон. Как ни странно, но меня это пугало сильнее, чем Анюту. Я злился. А она тихо смеялась.

Так продолжалось восемнадцать дней. Каждое утро я с нетерпением ждал вечера, чтобы увидеть Анюту. Опять же – совсем незнакомое состояние. Обычно, добившись своего, я начинал уставать от женщины. Спасали постоянные разъезды. Они постепенно гасили любые надежды, связанные со мной. Тем более что обещаниями я не баловал. И меня вынужденно бросали, освобождая от бурных истеричных разрывов. Такие позиционные войны иногда тянулись годами. Я умел терпеть. Но если замечал, что моя свобода под угрозой окруженья, тогда уж рубил наотмашь. И потом обходил за семь верст.

Но Анюта ни разу не попыталась забрать в стирку мои рубашки и ни разу не похвасталась умением шить, вязать или мариновать помидоры. Надвигался срок отъезда, но она и словом не обмолвилась о том, что с нами будет дальше. Она молчала, и тогда заговорил я. Я сказал, что буду счастлив, если она пойдет за меня замуж. Долго подбирал слова, может быть, все восемнадцать дней, но ничего более умного не придумал. Она заплакала, и первый раз я услышал от нее «люблю». И тут же она повторила это слово еще раз двадцать. Одно голое слово. И никаких вопросов, никаких планов и загадываний. Я не выдержал и расхвастался почти построенной квартирой. Не забыл порассуждать и о работе: не мог же я раскатываться от семьи по командировкам, предстояли поиски нового места, но с моей практикой только свистни – и посыплются предложения одно другого заманчивее. В общем, распахивал ворота в тайники.

Мы разговаривали поздно вечером, а утром встретились уже на вокзале, и она целовала меня возле вагона, не оглядываясь на любопытных студенточек.

Она уехала, а я целый день не мог есть. Пища вызывала какое-то брезгливое отвращение. И это не беспокоило меня, а радовало, придавало уверенности, что я не ошибся, что я действительно не могу жить без своей внезапной избранницы. Я уже не мог представить себе лучшей жены, чем моя Анюта. А вот лечиться я бы к ней не пошел. Доктор, мне кажется, должен быть немного диктатором. А она была: не способна ни напугать ни внушить. По духу своему она оставалась сестрой, сестрой милосердия, призванной делать перевязки или сидеть с больными, отвлекая их от тяжких дум, – но не больше. Слово «сестра» словно прирастало к ней, а «врач» или «доктор» – казались уже чужими, и уж совсем не вязался с ней «ординатор» – честное слово, как оскорбление. Работы на заводе мне оставалось на неделю. Потом я должен был вернуться в свое управление, взять отгулы и приехать к Анюте. Так я обещал. Так я и сделал.

Она собиралась встретить меня. Но в порту ее не было. В общем-то, ничего страшного не случилось. Мало ли что могло помешать. Я все понимал, но почему-то подумалось, что я могу и не увидеть прежней Анюты. Бывает же – человек, выехав из города, расслабляется, отмякает душой, но стоит ему возвратиться в свою среду – и он сразу же подтягивается, врастает в прежнюю защитную оболочку. Но опасения не успели разрастись, потому что на первом же автобусе приехала Анюта и была она все той же, разве что непривычно возбужденной, но это легко объяснялось. И еще она попросила купить большой букет гладиолусов. Прежде она никогда не просила у меня что-нибудь купить. Но и это было понятно. Правда, из-за этих цветов мы чуть не опоздали на автобус. Точнее, опоздали, он уже тронулся, но водитель заметил нас, бегущих с букетом, и притормозил. И только когда мы уселись и отдышались, Анюта объяснила, зачем понадобились гладиолусы. Оказалось, ее отпустили с работы с обязательным условием – привести меня на смотрины. Я уныло вздохнул – веди, мол, раз надо, пусть смотрят, авось не полиняю. Шутка получилась не такой веселой, как хотелось бы. Расстроенная Анюта начала меня успокаивать и объяснять, какой хороший народ у них на кафедре. Но я-то видел, как ей самой хочется похвастаться женихом.

Когда мы вошли в ординаторскую, четверо или пятеро мужчин примерно моего возраста хором грянули: «Горько!» Послушная их приказу, Анюта не глядя сунула в чьи-то руки букет и обвила мою шею. Конечно, никакого приказа она не слышала, ничьей воле не подчинялась, кроме своей, но я воспринял порыв как торопливую покорность им. Что-то вдруг нашло.

С этого и началось.

Ее коллеги, так они себя величали, в основном мужчины, рассматривали меня, а я присматривался и прислушивался к ним. Хотя внешне все выглядело пристойно: собрали стол, говорили тосты, дружно хвалили невесту.

Может, потому, что сам в юности мечтал отпустить усы, но они росли жиденькими и бесцветными, я выделил из коллег двоих, усатых. Один был крупный, с костистым лицом и тяжелыми волосатыми руками, второй – сухонький, с тихим вкрадчивым голосом. Маленький все распинался: какой замечательный человек их Аннушка. Меня так и подмывало крикнуть, что она уже моя, а не их. Но боялся показаться смешным. Потому что уже сомневался. Может, они действительно имеют больше прав называть ее своей. А здоровый кривлялся, кричал, что я граблю их клинику, и лез к нам обниматься. Я смотрел, как его длинные толстые пальцы сжимают плечо Анюты, и улыбался. Старался казаться польщенным. Так, с глупенькой улыбкой, я и просидел все смотрины.

Из клиники мы пошли в общежитие. Анюта жила с соседкой, но обещала, что ее в комнате не будет. Однако соседка нас дождалась, и я увидел дамочку в больших круглых очках, совершенно плоскую и неестественно изогнутую. Бесцеремонно разглядывая меня, она долго извинялась за свое присутствие, но ей, видите ли, стыдно курить в чужой комнате. Придумать что-нибудь пооригинальнее, она не посчитала нужным. Решила, что для нас и этого достаточно. Берегла серое вещество для большой науки. А здоровье не берегла. Одна сигарета меняла другую. И пока тянулся перекур, она упомянула не меньше десятка мужских имен, но после каждого словно спохватывалась и рассыпалась в завереньях, что к ним в комнату ходили только ее поклонники. Все ее разговоры шли вперемешку с пошленькими шуточками и на прощание она пожелала нам «беспокойной ночи».

Койки в общежитии были узкие, и Анюта решила постелить на полу. Я как раз выходил из комнаты, а когда вернулся, увидел, что постель почти готова, только полосатый тюфяк почему-то не накрыт простыней. Сначала я ждал, когда появится простыня, потом решил, что Анюта забыла ее постелить. Пока Анюта задергивала шторы и раздевалась, во мне копилась и густела неожиданно подступившая брезгливость. Все мои думы упирались в эту несчастную простыню. Анюта уже выключила свет и легла, а я все еще соображал, почему не нашлось простыни. Потом, когда уже лег, я понял, что она была, просто, привыкнув к белому казенному белью, гостиниц и общежитий, я и не подозревал, что простыни могут быть и полосатыми… Но эта странная брезгливость. Почему она молчала в кабинете с засаленным диваном, а тут вдруг раскапризничалась?

Утомленная дневными переживаниями, Анюта быстро уснула. А я не мог. Лежал с закрытыми глазами и заставлял себя не прислушиваться к ее сопению. А в деревенском сарае я не слышал, чтобы она сопела. Может, я заснул первым, может, вместе, может, не спали совсем – я не мог вспомнить. Еще бы – раскрутилась такая карусель, что все плыло перед глазами. Но стоило карусели притормозить, и сразу появилась резкость. Четко вспомнились пальцы усача, привычно, по-домашнему сжимающие плечо моей невесты. Заворковал голосок того, второго, все-таки сквозило в нем что-то виноватое. Не будить же Анюту и не спрашивать: кто из них был до меня? А может, и после? Может, даже вчера? Не этот ли сухонький научный руководитель? У них, врачей, это запросто делается, без лишних условностей. На меня, что ли, внимание обращать? Мне всегда казалось, что врачи смотрят на нас, остальных людей, свысока. А ведь у меня тоже не купленный диплом, ко мне тоже постоянно бегут за помощью, да и зарабатываю я наверняка больше. Но от меня не зависит чужая жизнь. От меня не страшно. получить отказ. А от врача – страшно. Потому и боимся их. Мы же приходим к ним больными. Больными – к здоровым. Мы приучили их видеть в нас нытиков и слабаков. А это почти сословная разница. Вот и получается, что за человека второго сорта выдают перезрелую девицу. И пусть он радуется. А они найдут себе помоложе.

Как благодарно улыбался я на смотринах. Окажись я не в клинике, а, к примеру, в исследовательском институте, подобная дурь мне бы и в голову не пришла. На этих липовых кандидатов в ученые я сам посматриваю с высокого берега. А перед врачами занервничал. Холопская гордость взыграла.

Анюта застонала во сне. Конечно, денек вышел нелегким и для нее. Но она все же спала, а я маялся, воевал с непрошеными думами. Да еще духота. В общежитии включили отопление, и жарко было даже на полу.

Я встал открыть окно. Рама открывалась туго, стекло дребезжало, но Анюта не проснулась.

А дальше все вышло очень быстро. Я посмотрел вниз, вспомнил, что ночую на первом этаже, и без каких-либо колебаний, размышлений, угрызений совести, вернее – опередив их, я вернулся к постели, осторожно оделся и вылез из комнаты. Анюта спала.

Мой самолет улетал утром. Я успел к нему, и мне повезло с билетом, но рейс задержали, сперва на час, потом, как водится, еще на два, и так далее. Народ шебутился, толкался возле справочного, а я забился в уголок, прикрыл лицо газетой, поднятой с пола, и затих, замер и ждал, когда позовут на посадку. Что будет с Анютой, как объяснит она той же длинноязыкой соседке исчезновение жениха – такие вопросы меня еще не тревожили. Мне все мнилось, что с минуты на минуту заявится ее усатый коллега с огромными лапищами, ухватит меня за шкирку, вытащит на самое видное место и набьет морду. Набьет не потому, что он сильнее меня, а потому, что он здоровый человек, а я – больной. Я чувствовал себя очень больным, абсолютно разбитым.

Прилетел я уже вечером. Вздремнув в самолете, я немного ожил, но еще не настолько, чтобы стоять в очереди на рейсовый автобус, а потом телепаться в нем шестьдесят километров. Я сел в такси и велел ехать к центральному ресторану.

Официантку звали Мариной. Она работала давно и помнила, что я заглядывал к ним и раньше. День был будничный, и к десяти часам ресторан почти опустел. В порту мне было не до еды, но в своем городе, когда отступили глупые страхи, аппетит разыгрался. Принимая третий лангет, я пригласил Марину присесть и проболтал с ней до закрытия. Мы вышли вместе. «А у тебя есть куда поехать?» – спросила она. Я сказал, что живу в общежитии, но комната на одного. Соседа я надеялся выпроводить к друзьям. «Нет, голубчик, по общагам ты уж своих инженерш таскай, – засмеялась она и, махнув такси, крикнула: – Официантку подвезете?»

Через год я въехал в свою квартиру. И сразу после новоселья закрутился роман с Настей. Раньше я жестко держался «волчьего закона» и к своим не прикасался. Не мог представить, как можно вместе работать после точки в конце романа, или, хуже того, скандальных сцен в эпилоге? Разумеется, если бы появилось нечто серьезное, не напугал бы никакой «волчий закон». Но и к Насте ничего серьезного я не испытывал. Однако не испугался…

* * *

А теперь вот смотрю на нее, счастливую и нарядную, и не жалею ни о прошлом, ни о настоящем. Пусть радуется и, как любят говорить старики: дай бог ей хорошего жениха.

А хороший ли он?

Вон он сидит, наклонив голову, заросшую какими-то неуправляемыми кудрями, и смотрит исподлобья. Разглядывает нас. А что ему остается делать? Разглядывать и гадать, кого три месяца назад ласкали беззаботные руки хохотуньи Насти, кому она клялась в любви. Или он не догадывается, что для женщин это естественно? Особенно в пору цейтнота, когда уже нет времени ждать и надо действовать по законам лотереи спринт – забывать про скупость и тянуть билет за билетом, пока не выпадет выигрыш, а крупный или мелкий – это вопрос везения. Может, и впрямь не догадывается? Но не мне же вразумлять этого мастеришку из леспромхоза. Я не враг Насте. Я веду себя безукоризненно. Я не лезу к невесте с объятьями, а к жениху с советами. Я держусь в тени. Я человек-невидимка. Разумеется, для наивных глаз. Настя на меня не смотрит. Но жених добрался и до меня. Наши взгляды встретились. Он непрошибаем, и я отворачиваюсь. Какая у него самодовольная физиономия! Он смотрит как победитель. Мне уже не хочется оставаться невидимкой. Шепнуть бы ему и посмотреть, куда денется его самоуверенность. Неужели он крепче меня? В который раз гремит «горько». Он встает и уверенно целует невесту. Нет, он не лучше меня, он – глупее. Если ему подсказать, из него попрет такое, что всем тошно станет. Но он, не дожидаясь подсказки, благодарит нас за поздравления и уводит Настю.

Я выхожу на улицу и плетусь следом. Мне слышен их смех, от которого желание догнать и шепнуть становится еще нестерпимее. Но вот он оглядывается, а я трусливо заскакиваю в телефонную будку и жду, когда они скроются из вида. Потом снимаю трубку и набираю номер справочного Аэрофлота, чтобы спросить, есть ли билеты в город Анюты. Справочное занято. Я знаю, что никуда не полечу, – у меня не хватит смелости показаться ей на глаза. И все равно пытаюсь дозвониться. Но из трубки идут бесконечные короткие гудки.

Очевидец

Помнил ли он? Больше, чем помнил. Этот день неотвязно следовал за ним, чуть зазевался, а он уже перед глазами – здравствуйте, вы не забыли меня? Ладно еще, если один на один, так он и при людях норовит в самый неподходящий момент. Так врезался, что ни стереть, ни смыть, ни закрасить, ни вытравить.

Их рейс задержали на три часа, и самолет взлетел уже ночью. Сразу после набора высоты в салоне выключили свет. За иллюминатором было темно: ни звезд, ни облаков – сплошная непроглядная чернота. Он закрыл глаза и опустил спинку кресла, но под ребра уперлись колени сидящего за ним акселерата. Какой уж там сон. Пришлось доставать карты и раскладывать пасьянс, более надежного способа скоротать время он не знал. Включая лампочку индивидуального освещения, он по ошибке нажал кнопку вызова стюардессы. Извиняться за ложный вызов с картами в руках он посчитал неприличным и спрятал колоду в карман. Но стюардесса не спешила, и досаду на собственную рассеянность сменило желание нажать кнопку повторно и выговорить этой размалеванной девице, как следует обслуживать пассажиров. А когда в его спину очередной раз толкнулись чужие колени – подумал, что и этому длинноногому не мешало бы объяснить, что воспитанные люди должны думать о том, чтобы не докучать попутчикам излишками своего тела. Кнопку он, конечно, не тронул и выговаривать никому не стал. Только удивился своей раздражительности. Еще подумал, с чего бы такое или – к чему. Отгоняя дурные мысли, он вернулся к пасьянсу. И тут появилась стюардесса. Она подошла неслышно, и ее появление даже немного напугало его, ну, если не напугало, то привело в растерянность.

– Вы меня звали? – спросила она шепотом, чтобы не беспокоить спящих.

– Извините, пожалуйста, я нечаянно нажал на вашу кнопку, когда включал свет.

Она посмотрела на карты, разложенные на столике.

– Ну как? Сходится пасьянс?

Спросила и улыбнулась. И сочувственный голос, и простоватая улыбка словно застали его врасплох. Не ждал он такого интереса к себе. И ему захотелось вдруг понравиться девушке без всяких, разумеется, продолжений, просто оставить хорошее впечатление.

– Пока не сходится, но будем надеяться.

– А можно загадать на него желание?

– Конечно, можно.

Ей очень шла форма, подчеркивала и поразительно узкую талию, и высокую, еще не расплывшуюся грудь. Насчет размалеванности он тоже перегнул, совсем наоборот: очень приятное и свежее лицо, немного деревенское даже. Впрочем, это могло ему показаться из-за плохого освещения, недаром же оно размылось в памяти, а фигура и осанка запомнились четко.

– Загадывайте, – сказал он. – Пасьянс довольно-таки сложный, зато, если сойдется, желание обязательно сбудется. А я постараюсь, мне хочется, чтобы сошлось.

Ему и желание хотелось узнать, но спросить не решился. Жалко было, что место рядом с ним занято, иначе бы она непременно присела. Он же видел, как ей интересно. Но рядом с ним размеренно сопела пожилая и на самом деле размалеванная дама. В самолете вообще не оставалось свободных мест. Он сам видел, как люди просились на этот рейс, а им отказывали.

– А когда можно узнать, сошлось или нет? До посадки успеете?

– Буду стараться, а не уложусь – сяду в зале ожидания и не уйду, пока не получится, – пошутил он.

– Смотрите не обманите, я на вас надеюсь.

Стоять долго в проходе было неудобно да, наверно, и неприлично. Стюардесса ушла к себе, а вернулась уже перед началом снижения.

– Ну как? Сбудется мое желание?

Пасьянс не сошелся, но он все-таки обнадежил ее.

– Обязательно.

– Вот спасибочки. Не забудьте пристегнуться, идем на посадку.

Очень милая девушка, но ремнем он не пользовался никогда, из суеверия: «Кому суждено быть повешенным, тот не утонет», – говорил он обычно в таких случаях.

Самолет сделал круг над аэродромом, но не сел и пошел на второй заход. В хвостовой отсек торопливо прошел человек в летной форме, скорее всего, бортмеханик. Потом появилась стюардесса с привычной программой.

– Граждане пассажиры, не забудьте пристегнуть ремни, температура в городе…

Договорить она не успела. Самолет дернулся от резкого удара. Стюардесса вскинула руки. Колени длинноногого врезались в его ребра. Он подскочил над креслом. И тут же погас свет. Но не надолго. Ему показалось – всего на секунду. И снова вспыхнул. Только это уже был настоящий, живой огонь.

Горели обломки самолета.

Он стоял по пояс в снегу и ничего не слышал, ничего не понимал. Снег от огня окрасился в бледно – розовый цвет. На нем чернели человеческие тела. Все казалось неподвижным. Все, кроме пламени над обломками. И тишина, подозрительная, совсем ненужная, пугающая тишина. Он крикнул, но голоса своего не услышал. Он крикнул еще раз, и еще, и еще. Плясал огонь, розовел снег, метрах в пяти от него стоял лысый мужчина и размахивал руками. И вдруг обрушился рев, мощный, до боли в ушах, словно где-то повернули регулятор звука на полную мощность: вой сирены, стреляющий треск пламени, стоны и чей-то дребезжащий голос, может быть, и его собственный.

Потом появилась машина, забегали люди с носилками, а за ними – и он: кому-то помогал, подставлял плечи под чью-то руку, вел к машине и снова брел на чей-то крик или стон.

Глубокий снег спас его и еще многих, но передвигаться по нему было невыносимо тяжело, особенно на обратном пути, когда приходилось тащить на себе человека. Это в кино красивый мужчина берет на руки больную женщину и несет без отдыха долгие километры, а здесь волоком, пятишься, вцепившись в воротник. Хорошо, если повезет и выберешься на уже проторенную тропу, а нет, тогда ползком, проклиная каждый метр.

Совсем рядом с одной из таких троп он увидел распластанное тело. Ему послышалось, что его зовут. Но он ошибся. Человек лежал неподвижно и уже успел закоченеть. Но не смерть его испугала, а вывернутые карманы: кто – то грабил мертвецов. Он начал присматриваться, надеялся застать мародера за его подлым занятием. Вот уж на ком следовало бы отыграться. Однако помощь была нужнее мести. И он снова тащил кого-то к машине, временами сам теряя сознание.

Потом ему рассказали, что их самолет разломился пополам, поэтому и уцелела часть пассажиров из среднего салона. Поиски раненых продолжались до утра. Но никто не смог объяснить ему, сколько времени продержался он сам. Час? Два? Очнулся он в больнице, через день. Последнее, что помнил из кошмарной ночи, – тело стюардессы. Верхнюю часть ее прекрасного тела. Разрубленного по талии.

Домой он возвратился спустя месяц. Посмотрел в зеркало и не узнал себя.

В больнице он с трудом вспомнил, что зовут его Александр Матвеевич, а фамилия у него Коншин. Зато слишком помнил другое. Больше, чем помнил. И уживаться с такими воспоминаниями, держать их в себе было страшно…

И вот он сидит в гостинице затерянного на отшибе от города рабочего поселка, а какой-то холеный красавчик рассказывает об этом рейсе, на котором якобы должен был лететь, но заболела супруга и так далее, и тому подобное. Рассказывает ему, Коншину. Что за несуразицу он несет? Какое имеет право? И тогда Коншин обрывает его.

Он – очевидец.

Нет, он не выставляет себя героем. И если упоминает, что помогал собирать раненых, то не с целью самовосхваления, а потому, что сам не понимает, за счет чего держался. Правда, врачи объяснили, что в шоковом состоянии подобное случается. Врачам виднее. Остается им верить, а что делать, иначе можно сойти с ума. Он почти не останавливается на том, как ползал по сугробам. Зачем? Холеный чистюля с породистым лицом наверняка думает, что и он бы так поступил. Коншин, конечно, сомневается. Но, опять же, не в этом дело. В памяти встает мертвый человек с вывернутыми карманами. А чему удивляться: северный рейс, и каждый второй бумажник туго набит серьезными купюрами. Денежки – они не пахнут. Вот для чего нужна смелость. Холеный собеседник смущен. Живых грабить страшно, а мертвых еще страшнее. Глаза мертвых страшнее суда и тюрьмы. Слушателю не по себе от таких слов, он не может понять, куда клонит Коншин. Не у всякого хватает смелости совершить подлость, а вот способных на подлость ради своей шкуры – предостаточно. Значительно больше ожидаемого. А это страшнее, чем мародерство. Он, Коншин, видел, как люди дрались из-за места в уезжающей машине. И не те, кому помощь нужна была в первую очередь. Те драться не в состоянии. А среди тех, кто дрался, было не только отребье, но и вполне уважающие себя люди. Вы думаете, если у Коншина – бельмо, значит, он ничего не видел. Все видел. Оно не смогло помешать. А может, его и не было – этого ужасного бельма. Коншин сам его обнаружил только после выхода из больницы. Так что, уважаемый счастливчик, случайно не попавший на аварийный рейс, не отводите взгляда, рассматривайте, не бойтесь обидеть Коншина. Вы, конечно, сочувствуете ему, жалеете. А кто дал вам право его жалеть? Жалеют бедненьких, слабеньких, обиженных. А Коншин не бедненький. Он богаче вас. Он сумел побывать в аду и вернуться оттуда. Сумеете ли вы? Холеный тяжело переваривает услышанное: впечатлительная натура. Он потрясен и растерян. И еще он напуган возбуждением, охватившим самого рассказчика. Он достает из портфеля коньяк, припасенный на случай делового визита. Он хочет помочь человеку, который оказался на том рейсе, может быть, вместо него. В возможности такого совпадения Коншин не сомневается. Он в него не верит, только и всего. Чудес не бывает. Ну а коньяк не помешает, вместо снотворного, но рассказывал он не ради выпивки. Да и откуда ему знать, что припрятано в чужом портфеле.

Рассказывал он для того, чтобы этот холеный мужик не завирался. Или знал свое место. Так ближе к истине. Но, главное, что ему не под силу держать в себе увиденное той ночью. Оно требует выхода. И он рассказывает…

Какой-то плешивый экспедитор ничуть не удивился появлению мародеров. И обнаженная грудь на обрубленном теле юной стюардессы нисколько не впечатлила его. Интерес вызвало совсем другое: возместил «Аэрофлот» убытки или нет? Ведь у пассажиров в аварии пропал багаж, могла пострадать и одежда. А если возместил, то каким образом? Можно признаться, что добра в чемодане было шиш да маленько, а можно и на солидную сумму замахнуться. Как проверить? Вопросы рассердили Коншина. Кого не оскорбит человеческая черствость? Но с другой стороны – кто про что, а вшивый про баню – стоит ли тратить нервы на всякое ничтожество? Коншин летел в командировку на пять дней, и в его портфелишке, кроме бумаг и смены белья, ничего не было. Да разве в этом дело? Разве о барахле он думал? Но экспедитор гнул свое и рассуждал о компенсации. Коншину даже показалось, что ему не поверили.

Кончилось тем, что они поссорились.

После встречи с мнительным экспедитором Коншин зачастил на барахолку и сумел купить форменный полушубок. Отдал месячную зарплату, а в его рассказе появилась новая деталь: когда его выбросило из кресла, пальто лопнуло на спине и, что характерно, не по шву, а поперек. Разумеется, он узнал об этом лишь при выходе из больницы, когда после долгих извинений ему вручили новенький полушубок. За потерянный портфель тоже обещали выплатить, но излишне бдительные бухгалтерши потребовали кучу справок. Их бездушная подозрительность оскорбила Коншина и он хлопнул дверью, сказав на прощание, что пусть они подавятся этими вонючими деньгами.

Находились и другие подробности, более яркие. Он почти не вспоминал о вывернутых карманах, зато появился щупленький мужичонка в мутоновой шубе с рукавами, свисающими почти до земли.

Но маловеры попадались редко. Да и не с каждым встречным делился Коншин своей историей, приглядывался, выбирал момент. Лучше всего располагали к беседе провинциальные гостиницы и привокзальные буфеты. И, конечно, обязательное отсутствие знакомых. И вообще, прежние знакомые стали его тяготить. Специально он ни с кем не ссорился, но раздражительность свою не старался сдерживать. Их разговоры казались ему скучными и пустыми. Если он оказывался в гостях, то чаще отмалчивался, сидел с мрачным лицом, листал газеты и разве что изредка зачитывал заметки о происшествиях. Никому не понятная новая манера Коншина быстро надоела, и его стали избегать. Разладилось у него и с сослуживцами. К тому же он стал попивать, пусть в меру, не теряя памяти и контроля над собой, но регулярно. Работу выполнял рассеянно, путал документацию, ошибался в расчетах. Натянулись отношения с начальством. После очередного объяснения он подал заявление и ушел работать заготовителем, без обид, без сожаления. Через месяц он уже и не вспоминал, что когда-то звался инженером-проектировщиком.

В новом коллективе Коншин старался держаться ровнее, не выделялся и с достоинством, но не грубо отводил любые попытки сближения. Потому и удивился, когда у дверей конторы к нему шагнул молодой парень.

– Здравствуй. Не узнаешь? – спросил парень.

Обращение на «ты» насторожило Коншина.

– Нет, не припоминаю.

– Странно. Год назад мы встречались в салаирской гостинице.

Коншин действительно не помнил его, хотя в Салаире он был, и время совпадало, но парень ему не нравился.

– Ошибаетесь. Я не знаю никакой салаирской гостиницы.

– Рад бы ошибиться. Только должочек за мной.

– Какой долг? – Коншин силился вспомнить и не мог, но усмешка парня его тревожила. – Вы спутали меня с кем-то.

– Ты же рассказывал, как в аварию попал?

– Какую аварию? – Коншин притворился удивленным.

На парня это не подействовало.

– Контору сменил. Следы заметаешь? А я в прошлом месяце в том же Салаире встретил человека с твоей прежней работы. Савельева знаешь?

Савельева Коншин знал и понял, что его продали, но отчитываться перед этим сопляком не собирался – много чести. Он развернулся, но парень загородил дорогу и цепко схватил его за руку.

– Постой! Я и так в третий раз прихожу. Так вот, Савельев сказал мне, что ни в какую аварию ты не попадал. Это был совсем другой человек. И было там совсем по-другому. А ты, гнида, если не видел, так не плети на людей напраслину. Тоже мне – мужик в женской шубе. Уж не с бельмом ли он был?

На них оглядывались. Коншин вырвал руку и шагнул было мимо парня, на тротуар, но тот успел ударить его в лицо. Коншин упал.

– Вставай!

Коншин услышал приближающийся топот и решил, что парень побежит: народ же видел, кто затеял драку.

– А ну, вставай! Легко захотел отделаться! – Убегать он явно не собирался.

И тогда побежал Коншин.

За ним никто не гнался. Но все-таки заскочил в первый же троллейбус, не обращая внимания на маршрут, лишь бы ехать, лишь бы подальше от опасного места. Очень хотелось пить и не чего-нибудь, а пива. Пива, и как можно больше.

А уже через неделю в тамбуре плацкартного вагона он объяснял простодушному деревенскому старичку, почему, несмотря на спешку, едет на поезде. Но в его истории появился новый герой – молодой парень, вырывающий сережки из ушей мертвой женщины. Коншин хорошо запомнил его лицо и надеется его встретить, вероятность, конечно, мала, но должна же быть справедливость.

Старичок торопливо соглашается. Взгляд его полон сочувствия. Он немного напуган, этот уставший от поездки в шумный город человек, но ему не терпится услышать, что было дальше.

И Коншин продолжает свой рассказ.

Блюститель

– Да бросьте вы, ребята, река с пологими берегами – это все равно что плоскогрудая женщина. Берега должны быть высокими. Вы оглядитесь, где вы еще такое увидите?

– Флотский чуть ли не обижался. Ему казалось, что окружающая их природа воспринимается без должного умиления. В каждой руке он держал по букету из кружек с пенящимся пивом. Кружки, нанизанные на каждый палец, были подняты над головой, и янтарный напиток светился от солнечных лучей. Его спутники, два скромненьких паренька в одинаковых обувках и вигоневых свитерах, покорно шли за ним. Компания выбралась из столовой и подыскивала, где бы пристроиться на свежем воздухе. Но поиски затягивались. Вечер выдался теплый, и париться в столовой никому не хотелось, публика окружила и столы, и лавки небольшого базарчика, притулившегося к пристанской забегаловке.

– Но вы, ребята, молодцы, что приехали. Уважаю романтиков. Кого ловить в какой-то Калининской области?

– Наконец им уступили перевернутый ящик. Флотский составил на него кружки и, радуясь, что руки освободились, широко раскинул их.

– Вы посмотрите, какая натура. Не так смотрите. Это понять надо. Жаль, что не имеете флотского образования, а то бы взял к себе на судно – тогда бы увидели. А люди у нас какие! Каждый из себя самородок. Хотя… постойте. Мне кажется, сейчас кое-что будет. Видите мужика?

– Пареньки дружно повернули головы.

– Флотский показывал на высокого сутулого дядьку в защитной офицерской рубашке и черной кепке.

– Иннокентич!

– Сутулый с кем-то разговаривал и не слышал его.

– Тетеря глухая! – обругал мужика флотский, на всякий случай не очень громко, а спутникам пояснил: – Он немного на ухо туговат, но вам, ребята, повезло – с таким экспонатом познакомлю. Глаза на лоб полезут. Только не удивляйтесь, когда я с ним разговаривать буду, и помалкивайте, а то спугнете.

– Грозишься удивить, а удивляться не разрешаешь?

– Я не о том. Удивляйтесь, сколько влезет, но молча.

– А кто он?

– Потрясающая личность, несмотря что работает обыкновенным сторожем и подкармливается дарами природы.

– Браконьер?

– Сейчас увидите, у вас таких наверняка не встретишь. – И он снова закричал: – Колян, толкни там Иннокентича, дело к нему имеется!

– Тот, кого звали Коляном, взял сутулого за плечи и повернул лицом к ним. Флотский обеими руками подгреб к себе воздух.

– Сейчас нарисуется.

– Иннокентич нес хозяйственную кирзовую сумку, не доходя трех шагов до флотского, он перебросил ее в левую руку, щелкнул каблуками и взял под козырек:

– Прибыл по вашему приказанию!

– Вольно, – разрешил флотский и протянул ему кружку.

– Будь здоров, капитан.

– Флотский, конечно, не был капитаном, самое большее – мотористом, однако поправлять не стал, осторожно дотронулся пальцем до черной сумки Иннокентича и спросил:

– Ну, как улов? Есть что-нибудь интересненькое?

– Спешка нужна при ловле блох, а здесь дело щекотливое, сначала след взять надо, а уж потом… и то не сразу.

– Флотский понимающе качнул головой, подмигнул Иннокентичу и указал взглядом на ребят.

– Они думают, что ты соболя промышляешь или красную рыбу на худой конец.

– Приезжие?

– С Волги, из Калининской области, – с готовностью ответил один их пареньков.

– Знакомая география. Было у меня два закройщика из Торжка.

– Гости думают, что ты браконьер, романтики, сам понимаешь.

– Иннокентич внимательно и строго осмотрел ребят, задержал взгляд на зауженных брюках, потом оглянулся на флотского, словно спрашивая: надежны ли его новые друзья, можно ли с ними откровенничать. Флотский вместо ответа протянул новую кружку.

– Охотник заботится о питании, а мы о воспитании, – с расстановкой изрек Иннокентич и только после этого старательно приложился к пиву.

– Поняли что-нибудь?

– Да вроде бы, – прозвучало не слишком уверенно.

– Ничего вы еще не поняли. Иннокентич у нас блюдет.

– Что блюдет?

– Моральную чистоту поддерживает. Прошлой осенью кошка бухгалтера сплавной конторы принесла котят. Кошка была белая. Через забор жил такой же белый котик. Хозяином его был начальник кирпичного завода. Высватывалась вроде бы приличная кошачья пара, кошки одного круга, одного положения в обществе. Только закавыка вышла: жених и невеста беленькие, а котятки родились пегие, серо-буро-малиновые с проседью. Так я говорю, Иннокентич?

– Так точно, закавыка. Увидел котенка и почуял, что пахнет распутством. И, стало быть, дело нуждается в следствии. Но с этим фактом голову ломать не пришлось. Здесь и признаний вышибать не надо, масть сама себя выдала. И поганцы эти еще не пуганные были. Недели не прошло, а виновный был пойман. Пегий котяра из детского сада, натуральная безродная тварь, иждивенец.

– Видите, какая чистая работа? – подхватил флотский, довольный пафосом Иннокентича. – И как вы думаете, какой был приговор? Ну, смелее.

– Пареньки во все глаза смотрели на блюстителя и молчали.

– Ни за что не догадаетесь… Шестьдесят восьмая широта. Иннокентич законы знает туго, а если законов не хватает, он их сам придумывает, сам ведет расследование, сам выносит приговор и сам приводит в исполнение. Правильно я говорю, Иннокентич?

– Никак нет. Сдаю под расписку.

– Ах да, чуть не забыл. Поймал он, значит, детсадовского котяру, принес к нам на судно: так, мол, и так, в результате чего такой-то приговаривается к высылке на шестьдесят восьмую широту. И расписочку с нас.

– Без расписочки нельзя. Документация должна содержаться в порядке.

– А почему на шестьдесят восьмую?

– Иннокентич не ответил. В лице у него тяжелая, окаменевшая строгость. Взгляд словно у гипнотизера. И смутил мальчишку, задвинул за широкое плечо дружка, только и у дружка на носу испарина выступила.

– Ладно, Иннокентич, не томи, они ребята надежные.

– Мера наказания должна соответствовать тяжести преступления, – отчеканил Иннокентич и снова замолчал.

– Теперь понятно? – спросил флотский и, не дожидаясь ответа, принялся разъяснять: – У Иннокентича разработана специальная шкала. Допустим, безродный кот соблазняет кошку рабочего сплавной конторы – за это ему полагается ссылка на остров Тальниковый, наказание почти условное, двадцать километров вниз по реке, пешком можно возвратиться. Правильно я говорю?

– Не совсем. За рабочих кочегарки и уборщиц мера ограничивается высылкой на правый берег.

– Все, вспомнил: а рабочие, удостоенные Доски почета, приравниваются к мастерам, и коты, совратившие их кошек, высылаются на шестьдесят четвертую широту. Дальше следуют начальники цехов и учителя, за них – ссылка на шестьдесят шестую. Главные специалисты, я уже говорил, на шестьдесят восьмую. Вроде не ошибаюсь?

– Так точно. Шестьдесят восьмая широта, зона лесотундры.

– А работники правоохранительных органов приравниваются к главным специалистам.

– Рядовые работники, – немного раздраженно поправил Иннокентич.

– Следующий пункт ссылки – семидесятая широта, зона тундры. Она полагается за совращение кошек заместителей директора и главного врача. Ну а те мерзавцы, которые посягнут на честь самого директора и начальника милиции… Что им полагается?

– Высшая мера социальной защиты.

– Поставив такую жирную точку, Иннокентич внимательно посмотрел на притихших ребят, и долгий взгляд его, наставленный в упор, был неподвижен. Надо же напомнить безусой зелени, мнящей из себя несгибаемых героев, что их пока еще не гнули. И доказал, заставил содрогнуться, а потом уже, с прежним юродством, попросил:

– Еще бокальчик, не откажете?

– Какой разговор, – заторопился флотский. – И вы, ребята, наваливайтесь, пока не выдохлось. Это прикончим – нового возьмем.

– Но ждать свежего пива Иннокентич не захотел, поставил опорожненную кружку на ящик и вскинул руку к козырьку.

– Благодарю за угощение, но вынужден отбыть по секретным делам. До встречи.

– Ну вот, а сначала говорил, что никаких дел. Скромничаешь, а досье на кого-то потихоньку собирается.

– Бродит один котяра, но пока никаких улик.

– Так, может, еще по кружечке?

– Не могу, капитан, дела. Разрешите отбыть?

– Тогда не смею задерживать.

– Иннокентич развернулся на каблуках и строевым шагом направился к пристани. Но далеко не ушел. Одна из сидевших на берегу компаний заманила его к себе.

– Ну как, встречали у себя подобных оригиналов?

– А он случайно не того?

– Кто его поймет – философ. Очень любит, когда угощают, но пьяным его не видели. Мужики столько раз пробовали накачать, не получается. Всегда вовремя уходит.

– Он вроде бывший военный, может, контузия?

– У военных с Колымского фронта контузий не бывает. Один старый боцман рассказывал, будто в те годы, когда народец на Север толпами гнали, ввалился к нему на пароход мальчонка и щенка на веревке притащил. Притащил, значит, и утверждает, что это кулацкое отродье укусило его на классовой почве, поэтому подлежит ссылке. Высказал свой приговор и протягивает расписку. Боцман знал, что папа у мальчонки – большой активист, ну и подмахнул от греха подальше, а пса выпустил на первой же пристани. Выпил по такому случаю, мужикам рассказал, чтобы повеселить, а через какое-то время загремел на десять лет.

– Неужели правда?

– Кто его знает. Боцман тот – старый забулдыга, с три короба наврет и недорого возьмет. Да и было это на другой реке. Хотя Иннокентич тоже нездешний. Уши на Севере застудил, комиссовали, а тут сестра вдовая, к ней и прибился. Сестра, правда, без придури, обыкновенная тетка. А этот – философ, видите, как все по полочкам разложил. Я же предупреждал, что у нас десяти шагов не сделаешь, чтобы о самородок не споткнуться. Вода у нас в реке особенная, а все зависит от качества воды, не только пиво.

– Взгляд у него какой-то странный, раза два такая злоба промелькнула, повторения не пожелаешь.

– Это брюки ваши ему не понравились. Я уж испугался, что уйдет. Он такой, чуть что подозрительное – сразу в кусты. Между прочим, могу с уверенностью сказать, что брюки зауживали сами. Когда в ателье делают, распарывают весь шов, и они ровные получаются, а у вас, как галифе. Сколько сантиметров?

– Пятнадцать.

– Я свои портнихе отнес, просил сделать тринадцать – любимое число у меня. А может, все-таки к нам на флот пойдете?

– Нет, мы к геологам мечтали.

– Жаль, хорошие ребята. Подождите, хоть рыбки возьму у Коляна.

– Искал флотский долго, но нашел, принес двух полуметровых ленков.

– Водится такая живность в Калининской области? То-то! Сейчас в газетку заверну. Вот как раз вчерашняя, за четырнадцатое июля шестьдесят второго года. В нее и завернем. Но вы учтите, если у геологов сорвется, ищите сразу меня. Пропасть не дадим.

Дунькина радость

Толкаются, лезут, всем надо, все спешат, плевать им на других, лишь бы самим втиснуться, а мать еще не выбралась, ей, толстой, и в пустом автобусе тесно, а этот набит пропотелым людским фаршем. Дуська изнервничалась, бегая от задней двери к передней, и когда мать кое-как, задом, выпятилась и чуть не растянулась на асфальте, Дуська сразу же напустилась на нее:

– Говорила тебе, дуре, не садись, стояли бы у входа и никаких проблем…

Мать все еще не могла отдышаться, охала, поставив сумку на скамейку, долго одергивала кофту, потом стала искать платок, чтобы вытереть пот.

– Ну, скорее! Время-то идет.

– Да погоди ты, надоела.

– Ага, погоди, тебе что, а я опять серию не посмотрю. – И она пошла одна, ворча под нос. – Прихорашиваться надумала, тоже мне путана…

Так и не отыскав платка, мать, отдуваясь, заковыляла следом, но догнать не смогла, и Дуська, оглянувшись, остановилась и даже двинулась навстречу.

– Ну что ты еле плетешься?

– Закрой поддувало.

– Ага, закрой, сейчас развернусь и назад поеду.

– Закрой, кому сказала, домой вернемся – я ремень возьму.

– А я завтра совсем не поеду. Уроки делать когда?

– Знаю твои уроки.

– Чего ты знаешь? Ты бы сама попробовала и туда, и сюда. И в школу, и с тобой, и по магазинам… Отдохнуть некогда. Ну что ты опять остановилась, только ворчать может…

Мать болела диабетом. Ходила она медленно, а полы мыла еще медленнее. Сначала ей помогал Генка, единственный брат Дуськи, но осенью его забрали в армию. Сестра Анжела сидела дома с ребенком, другие сестры жили отдельно, семья-то большая, да много ли толку, отдуваться за всех приходится Дуське. Пусть и работа нетяжелая, но дорога муторная. Вот если бы не каждый день, она бы с удовольствием, если бы сестры иногда подменяли, ладно старшие, а Наташка просто обязана, ее короед неделями обитает у них, мало ли что без мужа, без него, наоборот, времени больше должно оставаться. И Анжелка могла бы иногда промяться, не целыми же днями она кормит своего живоглота…

Мать снова завязла, заблудилась в трех прохожих. Дуська остановилась было подождать, но терпенья хватило разве что на минуту. Да и ради чего ждать, ради старухиного брюзжанья? Нет уж, лучше быстрее начать, пока еще можно успеть к серии. И она побежала.

К концу рабочего дня два-три кабинета обычно уже пустовали, и в них можно было приступать к работе. Обычно, да не всегда, как назло, все задержались, хуже того – даже с участков съехались, в коридоре, как на вокзале. Сначала Дуська испугалась, решив, что в конторе совещание, но, увидев людей возле двери профкома, поняла, что идет отоварка, и побежала занять очередь, хотя суетиться было уже поздно: перед ней стояли женщины-программистки, самые бедные в конторе, они и одевались-то хуже других, не сравнишь с мадамами из отдела распределения или девицами из профкома, даже с бухгалтершами не сравнишь, они и на отоварках всегда были последними, за ними только уборщицы и сторожа. В этот раз давали сгущенку – под зарплату и недорого, чуть ли не в два раза дешевле, чем на базаре.

– А по сколько банок?

– По десять, но твоя мамаша выцыганит.

– Она из рук вырвет, – подпустил кто-то из глубины очереди.

– Нам положено, мы – многодетная семья.

С ней вроде бы согласились. Никто не стал оспаривать ее право, но она посчитала нужным добавить:

– А вы бы попробовали родить шесть человек. Думаете, просто?

– Заставишь их, как же, они умные.

Это подоспела мамаша и встряла, как всегда, некстати, в такой помощи Дуська не нуждалась, она и сама смогла бы осадить этих бабенок, показать, на что способна. Теперь ей стало неинтересно.

– Работы все равно пока нет. Пойду мороженое куплю.

Она знала, что мать сделает вид, будто не расслышала, ей и не требовалось ее согласия или разрешения, и даже отказ ее не удручил бы, потому что следующая фраза была уже заготовлена:

– Деньги у меня есть, – громко сказала она, чтобы в очереди услышали, и побежала на улицу.

Денег у нее не было. Те, что выклянчила у матери утром, утром же и потратила, но упрямо вышагивала в сторону киоска, чтобы все было по-настоящему.

Мыть начали уже после шести. Больше часа потеряли, теперь хоть забегайся, хоть заползайся – к началу серии все равно не успеешь. Оставалось просить сторожа включить телевизор в приемной директора. Она поднялась на второй этаж посмотреть, чья смена. Дежурил Евгений Иванович, самый занудный из сторожей. Дуська никак не могла понять, боится она его или жалеет. И с дядей Володей, и с тетей Зиной всегда можно было поболтать, а этот вроде и не молчун, случалось, и сам заводил разговор, но спрашивал о какой-то ерунде, словно с недоразвитой разговаривал, не сказать, что его вопросы пугали, но было как-то неуютно и хотелось поскорее уйти. Но это еще не все, была и другая причина ее настороженности. Давно, когда мать собиралась в декрет, сторожем работал какой-то студент, он-то и подсказал назвать девочку Дусей, наобещал, что старые русские имена в скором времени обязательно войдут в моду. И мать, дурочка, поверила. Сестрам, как людям, – Марина, Альбина, Наталья, Анжела, а ей… Словно имен приличных не осталось.

– Евгений Иванович, можно будет «телек» включить?

– Включай.

– Чуть попозже.

– Как хочешь.

Вроде и разрешает, а губы кривые. Вредина. Не зря же Дуське кажется, что именно он и был тем студентом, который подбил глупую женщину обозвать неприличным именем ни в чем не повинного ребенка.

А мать внизу старательно гремит ведром. Сердится, что она до сих пор не взялась за дело. А чего сердиться?

Дуська не отстанет, она и свои кабинеты вымоет, и серию посмотрит, а потом еще и ей поможет, она шустрая, одна нога здесь, другая – там.

Начала с самого затоптанного, с профкома. Быстренько опрокинула стулья на столы, но, увидев газету с гороскопом, не удержалась, прочитала. Овна предупреждали, что последние дни недели принесут значительные расходы, возможен обман. Первое Дуську не испугало, потому что расходовать ей было нечего, а возможность обмана – насторожила. И не напрасно. Едва заглянула в шкаф и увидела три коробки из-под импортных сапог – обманули, не дожидаясь последних дней недели, обманули уже сегодня, когда заверяли, что отоваривают копеечной сгущенкой. Кому-то цветочки, а кому-то ягодки. А в холодильнике обнаружилась открытая банка с печенью трески, тоже не в магазине купленная. Рот сразу же наполнился слюной. Чтобы не дразнить себя, она захлопнула дверцу и с удовольствием сплюнула на пол. Елозила шваброй и ворчала: «И дефицитные консервы им, и сапоги им…» Потом представила, как придет домой и откроет банку дешевой сгущенки, и стало немного легче.

До начала серии она успела вымыть и комнату программистов – там коробок из-под сапог не было. А мать все еще ковырялась у юристов.

– Мамк, сегодня и сапогами отоваривали.

– Да знаю, только денег все равно нету.

– Под зарплату бы взяла.

– На кой тебе сапоги, в старых проходишь.

– На барахолку бы снесли.

– Чего уж теперь, если прозевали.

– А ты не зевай. Раньше бы пришли…

– Заколебала, – устало огрызнулась мать и, как бы в оправдание своей нерасторопности тут же спросила: – А ты куда навострилась, опять к ящику?

– Ага, сама-то еще утром посмотрела! Не бойся, со мной проблем не будет, все успею.

Прыгая через ступеньки, она взбежала на второй этаж. В приемной было тихо. Телевизор не работал.

– Евгений Иванович, включайте быстрее, началось.

– А я не знаю, где он включается.

– Вы что, никогда его не смотрите?

– Я хожу сюда, чтобы от него отдохнуть.

Дуська сообразила, к чему он клонит, но не смутилась, наоборот, с удовольствием нажала кнопку и прибавила громкость.

Серия была, в общем-то, не очень интересная, ничего не происходило, нужно было смотреть внимательнее, но не получалось, мешало противное молчание зануды Евгения Ивановича. Дуська не выдержала и спросила:

– А вы сапоги сегодня не брали?

– Какие сапоги?

– На отоварке. В профкоме три пустые коробки нашла. Нам сгущенку, а себе – сапоги.

– Может, им сгущенка не нужна.

– Ага, наверняка по ящику хапанули. У моей знакомой девочки мать тоже уборщицей работает в каком-то институте, и там вообще не бывает отоварок. Представляете? Зачем такая работа, убирай после них за голую зарплату, нищие конторы пусть дур ищут, а я не пойду.

– Ты что, уборщицей хочешь стать?

– А разве плохо? Сюда бы я с толстым удовольствием. Лишь бы мамка не подвела. Ей через год на пенсию, а мне еще шестнадцати не будет. Ноет, ноет, а чего ныть, я же помогаю. Ничего тяжелого здесь нет. Нельзя такое место терять, упустишь, а потом локти кусай.

– Уроки-то успеваешь делать?

– Не каждый день. И вообще не х… голову ерундой забивать.

– Слушай, а ты почему материшься?

– Когда?

– Только что.

– Не заметила. Да, понимаете, жизнь такая нервная, сплошные проблемы, мамка постоянно охает, и с сапогами кинули, и серия какая-то скучная, думала, что он сегодня использует ее, а они все еще объясняются да целуются.

– Проблемы, действительно, серьезные.

Дуська видела, что ее подначивают, но отвечать не стала: был бы путный мужик – другое дело, а этот все равно ничего не поймет, ученый в стоптанных башмаках, но все-таки решила спросить.

– А вы, Евгений Иванович, когда студентом были, здесь, случайно, не работали?

– Я в другом городе учился. А что такое?

– Да работал тут студент, когда мамка беременная ходила, и подбил ее Дуськой меня назвать.

– Мне кажется, очень хорошее имя.

– Ага, хорошее… Дуся-Бздуся.

– Тогда скажи всем, чтобы тебя называли Дуня или Дуняша, звучит очень нежно, а если хочешь солиднее, называй себя Евдокией.

– Все равно как-то по-деревенски.

– Тогда Долли.

– А разве можно?

– Конечно, можно, барыни раньше так себя называли. А Лермонтов Евдокию Ростопчину звал Додо.

– Нет, мне больше нравится Долли. Спасибо, что научили.

После такого открытия работалось намного веселее. Впрочем, кабинет заместителя директора она всегда мыла с удовольствием. Вот кто был настоящим мужчиной, на «тойоте» ездил. С Евгением Ивановичем не сравнишь. Разговаривает просто, дурацких вопросов не задает. Но хитрющий. Сколько раз бросал он под стол или под кресло монетку, чтобы проверить уборщицу. Любил чистоту и сам аккуратист – ни единой бумажки на столе после себя не оставлял. Она перевернула стулья, но никаких подловок не нашла. И все равно терла старательно, не жалея порошка. Вымыла пол, расставила все по местам и уже собралась было переходить в следующий кабинет, но вспомнила, что не протерла подоконник, отодвинула штору и увидела в углу возле рамы пару дохлых мух. Вот, значит, на чем ее хотели поймать. Да не на ту напали. Не так-то просто ее провести, она и сама, если захочет, кое над кем подшутить может. Осторожненько, чтобы не раздавить, взяла мух и побежала в профком, а там подбросила их в банку с печенью.

– Ты чего носишься, как лошадь?! – крикнула мать.

– Знаю, чего… У меня только в отделе снабженья не помыто, я еще и тебе помогать приду.

Оставалось действительно совсем немного. Через полчаса можно будет собираться домой, она еще и с подругами во дворе погулять успеет, рассказать им про сгущенку, импортные сапоги, про мух, которые в банке с печенью трески поджидают расфуфыренных девиц из профкома, и, главное, похвастаться новым именем. Долли – это не какая-нибудь там Алла или Наталья.

Морозов

Морозов я. Павел Морозов. Если угодно – Павлик. Да, нарекли в честь героя. Старшая сестра придумала. У нас в школе пионерская дружина была имени Павлика Морозова, и она решила, что братику с таким именем будет легче отличиться. Когда я родился, она в пятом классе училась, а уже соображала что к чему. И не ошиблась. Когда в пионеры вступил, председателем совета отряда выбрали. Кто выбрал? Одноклассники, разумеется. Может, им и подсказали, я не знаю, но какой-то авторитет среди ребят у меня всегда был. Учился средне, но в деревне это не главное. Рос в работящей семье, сноровки поднахватался и за себя всегда мог постоять. Самостоятельным был, а это заставляет уважать. Имя, конечно, помогало, но и обязывало. Особенно в молодости. Гордился своим именем. Когда с кем-то знакомился, представлялся не просто Павлом, а Павлом Морозовым.

Но наступила пресловутая перестройка с переоценкой ценностей. Павлик Морозов из героя превратился в предателя. Не скажу, что мне это повредило. Какой может быть вред? Я взрослый человек и крепко стою на ногах. Могу твердо сказать, что жизненную программу выполнил – воспитал сына, построил дом и посадил дерево. Сын поступил в институт, не пьет, не колется, У меня четырехкомнатная квартира почти в центре города, недалеко от работы и дача. Не какой-нибудь щитовой домик, в котором дует в щели и капает с потолка, а добротная изба, в которой можно жить круглый год, крыльцо высокое, рядом жаркая баня, и теплица на фундаменте, чтобы не гнила. Все своими руками, в отличие от соседа, который пригнал работяг с завода. Слепили быстро, да толку-то – чужое на совесть строить никто не будет. Я бы тоже мог студентов запрячь, все-таки проректор, не рядовой преподаватель, но переделывать после них – себе дороже.

Соседство у нас двойное. Дачи на одной улице, мои окна против его окон, но мои – в резных наличниках, а у него стандартная вагонка. И живем в одном доме. Мой пол является его потолком. Познакомились на строительстве дач. А через год въехали в один дом. Не сговаривались. Получали от разных организаций. Он у себя на заводе зам по сбыту. С директором, по его словам, вась-вась. И, скорее всего, не врет, умеет он держаться в компаниях, а чем берет – непонятно – хвастовством или грубостью, анекдоты похабные при женщинах и евреях позволяет, и никто не обижается. Верхушек нахватался и за умного слывет. И артистки у него в любовницах, и журналисты в собутыльниках. Пить, конечно, умеет, не потому, что знает меру, а не берет его ни водка, ни коньяк, ни рассыпуха (он и ею не брезгует). Сколько бы ни выжрал, а лишнего по пьянке не сболтнет, хоть и балаболит без умолку, ни с кем не поскандалит, анекдотиками отделывается, расскажет и первый начинает хохотать. Случалось и зацепит кого-нибудь глупой шуточкой, но на него почему-то не обижаются – все сходит с рук любимцу публики.

А я обиделся. Не хочу притворяться, что есть, то есть. Наверное, просто назрело. Терпел, терпел и лопнул нарыв.

Хорошо помню, что был вторник. В институте случился неприятный разговор. Преподаватель принес заявление и сказал, что надоело вкалывать за гроши «на дядю» и он уходит в кооператив. Молодой, толковый мужик и возразить ему нечем, и пообещать нечего. А вечером позвонил сосед, сказал, что статейку интересную обо мне прочитал и предложил спуститься к нему. Моя услышала про статью и тоже засобиралась, даже бутылку вина прихватила, дескать, неудобно в гости с пустыми руками. Я засомневался – с какой стати появится статья, если ни с какими журналистами я не встречался? Но мало ли… В газетах обо мне никогда не писали – любопытно все-таки. Пришли в благостном настроении. Бутылку дорогого вина выставили. И на тебе – по роже. Читал он, что называется, с толком, с чувством, с расстановкой. При моей жене. И при его. А это, как бы по правильнее выразиться… В общем, у меня с его женой роман. Нет, ничего такого позорного, без всяких пошлостей. Платонический роман. Она мне нравится, и я почти уверен, что нравлюсь ей. А почему бы и нет? Мы с соседом ровесники, но я выгляжу намного моложе, я намного выше, я не разжирел, а у него пивное пузо. Единственное его достоинство – густые кудри с благородной проседью, а мои волосы изрядно поредели. Я укладываю их, стараясь прикрыть недостатки длинными прядями, но все равно заметно. Это у меня наследственное. Я почти не переживаю. Его жена – умная и добрая женщина, глупых намеков на мою прическу не позволяет. Она всегда ставит меня в пример: и то, что я держу себя в спортивной форме, и то, что на даче у меня порядок, шланги для полива смонтированы удобно и надежно, дорожки между грядок аккуратные, каждый куст смородины огорожен, малина вырезана. И все сам, в одиночку. Не люблю беспорядок. Моя на дачу почти не ездит, у нее аллергия на цветущую смородину или черемуху – она сама толком не знает, короче, не любит в земле копаться, и все мои старания ей до лампочки. А его жена откровенно любуется моим участком. Я не слепой, не глухой, не идиот какой-нибудь, чувствую, что нравлюсь ей, но она порядочная женщина, мучается, наверное, но допустить, чтобы между нами произошла физическая близость, она не может, не в состоянии она переступить черту. Даже если узнает, что муж изменяет налево и направо. Подонкам и бабникам почему-то достаются верные жены. А вот моя бы, подозреваю, не удержалась бы. Нет, я не ревную к нему. Он ее терпеть не может, хотя она полностью в его вкусе – высокая, с богатым телом. Получается, что я влюблен в его жену, а он на мою не обращает внимания, почти презирает и не очень скрывает это. Конечно, если бы я узнал, что между ними какие-то шашни, даже подумать боюсь, что бы я с ними сделал, но и его безразличие к моей почему-то злит меня.

Ну, зачитал он грязную статейку из в желтой газетенки где пионера-героя называют предателем. Мне-то, казалось бы, что с того? Не на меня же помои льют. Подобная грязь рекой текла. Дорвались журналюги до дешевой кормушки. Если им верить, то и героев-панфиловцев не было, и Александра Матросова, и Зои Космодемьянской. Дай им волю, они все обгадят.

Огласил сосед газетную пошлятину и объявил тост: «За то, чтобы наши дети нас не предавали!» Выпили, а на закуску предложил повеселиться и начал зачитывать из той же газеты объявления «Службы знакомств»: «Мужчина, 45 лет, рост –160, вес – 80, хочет познакомиться для создания семьи с девушкой не старше 25 лет, с проживанием на ее жилплощади». Потом еще одно зачитал, третье, четвертое – давясь смехом и подпуская комментарии. Жены хихикали, особенно моя, потом завелась и стала громко возмущаться глупостью и самонадеянностью мужиков. Они веселятся, а мне как-то не до смеха. Злюсь, мрачнею, но все-таки понимаю, что защищать или оправдывать перед ним Павлика Морозова бесполезно, ничего ему не докажешь, желтая газетенка для него авторитетнее. Сидел и чувствовал, как во мне разрастается ненависть. Если бы можно было измерить ее давление, то прибор бы наверняка зашкалило. Я не стал хлопать дверью. Мы досидели положенное время, допили наше вино, и то, что выставил он, почти допили. Продолжили, что называется, дружить семьями, но ненависть моя густела с каждой встречей. Я понял, что не успокоюсь, пока не уничтожу его, не представлял, как это сделаю, но верил, что обязательно что-нибудь придумаю.

* * *

В тот день у меня была назначена встреча со строителями, надо было порешать кое-какие вопросы по ремонту в институте. На работу я не поехал и вышел из квартиры за час до встречи. Дом у нас большой, аж на одиннадцать подъездов, а я живу в среднем. Спустился с крыльца и увидел во дворе милицейские машины – штук шесть, не меньше. Первое, что пришло в голову, приехали брать серьезную банду, иначе бы зачем столько техники пригнали. Спросил у мужчины, стоящего на тротуаре. Он огрызнулся: «Проходи, не создавай толпу». Он был в штатском, но я ошибся, принимая его за обыкновенного зеваку. Товарищ из органов и при этом явно нервничал. Я решил, что операция достаточно серьезная, и, не имея привычки путаться под ногами у людей, выполняющих свою работу, пошел на остановку. Милиционеры стояли не только вдоль дома, но и вдоль дороги. Один даже на крышу автобусной остановки забрался. И тут я вспомнил, что в город приезжает Ельцин. Трасса из аэропорта проходит по нашей улице, вот и забили все дворы милицией, чтобы снайпер не занял удобную позицию. Видимо, чувствовали большую любовь к всенародно избранному президенту. Сосед мой потом острил, что подобной милицейской опеки не было со времен визита Чан Кай Ши. Откуда у него такая информация – не знаю. Лично я ни разу не слышал, что Чан Кай Ши бывал в нашем городе. И сосед в те годы жил в своем зачуханном леспромхозе, в стороне от наезженных дорог. Сам я подобное представление видел впервые. Глядя на вереницу сосредоточенных мужчин, выставленных вдоль трассы, я почему-то подумал не о Ельцине и Чан Кай Ши, а о том, что улицы, удаленные от президентского маршрута, предоставлены ворам и бандитам в свободное и безнаказанное пользование – грабьте, убивайте и ни о чем не беспокойтесь, внутренним органам не до вас, они заняты более важным делом. И, можно сказать, накаркал. Когда вечером вернулся домой, жена обрадовала новостью – парня, живущего на четвертом этаже, расстреляли в собственной машине. Его не любил весь подъезд за наглость и манеру парковаться впритык к крыльцу. Самоуверенный сопляк, называющий себя генеральным директором какой-то компании. Новые русские падки на громкие титулы. Сейчас много развелось всяческих шарашек. Подомнут под себя два-три филиала по торговле порнухой – и уже синдикат или холдинг, которым управляет генеральный директор, а то и президент с криминальными советниками и заместителями. Расстреляли его из автомата возле речного вокзала, совсем рядом с нашим «белым домом» но уже за пределами охраняемой зоны. Убийц, разумеется, не нашли.

И сосед мой сам подсказал мне план действий. Для того, чтобы покрасоваться, показать свою крутизну, высказался, в надежде на сочувствие, что и его могли бы так же изрешетить из «калашникова», у него тоже за последнее время накопилось много врагов.

А если могли бы, значит, не исключено, что смогут. Почему бы и впрямь не найтись какому-нибудь обиженному или обманутому со слабыми нервами? Подкараулит и убьет.

И на меня уже точно никто не подумает – мы с ним вроде как в дружеских отношениях.

Где достать автомат, я понятия не имею. Да и зачем он – лишний риск, лишние расходы, полагаю, что стоит он не меньше пылесоса. Самый подходящий вариант – бейсбольная бита, чтобы создать иллюзию бандитского заказа. Но и ее надо где-то искать, а это лишние свидетели. Я остановился на обыкновенной монтировке – надежно, удобно, и если завернуть в газету, не бросается в глаза, особенно когда потребуется избавиться от нее. План придумался очень легко. Вырубаю предохранитель на его лестничном счетчике и жду. Он выходит на площадку посмотреть, что случилось. Я спускаюсь к нему, бью монтировкой по голове и быстро поднимаюсь на свой этаж. На всякий случай, если он вдруг услышит мои шаги и оглянется, можно сделать маску из старого чулка. Нашел у жены чулок, примерил, посмотрелся в зеркало – смешное зрелище, но узнать в таком наряде невозможно. И место, куда сбросить орудие убийства, придумал. Через дорожку от нашего дома стоит продуктовый ларек, а за ним железные гаражи, если бросить монтировку возле стенки, обязательно найдется хозяйственный мужичок. Все продумал, все приготовил и, не откладывая, пока не подступили сомнения, дождался вечернего сериала и вышел на площадку с монтировкой, завернутой в газету. На лестнице никого не было. Нажал все три рычажка на предохранителях и быстро поднялся на верхний пролет и уже там натянул маску. Дверь у соседа скрипучая, так что услышал сразу, сначала противный, жалостливый скрип, потом шлепанье тапок и ворчание. Но голос был женский.

Если бы вышел он. Если бы…

Можно сказать, что она его спасла.

Когда вбежал к себе, сразу же достал из холодильника недопитую бутылку водки. Руки дрожали. Да, какое там руки. Всего трясло.

Разве мог я подобное просчитать. Знал, что он ничего не делает по дому, но послать жену разбираться с электрическим щитком? Это за пределами моего понимания. На какое-то время я даже забыл, зачем развел эту канитель. Пил рюмку за рюмкой и хохотал над собой, над своим тщательно продуманным планом. А когда просмеялся, понял, что на вторую попытку я уже не способен. Удивительное дело, но водка протрезвила горячую голову. Стыдобища. Помрачение какое-то. Серьезный мужчина на солидной должности… Надо же было додуматься вообразить себя бандюганом. И все он, не похвастайся обилием врагов желающих с ним расправиться, мне бы и в голову подобная глупость не пришла.

Успокоился и стал искать для себя оправдания, дескать смерть от неизвестного с чулком на лице слишком легко для него. Надо разрушить его сытое благополучие. И тогда я вспомнил, как три года назад он приехал ко мне на работу в институт и попросил перепечатать на машинке письмо. Я предложил отнести черновик машинистке, но он сказал, что это не для посторонних глаз. У меня в кабинете стояла машинка, которой я почти не пользовался. Но и он печатал одним пальцем, подолгу отыскивая нужные буквы. Даже сам я извелся, глядя на его мучения. Больше часа потел над страницей, А закончив, спрятал бумагу в портфель и достал оттуда коньяк и пару красных яблок. Любимая тема его разговоров – бабы. Ему не терпелось похвастаться новой подругой. Неделю назад случайно подвез тренершу из плавательного бассейна, взял телефончик и на следующий день подъехал встретить ее с работы, а у нее оказался свой отдельный кабинет с кушеткой для отдыха, крепкая грудь и накаченная задница, даже душ имелся, чтобы чужие запахи в семью не тащить. Рассказывал взахлеб и радовался удаче, как мальчишка. Уговорили бутылку, потом хватились, что пора домой. Я на работу хожу пешком, а он, как всегда, был на машине, он частенько позволял себе выпить за рулем и как-то не попадался, везунчик, разъезжал по всему городу, а тут всего пару кварталов проскочить. Когда шли в гараж, он предложил заглянуть к нему на кухню. Продолжать пьянку не хотелось, но я согласился, чтобы лишний раз увидеть его жену. Успел поздороваться, и только. Не пожелала она присоединяться к нашей компании, сидела перед телевизором и вязала, не могла без дела. А утром я увидел у себя на столе его черновик – забыл по пьяни, увлекся рассказом про тренершу – я, грешным делом, полюбопытствовал. Это была анонимка на его начальника. В ней подробно описывалось, каким образом часть продукции реализуется налево, описана схема и названы конкретные люди. Я сложил листок вчетверо и положил в карман, намеревался отдать, если спросит, но он не спросил – вопрос-то щекотливый – наверное, решил, что бумага ушла в мусорное ведро. А я на всякий случай сохранил, вдруг пригодится, чтобы пристыдить его, если начнет сильно зарываться.

Черновик улегся в мою папку с дачными документами, а печатные экземпляры дошли до адресатов. На заводе устроили проверку, начальнику моего соседа пришлось уволиться. Обошлось без лишнего шума, видимо, были замешаны серьезные люди, но цель была достигнута. Сосед занял должность своего начальника. Только никто не мог предположить, что нагрянет шальная волна выборов. Стали выбирать не только президентов, губернаторов, но и директоров. Уволенный выставил свою кандидатуру и вернулся на родной завод с повышением. Вернулся героем, бывшие грешки превратились в достоинства, голосовали за предприимчивого хозяина.

При таком раскладе случайно залежавшаяся в папке с дачными квитанциями бумажка могла сломать жизнь моего самоуверенного соседа. И то, что у меня оказался всего лишь черновик с вычеркнутыми и вставленными словами без точек и запятых усиливали достоверность бумажки. Ну и почерк, конечно, узнаваемый. Отпираться бесполезно. Но я решил подстраховаться и на обратной стороне листа написал фамилию автора анонимки. Оставалось передать. Отправлять по почте не рискнул, могло затеряться. Тогда я, не мудрствуя лукаво, выбрал самый надежный способ, приехал на завод, передал запечатанный конверт секретарше и сказал, что просили передать лично директору.

По дороге с завода я подумал о повороте, который не учел. А что, если взбешенный директор начнет трясти анонимкой перед мордой автора, и тот, естественно, догадается, каким образом она воскресла. Как себя вести? Да никак. Высказать в лицо все, что о нем думаю. Мне боятся нечего. Я чист.

На другой день я заглянул к соседу после работы, рассчитывая увидеть его пьющим от расстройства и рычащим на меня. Ни того и ни другого. Был весел, рассказал, что в автобусе услышал забавное объявление: автотранспортное предприятие принимает на работу водителей мужчин и женщин с возможностью переучивания с категории «C» на категорию «B». Я поправил, что категория не «B», а «D». Он рассмеялся: «Объясняю для особо одаренных: C, значит целка, а кто такие B, полагаю, ты знаешь, вот и получается, что C переучивают на B, теперь-то понял?» В общем обычная для него пошлятина. Но я сразу же подумал, с какой стати он оказался в автобусе? Неужели началось, да так круто, что пришлось пересесть на общественный транспорт? Спросил его, с какой стати он оказался в автобусе. Но ожидания мои не оправдались. Сосед буркнул что-то про ремонт и снова к своей хохме:

– Представляешь, с категории «C» на категорию «B»!

Я даже не сразу понял, что в этом смешного и снова уточнил, что категория «D». Он заявил, что я не понимаю тонкого юмора. Предложил выпить, но я отказался.

И через месяц наши отношения не изменились. Тогда я позвонил директору и спросил, дошел ли до него конверт со старой анонимкой. Он поблагодарил и сказал, что давно знал, кто ее писал, но этот человек ему пока нужен. Даже не поинтересовался, кто звонит.

Сатиновые нарукавнички

Если ты – мужик, значит, поймешь меня, как мужик мужика. Нет, ты послушай. Послушай, а потом скажи – есть справедливость на земле или нет ее, справедливости этой?

Жинка моя… Нет, чтобы понятнее было, расскажу все. Родился я в Даурии, батя сверхсрочником был, старшиной, а когда на пенсию ушел, перевез нас к себе на родину, в Харьков, оттуда меня и в армию призвали, и после дембеля туда вернулся, и женился там. Слесарил на автобазе, нормальная работа была, по материковским меркам, получал неплохо и слева иногда перепадало, через край не переливалось, но хватало и на поесть, и на одеться. Жинку-то из общежития взял, на заводе в лаборатории химичила после техникума, пальтишко с искусственным воротником – вот и все приданое. За год одел, обул, откормил – красавица стала, хоть на сцену выпускай, про сцену я так просто ляпнул, к слову пришлось, ни в какие артистки она не метила, и в обновках-то недолго форсила, в декрет ушла. Кувыркаться на одну зарплату не очень весело, но все равно терпимо. Другое дело – тесновато в двухкомнатной квартире: батя, мать, братишка и нас двое с четвертью.

Первое время вроде как и умещались, а потом, когда декретный отпуск подоспел, смотрю – похолоданья начались. Жинка вроде сильно и не жаловалась, да как жаловаться сыну на родную мать, то есть не ей родную, а мне как жаловаться? Так я и сам с понятием, прихожу с работы, старшая сопит, у младшей глаза на мокром месте – немного тяму надо, чтобы догадаться – двум хозяйкам у одной плиты места мало, сколько ни изгибайся, все равно выпуклым местом зацепишься, если не столкнешься, а мамка у меня дородная и жинка не из худеньких, говорю же – откармливал, грошей на масло не жалел. Возле плиты тесно, возле зыбки еще тесней – у одной первый ребенок, у другой первый внук. День спорят, неделю в молчанку играют, что хуже – неизвестно. Им плохо, а мне с какой стати хорошо будет? На квартиру уходить – с одной зарплатой не больно разбежишься, да и стариков перед соседями позорить нельзя. Кручусь на работе, за каждый калым хватаюсь, а нет калыма, так и за тариф после работы остаться рад, потому что домой идти не хочется. Год отмучился и на второй легче не стало… А тут земляк из Заполярья в отпуск приехал: по городу только на такси раскатывает и, кроме коньяка, никакой выпивки не признает. А когда-то на нашей автобазе слесарил. Пришел знакомых навестить, что вы, говорит, за гроши тут спину гнете, двигайте к нам в Заполярье: семьдесят процентов коэффициент и надбавки каждые полгода до шести штук, а потом еще две через год, опять же снабженье человеческое, мясо дешевле, чем на материке, одна картошка дорогая, так ведь гуляш завсегда сытнее гарнира, крахмал он только воротничкам крепость дает. Я его про квартирный вопрос, а он опять отмахивается: слесаря – не инженеры, они везде нужны. Я в тот же вечер с жинкой перетолковал, она с устатку и с отчаянья на все согласна, даже первое время готова со свекровью без моей защиты остаться. Мать, конечно, против, не хочет, чтобы сын в такую даль летел здоровье на морозяке гробить. Мать заботится о сыне, жинка о себе печется. У меня сомнения, а жинка уже загорелась и меня распаляет, про мужские обязанности напоминает, будто я без нее не знаю, кто о семье заботиться должен, будто отлынивал до этого…

Оформил документы и подался в Заполярье. Не натрепался земляк, все верно рассказал – и про надбавки, и про строительство, и про мясо с картошкой. Полгода в общаге промаялся и в однокомнатную въехал. Домой письмо написал, она телеграммой ответила, велела встречать через неделю.

Привел ее в новую хату, в собственную, для затравки прибедняюсь трохи, извини, мол, что маленькая, не на век же, мы с тобой не олени, чтоб в тундре жить, заработаем гроши и купим себе на родине какую захотим, прибедняюсь только потому, что вижу, как радуется жинка. Ей хорошо, а мне еще лучше, настоящим мужиком себя вижу в жинкиных глазах. И она себя хозяйкой почувствовала, в первую же субботу потащила меня в магазин трюмо покупать, можно бы и нормальным зеркалом обойтись, но ей, видите ли, собственную мебель захотелось. Трюмо выбрали – аппетит разыгрался – диван требует, как будто на полу спим, я же готовился к ее приезду, кровать у знакомых нашел, почти новую, полуторку, а она – диван… и никаких металлоломов. Я, конечно, мог отказать, гроши-то мои, да характера не хватило, жалость одолела – пусть уж баба потешится после всех стеснений, да и вещь не совсем лишняя, пацана привезем, ему тоже где-то спать надо. Внука-то бабка не пустила с ней, упросила оставить хотя бы на лето, чтобы окреп в теплых краях на здоровом воздухе. Бабка, себе на уме, надеялась, что мы небыстро к новому месту притремся, а все эти вздохи и заверения забрать ребенка при первом случае считала пустыми. Я тоже не шибко в них верил, отпуск заработал, подкатываюсь к жинке, интересуюсь – лететь ли за хлопчиком или гроши на книжку положить, спрашиваю, а сам уверен, что отговаривать начнет от отпуска… и не ошибся. Делает вид, что по сыну тоскует, ну и пусть, только зачем на мать мою напраслину валить, зачем через день, да каждый день вздыхать, что старуха ребенка испортит, зачем тень на плетень наводить, когда мы оба по одну сторону этого плетня, чем быстрее накопим на квартиру, тем быстрее на материк вернемся. И, признаюсь, удивила меня жинка, когда собственный отпуск заработала, не посмотрела, что время зимнее, ни овощей свежих, ни фруктов дешевых, а она уперлась – летим, и все тут, не совета просит, не рассуждает, а требует и голос какой-то незнакомый, на Севере что ли закалился. Слетали в отпуск, вернулись втроем, хлопчика в садик сдали, и сразу на работу, жинка вперед меня утикала, она там в лаборатории своей очень ко двору пришлась, года не прошло, ее старшей поставили, а после отпуска начальница заместительшей к себе взяла. Оклад жинке добавили, я сначала радовался – с премией да с полярками она меня догнала, а уж с материковскими мужскими заработками и сравнивать страшно. Короче, стала самостоятельной женщиной. И совсем от рук отбилась. Я не про измены говорю – чего не было, того не было, но мне и без посторонних тесно стало с ней в одной квартире, шаг сделаю, а жинка на дороге, слово скажу, а жинка поперек. Раньше только в продуктовый без спроса ходила, а тут и в галантерейный, – не советуясь, взяла как-то и выкинула зарплату нормальной женщины на духи мадэ ин черт знает откуда не на день рождения, не на праздник Восьмое марта, а ни к селу ни к городу, среди недели. С такими замашками не только на квартиру не накопишь, но и на обратный билет не наскребешь. Сказал ей, не удержался, а она: и не нужен мне обратный билет, мне и здесь хорошо. Врезать бы ей, чтобы еще лучше стало, и замахнулся уже, да руку отрезвил – с такими рассуждениями она и в суд подать может, в прежние времена проглотила бы, да и не трогал ее никогда, жалел, вот и выжалел на свою шею. Что за семейная жизнь, когда собственную бабу поучить боишься? А тут еще и квартиру ей пообещали, двухкомнатную. Зачем нам такие хоромы, если не собираемся оставаться? Все эти переезды, новоселья – лишние расходы, и даже не в деньгах дело, я нежадный, так уж, с расстройства болтаю, меня другое прищемило: если она от прибавки в зарплате хвост подняла, так что же с ней будет, когда мы переедем в ее квартиру?

Понимаешь, мужик, ты мне скажи, как мужик мужику, что меня ждало? Слушай дальше: про зарплату ее большую разговора с ней не завожу, про квартиру новую молчать не получается, но о том, что квартиру эту ей дают, а не мне – тоже вроде не вспоминаем… а ругаемся каждый день: и неопрятный я стал, и посуду после себя не мою, и в булочную после работы зайти забываю – ну совсем никудышный. А сама после работы приходит и делать ничего не хочет, устала вроде как. А раньше, когда в три раза меньше зарабатывала, разве не уставала? В тот день, когда ей ордер на квартиру получать, с утра из-за чего-то поцапались… и я ей высказал, заявил, что никуда переезжать не буду, она уговаривать – то да се, понимает, что одной с пацаном оставаться не мед. Мне разводиться тоже никакой выгоды, но не сдаюсь, характер держу, хочу, чтобы поняла она раз и навсегда – кто в доме хозяин, условия свои ставлю, да, видно, опоздал с воспитанием, порченую кобылу лечить бесполезно, она и дослушать меня побрезговала, и нашим же салом да нам же и по сусалам, такое из нее полезло…

Так и разбежались.

Она рассчитывала, что и алименты с моей северной зарплаты ей пойдут, да не на того нарвалась, как только договор кончился, я чемодан в зубы и на самолет.

Домой возвращаться стыдно было, остановился в Красноярске. Работу искал не денежную, но с жильем, и нашел – хорошему слесарю всегда есть из чего выбирать. Да и не о том голова болела – работа не медведь – посерьезнее забота встала: как выбрать жинку, чтобы безотцовщину не плодить и во вторые алименты не вляпаться, хотелось поскромнее найти, необязательно, конечно, с зарплатой в три раза меньше моей, но с чувствительной разницей, чтобы всегда помнила, кто в доме хозяин. Долго выбирал. На вечер для тех кому за тридцать даже сходил, с кем переночевать выбрал, таких там дюже богато, только мне-то совсем другое требуется. Ищешь в одном месте, а находишь совсем в другом. Напарник ногу сломал. Честно признаюсь, медсестры всегда нравились, женщины работящие и зарплаты у них скромные, вот и отправился в больницу больного навестить и присмотреться заодно. Прихожу, а возле его кровати – жена и еще какая-то женщина. Подругой оказалась. Мы как-то сразу друг другу глянулись, такое и захочешь скрыть – не сможешь. Напарникова жена тоже заметила, что между нами интерес взаимный возник, вышли из больницы, она сразу потерялась, а мы сговорились в кино вместе сходить. Вечером, когда уже возвращались, она мне банк показала, в котором трудится, к слову пришлось, надо же о чем-то говорить, она еще пошутила, что чужих денег много считать приходится, а свои очень редко и в небольших количествах. Я на всякий случай поинтересовался у знающих людей – оказалось чистой правдой.

Свадьбу большую не гуляли, скромненько посидели с общими знакомыми. На первые именины я подарил ей сатиновые нарукавнички, так, для смеха, шутки ради, сам не пойму, как в голову пришло, в кино раньше видел, что в банках все в сатиновых нарукавничках сидят, и мужчины и женщины, мода, видно, такая была, а может, просто из экономии, народ-то низкооплачиваемый. Я жену напарника попросил, она и сшила. Подарил, всех гостей рассмешил, она и надела их сразу, не отходя от праздничного стола, удалась шутка. И остальное удалось. Квартиру мою и ее комнату обменяли на приличную жилплощадь в центре города, с доплатой: правда, в долги влезли, но заработал, расплатился, а потом и на дачку скопили, пусть и недостроенную, зато в хорошем месте, а достроить с моими руками не трудно, и знакомые кое-какие завелись, машины все-таки ремонтирую, а не в конторе бумажки шевелю. Нормально жили. И тут перестройка.

Поначалу вроде и неплохо пошло, подкалымить проще стало, а если водка из магазинов исчезла, так это даже к лучшему, я никогда и не увлекался ей, но зато, если у тебя запасец дома имеется, то самое дефицитное яичко к Христову денечку… с трезвой головой не только дачку достроишь, но и машинешку заиметь можно. А если можно – значит, нужно. Крутись, пока палки в колеса не ставят, если не хочешь упасть – жми на все педали, жми и не оглядывайся. А зачем оглядываться, если за домашние тылы спокоен. Жинка знает, что на машину колочу, расспросами не дергает и гроши на безделушки не переводит. Заполярную бабу даже не вспоминаю. И зачем, спрашивается, было на Севере нос морозить, если и на материке устроиться можно. Короче, живем, сало жуем. У жинки работа чистая, приходит неиздерганная, да тут еще и зарплату немного прибавили, пустячок, а приятно, пообещала на эти гроши запасное колесо к машине будущей купить. Посмеялись и спать легли. А через квартал опять им прибавили, к Новому году – снова. И пошло, и поехало, и до неба поднялось. Надоело людям чужие денежки пересчитывать. Крутись, ловчи, наизнанку выворачивайся и все равно твои доходы – кучка по сравнению с горой, которую жинка в банке зарабатывать стала… Где справедливость? Если ты мужик, ты должен меня понять, как мужик мужика, неужели за работу в сатиновых нарукавничках столько положено?

Я домой возвращаться боюсь – приду, а она этими сатиновыми нарукавничками возьмет да и по роже мне… и ответить нельзя, морального права нету. Куда деваться, мужик?

Бирюзовый костюм дочери

На опознание пришлось ехать самой. Позвонила мужу в его пожарку. Долго ждала, пока искали, слушая громкий смех, почти гогот. Хотела бросить трубку, но терпела. И напрасно. Ответили, что Николай на выезде. Выговорили торопливо и, как ей показалось, раздраженно, словно отмахнулись от надоедливой. Доверять известие о гибели дочери чужим, подозрительно веселым людям было неприятно, даже страшновато, боялась нарваться на фальшивые соболезнования и Татьяна не стала просить, чтобы передали мужу о звонке, к тому же была почти уверена, что он никуда не уехал, играет в домино или дрыхнет в какой-нибудь укромной каптерке.

От остановки шла быстро, чуть ли не бежала, а у входа в морг остановилась. Все еще надеялась, тянула время. Из дверей вышла девушка, очень похожая на Верочку. Она радостно шагнула навстречу, но остановилась. Нет. Не она. Верочка выше ростом, не сутулится и волосы у нее пышнее.

Она и на столе была красивая. Изуродованное тело закрывала простыня, а на лице ни царапинки. Словно спящая. Казалось дотронешься, и она проснется. Татьяна осторожно дотронулась. Щека была холодной. Отдернула руку и сама чуть не упала. Голова кружилась, а слез не было.

В милиции объяснили, что случилось это около часа ночи возле кафе, в котором она работала официанткой. Рядом с ней был молодой человек кавказской национальности. Машина с места происшествия скрылась. Когда их обнаружили, оба были мертвы. Свидетелей пока не нашли, но будут искать и свидетелей и виновника. Потом ей отдали сумку дочери и попросили расписаться. В сумочке лежал паспорт, тысячная бумажка с мелочью, телефон и ключи от съемной квартиры.

Точнее сказать, не квартиры, а комнаты. Предприимчивый хозяин разделил тонкими перегородками стандартную хрущевку на четыре конуры, облагороженные душем и туалетом. Верочке даже крохотный балкончик достался. Она перебралась туда сразу, как устроилась в кафе. Смена заканчивалась поздно и ехать через весь город в Черемушки на такси не на много дешевле, чем платить за отдельное жилье. Да и устала спать на раскладушке. Татьяна не возражала. Девчонке девятнадцать лет, начала стесняться. Теснота кого угодно сделает раздражительным. А Верочка с детства была нервная. Да как не быть, если пьяный папаша постоянно лезет с глупыми нравоучениями, от которых некуда спрятаться в однокомнатной квартире с совмещенным санузлом. И у телевизора вечная война: девчонке хочется концерт посмотреть, а ему непременно надо переключить на другую программу и не обязательно на футбол или хоккей, может любую политическую болтовню слушать, да что угодно – лишь бы по-своему, лишь бы поперек, но якобы с воспитательными целями. Переключит, а через пять минут перебирается курить на кухню. Не выдержала, сбежала.

Возле двери заробела, будто от чужой квартиры ключи нашла. Так ведь и правда, чужая. Была здесь единственный раз, когда Верочка въезжала, помогала вещи с остановки донести – все приданое в две сумки уместилось. Вроде и осматривала «хоромы», да ничего не увидела, не запомнила. Два года прошло. Тогда была пустая комната, а теперь вошла в обжитое гнездышко и удивилась уюту. Дома Верочка особой аккуратностью не отличалась. Не только отец придирался, но и сама Татьяна, случалось, покрикивала. А здесь чистенько, ничего не разбросано. Фасонные занавески с красивыми цветами и покрывало сама уже покупала. Женщина проснулась. А все равно еще ребенок – на диване выгоревший плюшевый медведь, любимая игрушка, сначала дома оставила, потом специально за ним приезжала. Медведя узнала, а мужская рубашка и брюки на спинке стула – это уже не совсем знакомое. Значит, парень жил у нее. Может, потому и порядок, что надеялась понравиться. Татьяна подняла рубашку за плечи – узкая, но длинная и брюки со стула до пола достают. Парень был высокий, но поджарый. Кавказской национальности – они такие. Она понюхала рубашку. Пахло молодым потом и приятной туалетной водой. Рубашки мужа пахнут резким табаком и чем-то кислым. И все-таки, если бы дочь попросила совета, она бы, наверно, попыталась отговорить – пугали ее эти чужие мужики, не доверяла им. Попользоваться они мастера, а жениться предпочитают на своих. Может, и у этого своя законная дома ждала, детишек нянчила. В милиции сказали, что свидетелей не нашли. И не найдут ни свидетелей, ни водителя. Надежда только на родственников парня. Эти не прощают и просто так не отступятся. Рубашка выскользнула из пальцев, и Татьяна, наступив на нее, неуверенно шагнула к дивану. Беззвучно плакала, мотая головой, сдерживая слезы, но они все равно ползли между плотно сжатых век. Она схватила медведя и что есть силы прижала к себе. Верочке подарили его на десять лет. За это время темно-коричневый плюш порыжел и вытерся. Совсем некстати возник дурацкий вопрос – как долго живут настоящие медведи. Стала копаться в памяти, но ничего не нашла, да и не могла найти, потому что никогда не знала. Но это незнание, отвлекло ее и притушило слезы.

Поднявшись с дивана она подошла к холодильнику, посмотреть, нет ли там минералки или какого-нибудь соку, но вместо воды увидела две полных и одну початую бутылку вина. На блюдце лежали подсохшие пластики сыра с загнутыми краями. Татьяна взяла початую бутылку и налила полный стакан. Его она выпила, сидя на диване и поглаживая медведя свободной рукой. Потом выставила недопитую бутылку и сыр на стол.

Старалась думать о Верочке, но в голову почему-то лез муж. Теперь ей казалось, что во всем виноват только он, которого давно перестала называть по имени. Оно и раньше зуделось, но здесь в комнате погибшей дочери все застарелые претензии складывались в стройную черную полосу. Одна обида цеплялась за другую и вытаскивала третью. Когда поженились, он работал на алюминиевом заводе и очень хорошо получал, даже за вычетом алиментов. Деньгами, уходящими в другую семью, она не попрекала. Ему самому показалось, что бывшей жене достается слишком жирный кусок. Ушел в пожарные на маленькую зарплату и большие свободные дни. Обещал, что между дежурствами нашабашит больше, чем на заводе. Запала хватило года на полтора. Потом где-то не заплатили, где-то обсчитали, где-то наобещали… Ожидания становились все дольше и дольше. Приходил с дежурства, заваливался на диван и пялился в телевизор. А если бы остался на заводе, алименты давно бы выплатил и очередь на расширение квартиры давно бы подошла. Получили бы, и подрастающей девчонке не пришлось бы любоваться папашей в вечных трусах и обвисшим волосатым животом. Даже воздух испортить не стеснялся, а потом с критикой лез, жизни учить.

– Ос-то-чер-те-е-е-ло!

Вырвалось, и снова потекли слезы.

Встала, чтобы умыться, но остановилась возле шкафа, машинально открыла дверцы и опешила:

– Ничего себе! Откуда, Верочка?

Уходила из дома не то что бы в единственных джинсах и свитере, были кое-какие дешевенькие тряпки, но в шкафу висело черное платье и бирюзовый костюм. Татьяна воровато оглянулась на дверь, осторожно сняла платье, приложила к себе и подошла к зеркалу.

– Красивое!

Остановиться уже не могла. Разве остановишься на полпути? Быстренько разделась и влезла в платье. Как будто специально для нее куплено. Может быть, чуточку тесновато, но терпимо. Единственная досада, что глубокий вырез на груди заползает на пожелтевший от стирок бюстгальтер, а появляться на людях без него все-таки страшновато, да и неприлично, наверное. Следом шевельнулась мыслишка, что в этом платье можно пойти на похороны. И тут же вогнала в краску.

– Нехорошая идея, – пристыдила себя Татьяна и быстренько высвободилась из платья. – И все-таки тесновато.

Зато бирюзовый костюм в самый раз: ни где не тянет, нигде не топорщится и глаза под цвет.

Она уже забыла, когда последний раз примеряла обновку. Стыдно было радоваться, но радость нахально лезла и в глаза, и в губы. Даже щербатина в левом углу рта не сдерживала широту улыбки. На дне шкафа лежала картонная коробка с туфлями к вечернему платью. Не то чтобы ходить, она и примерять такой высоченный каблук не пробовала. И все-таки рискнула. Три шага до зеркала вогнали в пот. Ноги вихлялись, икры каменели, верхнюю часть тела раскачивало. Примерила белые босоножки. В них было удобнее. И снова вернулась к зеркалу. Стояла, любовалась, моментами не совсем понимая, кого видит в нем – себя или дочь. Но зеркало – всего лишь зеркало, если долго в него смотреть, оно становится безжалостным и начинает показывать лишнее и не очень приятное. Некстати вспомнилось, что по обычаю положено занавешивать зеркало чем-то черным. А она вместо этого бессовестно любуется собой. Или все-таки Верочкой? Конечно, Верочкой. Красавицей дочерью, которой должны любоваться все. А для этого надо выйти на улицу, к людям, они не станут всматриваться, и хорошо, что не станут, ей достаточно приветливых глаз, чтобы кто-то оглядывался на нее, молодую и красивую, как Верочка.

На улице почувствовала, что сильно устала. Ноги гудели. Подошвы шаркали об асфальт. Место, где можно посидеть напросилось само собой – надо зайти в кафе, только не в то где работала дочь. Там ее сразу узнают, не могут не узнать, начнутся вопросы. Она бы и поговорила с теми, кто видел дочку в последние дни, может даже, еще вчера, но для этого надо возвращаться в свое платье, а сил не было. Чужая одежда словно защищала, прятала от подступающей навязчивой боли, переселяла во вчерашний день, в котором Верочка была жива. Вот она заглядывается на свое отражение в витрине, ждет, когда в светофоре загорится зеленый свет, берется за дверную ручку своего кафе… Нет! Туда нельзя. Там будет тяжело. Татьяна отдергивает руку и спешит отойти подальше.

Через два квартала видит зазывную вывеску. Спускается в полуподвальный зал. В ее молодости кафе были другими – много света и мало свободных мест. А здесь полумрак и пустые стулья с массивными спинками. Плотная компания за длинным столом, три молодых парочки и одинокий мужчина. Татьяну тянуло подсесть к нему, но удержалась, однако села так, чтобы он видел ее. Мужчина пил кофе. Когда подошел красивый гибкий официант, она слегка замешкалась, но заказала триста грамм вина. Кофе как-то не устраивало, ну выпьешь чашку за десять минут, а дальше что? Не уходить же? Ей нравилось, что мужчина одет в белый костюм. Нравилось, как рука с длинными пальцами поднимает чашку и подносит к узким губам. Расслабленно откинувшись на высокую черную спинку стула, он смотрел прямо перед собой, но Татьяну не замечал. А должен был почувствовать, что на него смотрит красивая женщина. Не удосужился. Наверное, кого-то ждал.

Полутемный зал обволакивала тихая зазывающая музыка, но никто не танцевал. Не обращают внимания, не приглашают. И словом не с кем перекинуться. Даже вино допивать не хотелось, но оставлять было жалко. И вдруг услышала:

– Скучаем?

Она испуганно оглянулась. Кудрявый белозубый парень. Склоненная голова и безвольно опущенные руки словно извинялись за вторжение. Татьяна молча кивнула и парень, не дожидаясь приглашения, обрадовано сел напротив нее.

– Хотите, угадаю почему вы сегодня здесь?

– Попробуйте.

– Вчера у вас был день рождения. Гости напились и забыли, зачем пришли, не обратили внимания на вашу прическу и на костюм, который вам очень идет. Вы обиделись и решили продолжить праздник.

– Обычная прическа. Она у меня всегда такая.

– Значит, повезло. А с днем рождения угадал?

– Почти. Давайте выпьем за него. – И она разлила остатки из своего графина.

Официант не заставил себя ждать. Истомился, бедняга, от безделия. Склонился над клиентом, излучая радушие.

– Мне бутылочку такого же вина и яблочек, пожалуйста. – Белозубый подмигнул Татьяне, а когда официант отошел, пояснил: – Хорошее вино, у вас отличный вкус.

– Спасибо. Только я наугад заказывала и совсем не разбираюсь в винах. – Но комплимент оценила, и еще ей понравилось, что он не взял для себя водки. – А вы почему в одиночестве?

– Командировочный. Завтра уезжаю, решил прогуляться на последок. Город у вас красивый. – И он широко улыбнулся.

Простецкая была у парня улыбка. Располагающая. Без тени намека, что за ней прячется что-нибудь хитренькое. Ответить такой же улыбкой она не могла, приходилось помнить о выдранном зубе. Зато у нее красивые волосы и костюм под цвет глаз. Она видела, что нравится, и уже не сомневалось, что все сойдется, сбудется желание, шевельнувшееся в ней перед зеркалом. Теперь она признавалась себе, что именно оно заманило ее в кафе, и не стеснялась его, не прятала от себя, да и от парня, сидящего напротив.

Мужчина в белом костюме наконец-то допил свой кофе и встал. Наверное, не дождался ту, которая обещала скрасить гордое одиночество. Так ему и надо. Лицо надменное, а ножки коротенькие. Если бы он пригласил танцевать, она бы отказала. Посмотрела на бутылку вина. Осталось чуть больше половины. Скорее бы оно кончалось.

– Вы меня проводите, а то мало ли шпаны по улице шляется?

– Обязательно.

Пока шли к дому, ткань костюма как-то по-особенному ласкала кожу. Имя парня напрочь вылетело из головы, силилась вспомнить, но не могла, и это почему-то веселило ее. Возле подъезда залихватски похвасталась, что в холодильнике стоит бутылка вина. Была уверена в его догадливости, но так уж, на всякий случай, чтобы заглушить любые сомнения, и в комнате, не отходя от двери, обхватила его за шею, прижалась к нему изо всех сил. Потом, уже в постели, лежала с закрытыми глазами стараясь успокоить тяжелое дыхание, и удивлялась своей бесстыдности. С мужем такого никогда не случалось. Не то чтобы сдерживала себя, просто не подозревала, что может быть настолько жадной. И утром не чувствовала ни раскаяния, ни стыда. Чтобы не одеваться при госте в свое платье, она потрясла его за плечо и шепнула:

– Вставай, мне надо на работу собираться.

– А опоздать нельзя?

– Нет.

Увидела, что взгляд его скользнул по стулу с мужской рубашкой и брюками, но придумывать объяснения не стала. И он не спросил.

Уже держась за ручку двери, подмигнул ей и выдохнул:

– Это была фантастическая ночь. Спасибо, Таня.

– Тебе спасибо, что имя запомнил. – Хотела признаться, что впервые изменила мужу, но сдержалась, слишком долго пришлось бы рассказывать. Пусть думает все, что захочет, даже самое плохое.

Легко убедив себя, что заезжать домой нет времени, она отправилась в свою прачечную. Начальница, скорбно пробормотала:

– Ну что сказать, Танюша, не знаю, что сказать. Ничего уже не исправишь. Крепись.

– Все еще поверить не могу.

– Понимаю, мы тут с девчонками сбросились. Я и профсоюзнику позвонила. Напомнила, что двадцать лет у нас отработала. Обещал.

– Двадцать лет, – повторила Татьяна, – Верочке годик был…

И слезы потекли. Наобум опустившись на стул, уронила голову на руки и заплакала, не сдерживая себя.

– Ты посиди, а я побежала, дела.

– Нет, нет, мне тоже надо…

Потом подходили подруги, виноватыми голосами выражали соболезнования, и от этого становилось еще тяжелее.

Дома, увидев на кухне мужа с соседом и бутылку на столе, совсем расклеилась, накричала. Схватила бутылку и вытрясла остатки в раковину. Было на донышке, но раньше такого не позволяла себе.

Сосед виновато оправдывался:

– Веру помянуть… хорошая девушка была… уважительная… – И бочком, бочком к выходу.

А муж молчал, даже не спросил, где она пропадала. Сама сказала, что ночевала в комнате дочери. Он не удивился. Смотрел понуро исподлобья, сгорбившись, раздавленный виной. Видела, понимала, но желания хоть как-то уменьшить это чувство у нее не возникало. Велела одеваться и ехать в пожарку, просить у начальства денег на похороны и автобус для провожающих. Про автобус ей в прачечной подсказали. Он не отказывался и сразу начал собираться. Знала, что на работе обязательно добавит, но отправляла с глаз долой, без лишних слов с неприкрытой брезгливостью. И едва выпроводив, не раздеваясь, упала лицом в подушку и сразу заснула.

Разбудили ее девушки из кафе, пришли уточнить время похорон и сказать, что их директор предлагает провести поминальный ужин у них, разумеется без всякой арендной платы. Проводив девушек, она подогрела полную тарелку щей, сваренных еще до страшного известия, но не наелась. Ни яиц, ни колбасы в холодильнике не нашлось, принялась чистить картошку, порезала, но жарить не стала. Прилегла и снова уснула.

Следующий день ушел на беготню и разъезды: милиция, морг, кладбище, справки, квитанции – хлопотное и нервное занятие, но оно словно отгораживало от воспоминаний о Верочке. Порою даже казалось, что делается это для постороннего человека.

Автобус, обещанный мужу на работе, к залу ритуальных услуг не приехал. Пожарники решили, что гроб будут выносить из квартиры, и только там выяснили у соседей, куда им рулить. Явились, но каких нервов стоило это Татьяне! И не шофер, конечно же, был виноват, а муж, который не смог внятно объяснить. И на кладбище, и в кафе она старалась подальше отойти от него. Даже смотреть в его сторону не могла, чувствуя, как закипает ненависть, не допуская в мыслях никаких его оправданий. В кафе он даже попытался покаяться перед всеми, дескать, мало внимания уделял, не баловал, Но Татьяну коробило каждое слово. А девчонкам из кафе верила. Да и как не поверить, что ее дочь всегда была готова прийти на помощь, не боялась никакой работы, и скандальных посетителей умела поставить на место без лишнего шума. Слушала и не могла сдержать благодарные слезы. Но больше всего была благодарна за то, что девчонки, никого не обижая, аккуратненько скруглили поминки.

Когда гости стали расходиться, муж подошел и сказал:

– Мы на автобусе поедем, мои ребята нас до дома довезут. – И прозвучало это с некоторой гордостью. В его словах она услышала: «Видишь, как меня уважают».

– Нет уж, езжайте, допивайте, а я пойду ночевать в ее комнату.

А уже по дороге прикидывала, где бы найти приработок, чтобы платить за эту комнату постоянно, в конце концов, можно мыть по вечерам полы в подъездах.

Капризы памяти

Окна в квартире дочери выходили на обе стороны дома, но в ее комнате и на кухне к обеду становилось душно от настырного солнца. Она пробовала открывать форточку, свежести не прибавлялось, а несмолкаемый гул улицы мешал слушать радио. Она не все понимала, о чем там говорят, да и не старалась вникнуть, но присутствие голоса разбавляло одиночество.

– Пойду-ка я на воздух, – сказала она радиоприёмнику, словно предупредила или даже попросила разрешения.

По пути к двери заглянула в уборную – удостовериться, что лампочка не горит.

Про свет вспомнила, а тряпочку прихватить забыла. Каждый раз, когда подходила к затоптанной лавке, загадывала принести, и каждый раз забывала. Пришлось вытирать ребром ладони.

Дом был огромный, и солнце заползало во двор только к вечеру. Она зябко дернула плечами, оглянулась на свои окна. Нет, возвращаться в духоту не хотелось.

Возле самого дальнего угла стояла женщина с коляской. И больше никого на весь длинный двор. Тишина, если не обращать внимания на воробьев. А что к ним цепляться, пусть себе чирикают. Но одна сидела недолго. На крыльце подъезда появилась Татьяна Семёновна, тощая бабенка с волосами, покрашенными в нечеловеческий черный цвет. Пенсионерка, не очень старая, но злая и рассудительная. На большом заводе в лаборатории работала.

– Увидела в окно, что баба Вера вышла, дай, думаю, компанию составлю. Последними новостями поделюсь.

– Присаживайся, рада завсегда. Товарки твоей, с палочкой, из третьего подъезда что-то нету. Не умерла ли?

– Господь с тобой, баба Вера, с чего ты решила?

– Так не выходит. И вчера не было.

– Жива, на дачу увезли.

– А зовут ее как? Опять забыла.

– Зовут Зовуткой, величают Уткой. Так вроде раньше в деревнях говорили?

– Правильно, – хихикнула она, вспомнив детскую присказку. – А ты откуда это знаешь, ты же городская?

– Так и в городе русский народ живёт. А зовут нашу подругу Алевтиной. С утра видела, как они в «запорожец» грузились. Сынок все покрикивал на мать, торопил. Нервный мужичонка. Твой-то зятек не обижает?

– Нет, он спокойный.

– Всё правильно, те, которые на «запорожцах» ездят, они всегда нервные. Статус у них такой. А твой – на джипе, ему нервничать не с чего.

Она не поняла, но на всякий случай кивнула. Больно путано разговаривают эти городские. И зять такой же. Робела перед ним, хотя ни одного грубого слова не слышала. Чувствовала, что дочь боится мужа, и она этим страхом заразилась. На всякий случай старалась как можно реже попадаться ему на глаза. Когда вместе собирались за столом, он вел себя очень культурно. Разве что постоянно подтрунивал над старухой. Так он и ребятишек не щадил, но больше всех доставалось Нинке. А та, дура, обижается. Виду не показывает, но материнское сердце не обманешь. Нинка совсем злая стала. Злая и хитрая.

– Баба Вера?

– Чего? – Она вздрогнула, догадалась, что Татьяна Семёновна спросила о чем-то, а она пропустила, задумалась. – Глуховата стала, прости.

– Я говорю, чего в деревне-то не жилось, там и воздух чище, и по хозяйству что-то делать можно. Все веселее.

– Без работы скучно. В деревне лоскутные половики делала, и дочке все полы накрыла, и соседей обеспечила. Иногда такой веселенький получится, что любо-дорого посмотреть. Тряпки там вольные. А здесь, чуть поистерлась одежка – и сразу на помойку. Квартира аж четыре комнаты, кухня – пятая, а им простору не хватает. Пошто выкидывать, места не пролежат, может, и сгодится когда. А я бы половички сделала. На них ступать – одно удовольствие, нога радуется. А какая радость от этого… Забыла, как называется.

– Линолеум?

– Другой, этот я знаю.

– Паркет?

– Хитро как-то называется. Нинка говорила, да разве упомнишь.

– Ладно, не переживай, какая разница.

– Светло-коричневого цвета, полоски длинные, во всю комнату.

– Да бог с ним. Осталась бы в деревне, и голову ломать не надо. Шила бы половики в своё удовольствие. Чего не сиделось?

– Так тесно у них. Митька-то мужик добрый, но спина болит, место на печке для себя держит. Домишко маленький. Да еще и Светка, внучка, с двумя детьми из города от мужа ушла. Зимой на полу ночую, а летом в сенцах. Так ведь и днем иногда прилечь тянет, старая уже. Нацелюсь на койку в сенцах, а там уже ребятня примостилась. Прогонять неудобно.

– А они не понимают, что бабке отдохнуть надо?

– Так ребятня же.

– Вот ведь воспитали себе на голову.

– Помаялась, помаялась и к старшей переехала. Она в соседнем районе. Речка у них рыбная и огород большой, а домишко тоже маленький. И живут бедновато. Мужик достался косорукий, ничего не зарабатывает, всей оравой на мою пенсию заглядывают. Я уже старая, а на похороны отложить не с чего. Вот и уехала.

– Ну этот-то зять, судя по машине, умеет зарабатывать.

– Так опять на мою пенсию живем.

– И шубу дочка на твою пенсию справила?

– Нет, шубу она раньше взяла.

– Да твоей пенсии на квартплату и на бензин не хватит.

– На похабные журналы хватает, а мне на пряники выкроить не могут. Я их с молоком люблю. Каждый день Нинке заказываю, а она сначала забывала, а теперь придумала, что вредные они.

– Не она придумала, врачи пишут. Правильно предупреждают. Я тоже воздерживаюсь от сладкого.

– Где же правильно, если я люблю? Вот напомнила, и аппетит заурчал. Пойду-ка перехвачу что-нибудь. Да и прохладно, оболоклась легковато.

В холодильнике, прямо с краю, стояла большая кастрюля. Она подняла крышку и удивилась, увидев пирожки – когда это Нинка успела напечь, неужто вечером, пока она спала? Румяные и сдобные, они сами просились в рот. Первый съела, не закрывая холодильник. Пирожок был с луком и яйцом. Пока закипал чайник, не удержалась и еще два раза слазала в холодильник. Надо было бы и пирожки подогреть, но управляться с микроволновкой она не научилась, боялась нажать на неправильную кнопку. Да и холодные были вкусными. Уже к третьей чашке чая попался пирожок с капустой, а их она любила всю жизнь, вот и Нинку приучила стряпать, даже в городе не забыла. С очередным не повезло – оказался с яйцом. Она отложила его и надломила новый. И опять не повезло. Потом подумала, что оставлять подпорченные пирожки в кастрюле не по-хозяйски. Застыдилась. Доедала уже через силу. От неприятной тревоги в животе сначала расслабленно отмахнулась, а когда поднялась с табуретки, было уже поздно, что-то теплое побежало по ноге. До уборной не донесла. Кинулась замывать пол после конфуза. Спина гнулась плохо, пришлось волохать тряпку, стоя на коленях. Без передыху – не приведи бог, застанут. Наконец-то подтерла, но уморилась и прилегла послушать радио.

Разбудил ее голос дочери, она с кем-то разговаривала по телефону.

– Ну прямо анекдот. И смех и грех. Представляешь, вчера до двух ночи стряпала пирожки, поставила кастрюлю в холодильник, а мама нашла и все съела. Украдкой, ну прямо как ребенок… Конечно, не жалко, так ведь с желудком может что-то случиться… Восемьдесят семь зимой будет…

Она поняла, что разговор о ней, и сразу вспомнила, как ела пирожки, только не могла она целую кастрюлю смолотить. Наговаривает Нинка. Следом вспомнила и про досадную слабость живота. Хорошо еще, что успела убрать за собой и никто не узнает о конфузе. А Нинка все не могла отстать от телефона: то слушает, то поддакивает.

Аккуратно спустила ноги с дивана и поднялась без привычного оханья, но закашлялась некстати. И Нинка сразу же окликнула:

– Мам, ты проснулась?

– Да вроде, – виновато буркнула, слушая, как дочь передает по телефону:

– Все, подруга, мать проснулась, иду собираться, ждите.

– Пряников не купила? – спросила она капризным голосом, чтобы увильнуть от неприятного разговора.

Нинка словно и не услышала.

– Ну и как это называется? Ты совсем как ребенок. Целую кастрюлю пирожков съела. Такого и молодой желудок не выдержит.

Говорит, вроде посмеиваясь, а голосок-то колючий, злой.

– Какую всю? Там еще много оставалось.

– Очень много. Три штуки. Я их приготовила, чтобы людей угостить на даче.

– Неужто три?

– Можешь посмотреть, кастрюля на столе. Пирожков не жалко, о здоровье твоем беспокоюсь. Думаешь, я не вижу, что весь пол в разводах. Рейтузы-то хоть сменила?

– Сменила, – кивнула она и опустила голову.

– А грязные куда спрятала?

– В тазике замочила и под ванну поставила. Сейчас простирну.

– Ладно, разберемся. А сейчас поедем с Куницыными дачу смотреть.

– С какими Куницыными?

– Это наши старинные друзья. У них там по соседству дача продается, вот мы и решили обзавестись, дело-то к старости идет. И тебя на свежий воздух будем вывозить.

Нинка улыбнулась, приобняла ее за плечо. Она покорно и радостно прижалась к теплому боку и притихла, не совсем понимая, кто из них дочь, а кто мать.

– И морковку посадим?

– Обязательно. Я давно Володьку соблазняла. Видимо, дозрел.

Дверной звонок защебетал затейливым птичьим голосом. Мудрено придумали. Три раза доводилось ей слышать звонки в городских квартирах, и все они были какие-то пугающие, а этот веселый.

– Легок на помине. Сейчас будет ругаться, что мы не собраны.

Едва переступив порог, зять и впрямь стал поторапливать. Но не ворчливо, а весело.

– Мне сегодня газетка с гороскопом попалась на глаза и там черным по белому написано, что у Овнов сегодня благоприятный день для приобретения недвижимости, так что я готов платить не глядя.

– Серьёзно, что ли? – игриво удивилась Нинка.

– Абсолютно.

– И давно ли ты стал верить гороскопам?

– С сегодняшнего дня. Давай, тещенька, поторапливайся. Ты у нас главный оценщик. Без тебя нас непременно облапошат.

Зять дурачился, а ей почему-то стало тревожно, боялась, что за бодреньким голосом прячется какой-то подвох. И с какой стати она должна быть главным оценщиком?

– Быстрее, девушки, быстрее, а то Куницыны уже заждались. Я обещал быть у их подъезда через десять минут, а в городе пробки.

Дом, возле которого их ждали, был высоченным, но узким, с единственным парадным, и площадка перед подъездом не такая хмурая, как у них во дворе. Солнышка хватало, только лавочек не было. К машине подошли двое. Женщина примерно Нинкиных лет, а мужик вроде как помоложе, или ей показалось, потому что худощавый. Взгляд на нём почему-то задержался. А когда он улыбнулся, увидела «воротца» в середине верхних зубов и все поняла – это же Васька. Васька из ее деревни. Деревни, в которой родилась и росла до пятнадцати лет, из которой погнали на северную Кудыкину Гору. Тощенький, долговязый Вася, который приносил ей первые жарки. Его «воротца» с другими не спутаешь. Но почему не узнал? Поздоровался и отвернулся. С зятем разговаривает. Забыл, как орешками угощал. Ее семью угнали, а их не тронули. Батька в активистах числился. А Васька проститься пришел, не забоялся. И не узнает. Даже не смотрит в ее сторону.

Мужики заняли передние сиденья. Нинка с подругой присоседились к ней. За приоткрытым окном нещадно шумела улица, и мужского разговора было не разобрать. Место ей досталось наискосок от водительского, рассмотреть лицо Васи не получалось, но зять почему-то называл его Андреем. Ехали очень медленно, останавливаясь через каждые пять минут, а то и чаще. Машины перед ними, машины за ними, и сбоку тоже машины. Постоят, постоят, потом проползут немножко и снова останавливаются. Она никогда не видела столько машин, собравшихся на дороге. Даже страшно стало.

– Как надоели эти ужасные пробки, нервов не хватает, – громко возмутилась Нинкина подруга.

– А тебе-то чего нервничать, – окоротил ее Вася, – сидишь в комфорте. Это Володя имеет право психовать, а он, как видишь, спокоен.

Голос у Васьки совсем другой стал, раньше звонкий был, задиристый, а теперь воркующий какой-то. Но она была уверена, что не обозналась. Оставалось доехать до места и там уже выбрать момент, когда жены рядом не будет, и спросить, почему имя сменил.

– Психуй, не психуй, все равно получишь кирпичом по мозгам. Но если бы дерганые, тупые водилы поменьше психовали, и пробок было бы значительно меньше, – проворчал зять, и они в очередной раз остановились.

Ей показалось, что надолго, потому что задремала. А когда проснулась, машин не было ни перед ними, ни сбоку. Ехали по лесу.

– Ой, девки, а куда это нас мужики везут?

– Куда надо.

– Они с нами ничего не натворят?

– Ну, тёща, ты молодец! – захлёбываясь смехом, выдавил из себя шофёр.

Она узнала голос и поняла, что спросонья сморозила что-то очень глупое. Хохот на первых сиденьях не унимался, зато соседки, щебетавшие всю дорогу, притихли, а Нинка вроде как и отодвинулась от нее.

– Скоро будем на месте, – все ещё прыская, успокоил Васька.

Лес кончился. На обочине замелькали разномастные заборы с густо натыканными избами. Она еще не успела отойти от очередного конфуза и осмотреться, а машина свернула в переулок и остановилась.

– Граждане новоселы, прошу выйти и оценить.

– Пока ещё кандидаты в новоселы, – поправила Нинка.

– Надеюсь, всё срастётся. Перечисляю плюсы: вода, электричество, рядом лесок с грибами, пригорок с дикой клубникой, озеро с карасями, и все перечисленные удовольствия в семнадцати верстах от городского дома.

– И это ты называешь удовольствием? – брезгливо хмыкнула Нинка, показывая на избушку.

– Зато практически даром.

– С лачугой я разберусь. Пригоню бригаду, и они за неделю поставят достойный дом, – вступился зять и повернулся к ней. – Ну что, тещенька, за тобой последнее слово, ты здесь главной будешь, дыши свежим воздухом и любуйся пейзажем. Смотри, какая красивая рябина. Пела в молодости: «Ой рябина кудрявая, слева кудри токаря, справа – кузнеца»?

– Душевная песня, – робко согласилась она.

– А я что говорю. Если прикажешь, вскопаю тебе три грядки: одну для лука, другую для огурцов, а третью для моркови, она, я слышал, зренье улучшает. Грядки – это лекарство от ностальгии по деревне. Но только три, чтобы не урабатываться.

Зять говорил, а она смотрела на крапиву и лопухи за щербатым забором, на низенькую завалюху и вспоминала такую же избенку в той деревне, куда их пригнали, вспоминала, как мужик, сопровождавший обоз, таким же бодрым голосом заверял отца, что им повезло, что других высаживают на голом месте, а ему по старой дружбе – в память об окопах на германской войне, где общих вшей кормили – придержал освободившийся домишко. И тоже про реку говорил, про лес, которые не дадут умереть с голоду.

– Не хочу! – закричала она.

– Не хочешь грядок, не надо. Обойдемся без закуски, – засмеялся зять.

И Васька засмеялся, да громко так, но как-то не по настоящему, притворяясь, будто ему смешно. Да и не Васька это совсем. Васька смеялся по-другому. Трудно было удержаться, чтобы не засмеяться с ним. А с этим смеяться не хотелось. Да и откуда ему взяться здесь, он поди давно уже помер. Теперь она рассмотрела его, и наваждение отступило.

– Не хочу здесь жить, везите меня обратно. – И заплакала.

– Мам, ну что ты, как ребенок? – прикрикнула Нинка.

– Не буду здесь.

Мужицкий гогот не унимался, и от него было ещё страшнее. Почему они смеются?

Нинка с товаркой взяли ее под руки.

– Пойдемте, тут через участок наш дом, у нас уютненько, цветов много.

Они пошли, а мужики остались возле машины.

Цветов было действительно много. Высокие, яркие, разноцветные. На клумбах, обложенных крупными камнями, в горшках, подвешенных на стену. Ее усадили на лавочку возле высокой, в человеческий рост, копешки, густо усыпанной мелкими белыми цветами.

– А это что за прелесть? – спросила Нинка.

– Клематис, а вон там лаватера, пойдём я тебе мои гладиолусы покажу, и петуньи там чудесные.

Она осталась на лавочке в окружении цветов. От яркости и пестроты было как-то не по себе. Зачем их столько, она не понимала. За ними же постоянный уход нужен. В деревенских палисадниках росли по два-три георгина, и всем хватало. А здесь и названия какие-то страшные, злые.

Подошли мужики.

– Ну что, тещенька, утопаешь в роскоши красоты?

– Шевельнуться страшно. Капризные они.

– Очень правильное замечание, – одобрил похожий на Ваську, – а наши городские дамы этого не желают знать и втридорога заказывают экзотичные семена.

– И места сколько занимают, могли бы что-то путнее посадить.

– Очень резонное замечание. Я своей давно говорю, но меня не слушают. Я здесь на правах подсобного рабочего. – И снова засмеялся.

А с какой стати – вроде ничего смешного не сказала. Она сердито отвернулась, и взгляд её уперся в сиротский кочанишко капусты с листьями, изъеденными гусеницами. Рядом с ним был воткнут прут, на котором болталась белая скорлупа от куриного яйца, и снова цветы, не очень высокие, но с тугими ядовито-желтыми шапками.

– Ну как, мам, нравится? – спросила Нинка, вернувшись из похода по чужому угодью.

Видно было, что самой дочери здесь в радость, чтобы не портить настроение, она молча кивнула. Подмывало спросить про яйцо, но не решилась, чего доброго, снова засмеются.

– Ты посиди, полюбуйся ещё красотищей, а мы пойдем ужин готовить.

– По участку прогуляйтесь, может, чего интересное сорвете. Слива уже поспевает, она мягкая, – разулыбалась хозяйка.

Пробовать сливы после обеденных неприятностей с желудком она остереглась. Дверь веранды оставалась открытой, но голоса пропали где-то внутри дачи. Она встала и, стараясь не задевать за нагнувшиеся цветы, добралась до калитки. Оглядываясь, словно ожидая погони, подкралась к дому, в который зять собрался выселить ее. В ограду заходить не решилась. Глянула на ржавую крышу с заплатой возле конька и, задыхаясь от бега, кинулась назад. На сколько ее хватило? Семь или десять шагов? А убежала будто бы на семьдесят лет. Большая машина с блестящими сытыми боками казалась ей защитницей. Дверца была приоткрыта. Она забралась на заднее сиденье и забилась в угол. Словно спряталась. И страх отступил. И озноб, который подкрался возле ограды, тоже пропал. Вжимаясь в мягкую кожу, старалась дышать как можно тише. К стеклу с наружной стороны прилепилась пестрая бабочка. Она постучала ногтем. Бабочка упорхнула, и на душе потеплело, будто спасла ее, несмышленую. И совсем некстати появилась Нинка.

– Вот она где спряталась, а я бегаю по участку и не знаю, что подумать. Пошли, стол уже накрыт.

Она упрямо замотала головой.

– Ну что ты, как маленькая?

– Не пойду.

– Люди ждут. Что ты меня весь день позоришь? – Нинка перегнулась над сиденьем, хотела схватить ее, но она спрятала руки за спину.

– Не пойду!

Подоспели мужики.

– Ребята, помогите ее извлечь. Снова раскапризничалась.

– Не пойду, не пойду, – повторяла она, пытаясь найти за спиной, за что бы ухватиться, но тугая кожа не поддавалась пальцам. От страха и бессилия она заплакала. Точно так же она плакала девчонкой, когда их увозили из родной деревни. Она даже спрыгнула с телеги и хотела убежать, спрятаться, но сопровождающий успел подставить ногу, и она упала, а тот поднял ее, усадил рядом с отцом и велел держать.

– Володя, открой дверцу с её стороны и помоги выйти, – прошипела Нинка.

– Ну, теща, отчудила.

– Отвезите назад в большой дом. Там радио есть и Татьяна Семеновна.

– Сколько можно капризничать, – взмолилась Нинка, готовая расплакаться.

– Отвезите.

– Да не может он везти, мы уже выпили, – сказал похожий на Ваську и снова захохотал.

– Когда успели?! – хором возмутились Нинка и подошедшая на шум подруга.

– Нашли возможность.

– Вы прямо как последние алкаши, ни на минуту нельзя оставить.

Она слушала, как девки ругаются с мужьями, и радовалась, что отстали от неё. Притихла, но слезы не унимались. Потом все четверо ушли в дом. Ей показалось, что не возвращались они очень долго. Первым появился зять с пакетом и сумкой. Поставил вещи рядом с ней и, весело подмигнув, сел за руль. Нинку провожали хозяева дачи, в руках у нее был большой букет. Сорванные цветы казались не такими злыми.

– Пробки уже рассосались, прорвёмся, – успокаивал зять.

– А тебе не кажется, что Куницыным интересно не столько наше соседство, сколько твоя машина?

– Не без этого, конечно, но Андрюха парень надежный, с ним расслабиться можно, от партнеров отдохнуть.

– Знаю, как вы расслабляетесь.

Зять что-то ответил, Нинка ему возразила – да и пусть себе поспорят, радовалась она, лишь бы ее не трогали. Машина шла плавно покачиваясь, и она снова не заметила, как задремала.

Конец цитаты

Шел и удивлялся приступу оптимизма. Оказалось, что не так много и надо ему для счастья. Или хотя бы для радости. Подвернулась работенка, за которую сразу же заплатили, без волокиты и оскорбительных выхаживаний. И всего-то. Увы. У каждого времени свои радости. Вдобавок и книжку в букинисте купил. Казалось бы, еще месяц назад готов был отдать половину своей библиотеки за килограмм мяса и ведро картошки, а тут увидел и забылся, схватил по старой привычке, живучи они. Но не жалел. Да и не больно-то издержался, трамвайный билет дороже. Давно ли на книжной барахолке за нее пять номиналов требовали. А теперь – пожалуйста. Свободная продажа. И пиво на каждом углу, хотя крепко подорожало, в отличие от книг. И вдруг захотелось пивка. Гулять, так гулять. Мужик все-таки. Это ничего, что плывущие навстречу девушки смотрят мимо него. Для них он староват, все справедливо, какие могут быть претензии, если он вдвое старше, а может, и больше, чем вдвое. Сам-то он стариком себя не считает и возраста пока не чувствует. Бог с ними, с девушками. Пусть себе идут, пусть не смотрят. Да и «прикид» у него, как они тетерь говорят, совковый. Не их герой. Так он и не напрашивается в герои. Просто случился хороший день, вот он и радуется, и легкая грустинка очень даже к месту на этом празднике.

Пока любовался чужими девушками, прозевал поворот к пивному ларьку, но возвращаться не стал – мало ли их понаставили. Через полтора квартала увидел прилепившийся к пятиэтажке вагончик.

Вошел и… Сколько лет, сколько зим! Однокашник! Три курса в одной комнате жили.

– Лет десять, поди, не виделись?

– Если не больше.

– Ты что, хозяин этого, – он замялся, не зная, как обозвать, и сказал якобы с юмором, – предприятия?

– Зять хозяин. Попросил подменить на пару дней. У него встреча с деловыми партнерами.

– Теперь это так называется?

– Он вроде не бабник. Сказал, что надо. Пытаюсь верить. Я вообще в его дела глубоко не вникаю. Ты-то как?

– Как и все.

– К сожалению.

– Я особо не жалею, смирился.

– Контора-то не развалилась?

– Держится кое-как. Щиплем по мелочам. Проблема с деньгами. Сначала ждешь, пока заказчик оплатит, потом – когда свое начальство выкроит.

– Из того, что заработал ты?

– И при этом благодетелей из себя корчат. Сами подталкивают договариваться напрямую. Недавно проектик подвернулся. За гроши сделал, но считаю, что повезло.

– У нас в институте еще хуже. Договоров нет. Зарплаты – тоже. Предлагают увольняться, но добровольно уходить никто не хочет, надеются на сокращение и выходное пособие. Хоть шерсти клок.

– Резонно.

– А начальство, чтобы пособие это не выплачивать заставляет сидеть от звонка до звонка. Надеется, что не выдержат и понесут заявления.

– Сволочи, измором берут.

– Именно так. Взрослых людей, серьезных специалистов, целый день балду гонять заставляют. У меня терпенья не хватило. Написал, хлопнул дверью. Теперь у зятя на подхвате. Представь себе, как бы ты гордился в наши дни, что у тебя знакомый в пивной точке.

– Ценнейший кадр. А я, кстати, пивка зашел выпить по случаю подачки фортуны. – Он протянул деньги, и ему показалось, что однокашник несколько смутился, но деньги взял и торопливо открыл пиво, ему и себе. – Ну, давай! За нас!

– За нас! И хрен с ними!

Пиво было прохладное, с легкой горчинкой. Жадно влил в себя чуть ли не полбутылки. Громко выдохнул, изображая удовольствие. Напряженная получалась встреча. И он радостно вспомнил про книгу.

– Сейчас я тебя удивлю, заглянул в бук и вот что урвал. – Опустил руку в сумку и выложил на прилавок томик Бабеля. – Помнишь?

– Отлично помню. Благодаря ему стал самым заметным парнем на курсе.

– Шестидесятилетняя Манька, родоначальница всех бандитов, вложив два пальца в рот, свистнула так, что ее соседи покачнулись.

– Маня, вы не на работе. Холоднокровнее, Маня.

Засмеялись и дружно приложились к пиву.

– Отлично помню. Поехал к деду в Кемеровскую область и без всякого блата купил в сельмаге.

– Это еще до книголюбского бума?

– Или в самом начале.

– Надо было брать несколько пачек.

– На какие шиши? И, главное, не приучены были. Спекуляция не только властями преследовалась, приличные люди тоже брезговали.

– Тогда брезговали, теперь гордятся. А бум начался все-таки попозже. Я на лекции по научному коммунизму переписывал из твоей книги рассказ «Король». Положите, прошу вас, завтра утром под ворота на Софийевскую, 17, двадцать тысяч рублей.

– Пока переписывал, выучил наизусть?

– Не весь, но самые сочные места. Даже теперь помню. Вот послушай: «Он опрокидывал корову с одного удара и погружал нож в коровье сердце. На земле, залитой кровью, расцвели факелы, как огненные розы, и загремели выстрелы».

– Красиво!

– Хотел еще один рассказ переписать, но не успел, книгу вроде как зачитали, – преподаватель по гидравлике.

– Дворкин, хорошо помню, я ему экзамен два раза пересдавал.

– А я с первого раза пятерку получил. Он еще в середине семестра узнал от кого-то про книгу и попросил на недельку. Взял и забыл. А напомнить я постеснялся.

– Подобное стеснение квалифицируется как взятка. Надо было на комсомольском собрании тебя проработать.

– А его на партийном.

Засмеялись и чокнулись бутылками. Однокашник открыл еще пару и поспешил предупредить:

– За счет заведения. Пожалуйста, выпивайте и закусывайте, пусть вас не волнует этих глупостей.

– И это помню. А вот еще…

Поднял палец, а сказать не успел. Дверь в ларек открылась, но сначала в нее влетел обрывок песни: «Владимирский централ, ветер северный…», а уже за нею вошли с напускной вальяжностью два бритоголовых парня в спортивных костюмах.

– Ну что уставился, не узнаешь?

– Вроде нет.

– Не надо, папаша, не крути.

– Вы откуда?

– От верблюда! Слышал о таком?

Однокашник, видимо, о чем-то догадался. Богатое мимикой лицо его сделалось неподвижным и серым. Чужой и механический голос, как будто выдавился из самой глубины.

– Я не хозяин.

– А где хозяин?

– Завтра будет… Или послезавтра.

– Что ты с ним базаришь, – занервничал второй спортсмен. Велено семнадцатого, значит, семнадцатого.

Нервозность показалась какой-то наигранной. Он повернулся на голос, даже не повернулся, а всего лишь повел плечом. Собирался посмотреть, а может, и одернуть перевозбужденного мальчика, совсем небогатырского сложения. Но его опередили. Первый удар пришелся в основание шеи с правой стороны. Бутылка с пивом выпала из руки и покатилась по полу. Второй удар уже по левому боку, там, где почки. Он поскользнулся и не устоял на ногах. Пиво, разлитое по затоптанному полу, еще пенилось и почему-то пахло мочой. Может, потому, что, когда падаешь мордой в пол, грязь на нем приобретает особый запах, запах унижения и страха. Третий удар был уже для острастки, по прилавку, но достался книге, и она, раскрывшись на лету, шлепнулась в пивную лужу.

– Слушай сюда! Передай своему хозяину, чтобы завтра ждал нас чисто выбритым и в парадной форме… Не слышу ответа?

– Передам, – выдавился все тот же механический голос однокашника.

– Однозначно, завтра! – А потом уже лениво поинтересовался у напарника: – А мужика-то зачем отоварил?

– Он бутылкой на меня замахнулся.

– Показалось, наверно…

Дверь после них осталась открытой. Все тот же заунывный голос продолжал петь:

…Но как-то под вечер в подъезде,

К нему подкатил я слегка.

Он нес тебе розы, а я ему свесил

От всей души, с левой крюка.

Потом фыркнул двигатель, и песня уехала.

Он встал, поднял книгу. Страницы, намоченные пивом, уже разбухли. Первое желание было выбросить ее в урну. Словно избавиться от свидетеля. Но делать это при однокашнике он постеснялся. Завернул в пакет и опустил в сумку. Рука ныла.

– Он что, резиновой дубинкой меня?

– Обрезком кабеля. Очень больно?

– Пальцы слушаются, значит, несмертельно.

– Извини, что так получилось. Удружил зятек.

И замолчали. Не было желания ни обсуждать, ни объяснять. Поскорее разойтись и забыть. Оставалось вымучить прощальные слова, чтобы уход не показался бегством.