а революционных идей. В частности, он писал: «Герцен создал вольную русскую прессу за границей — в этом его великая заслуга. „Полярная звезда“ подняла традицию декабристов. „Колокол“ (1857–1867) встал горой за освобождение крестьян. Рабье молчание было нарушено» (2, 21, 258–259).
Однако дальнейшее углубление кризиса самодержавно-крепостнического строя проявило и негативные стороны «обличительной литературы». Под влиянием социально-экономического кризиса существующего строя происходит определенное изменение политических условий, перестановка общественных сил и в соответствии с этим распространение новых взглядов, идей и исчезновение старых, бывших еще вчера чрезвычайно оппозиционными и даже революционными. Все это привело к тому, что если в 40-х — начале 50-х годов обличения в литературе носили в целом характер антикрепостнический и демократический, то в эпоху Чернышевского и Добролюбова обличениям часто была присуща «нежность неслыханная, доходящая до приторности… В таком виде, — говорил Добролюбов, — представляются нам почти все русские обличители. Кричат, кричат против каких-то злоупотреблений, каких-то дурных порядков… подумаешь, у них на уме и бог знает какие обширные соображения. И вдруг, смотришь, у них самые кроткие и милые требования; мало этого — оказывается, что они и кричат-то вовсе не из-за того, что составляет действительный, существенный недостаток, а из-за каких-нибудь частностей и мелочей» (3, 4, 50–52). «Обличительная литература» становится главным оружием либералов. В конце 50-х годов к такому «обличительству» приближался и Герцен, по крайней мере его тянули к нему либералы. Поэтому критика Чернышевским и Добролюбовым обличительной литературы была в определенной степени направлена против редактора «Колокола», против его оценок политических сил тогдашней России и предлагавшихся им методов решения социальных вопросов. В то же время следует заметить, что отношение к Герцену со стороны Чернышевского и Добролюбова и в этот период отличалось от их отношения к либералам. Как известно, они предприняли практическую попытку найти общий язык с Герценом, освободить его от иллюзий либерализма. В дальнейшем, уже в 1861–1863 гг., Герцен полностью осознал ошибочность своего прежнего отношения к либералам. Это было результатом того, что, по словам В. И. Ленина, «при всех колебаниях Герцена между демократизмом и либерализмом, демократ все жебрал в нем верх» (2,2/, 259).
Добролюбов высмеивал либеральную обличительную литературу за ее мелочность, за ее отсталость по сравнению с общим движением общества, указывал, что либеральные «обличения» только наносят вред развитию российской действительности. За насмешки над обличительной литературой и либеральными восторгами по поводу общественных успехов русской литературы либералы обвиняли Чернышевского и Добролюбова в том, что они будто бы отвергают всякое значение литературы для общества. В действительности это было не так. Добролюбов не отвергал общественного значения даже обличительной литературы. В письме к С. Т. Славутинскому он писал: «Нам следует группировать факты русской жизни, требующие поправок и улучшений, надо вызывать читателей на внимание к тому, что их окружает, надо колоть глаза всякими мерзостями, преследовать, мучить, не давать отдыху — до того, чтобы противно стало читателю все это богатство грязи и чтобы он, задетый наконец за живое, вскочил с азартом и вымолвил: „Да что же, дескать, это наконец за каторга! Лучше уж пропадай моя душонка, а жить в этом омуте не хочу больше…“» (3, 9, 408). Важно учитывать, считал Добролюбов, характер критики и ее направленность, важно группировать факты, вскрывать существенные пороки общественной жизни. Однако более важное значение литературы, можно сказать ее положительное значение, Добролюбов видел в тех возможностях познания общественной жизни, которые она способна реализовать. При этом познавательное значение литературы предполагало одновременно выполнение ею воспитательных функций.
Либеральные воззрения на роль литературы в жизни общества являются в своей сущности идеалистическими. «Книжные приверженцы литературы, — говорил Добролюбов, — очень горячатся за нее, считая прекрасные литературные произведения началом всякого добра. Они готовы думать, что литература заправляет историей, что она изменяет государства, волнует или укрощает народ, переделывает даже нравы и характер народный; особенно поэзия, — о, поэзия, по их мнению, вносит в жизнь новые элементы, творит все из ничего» (3, 2, 220). В действительности такое мнение является ошибочным. Поэзия, наука, искусство, подчеркивал Добролюбов, слагаются по жизни, а не наоборот. Например, «книжные приверженцы литературы» ссылаются на выдающееся значение для истории общества великих поэм древности. Однако, замечает Добролюбов, «несмотря на все величие гомеровских рапсодий, героический век, с своими богами и богинями, не явился в Греции во времена Перикла…» (3, 2, 221). Единственное, что достойно нашего внимания в этих поэмах, писал Добролюбов, — это те части их, в которых отразилась живая действительность. «Самые заблуждения, какие мы в них находим, интересны для нас потому, что некогда они не были заблуждениями, некогда целые народы верили им и по ним располагали жизнь свою» (там же). Этот отрывок важен для понимания реалистической концепции эстетики Добролюбова, в основе которой лежали материалистические принципы[3].
Добролюбов противопоставляет реалистические произведения произведениям, рожденным отвлеченным поэтическим воображением. «Там видна жизнь своего времени, — пишет он, — и рисуется мир души человеческой с теми особенностями, какие производит в нем жизнь народа в известную эпоху; а здесь ничего нет, кроме праздных выдумок, стоящих в разладе с жизнью…» И Добролюбов в связи с этим формулирует важный закон материалистической эстетики: «…все, что в поэзии является лишним против жизни, т. е. не вытекающим из нее прямо и естественно, все это уродливо и бессмысленно. Что отжило свой век, то уже не имеет смысла…» (3, 2, 221–222). Изменения жизни общества вызывают изменения в поэзии и заставляют иначе смотреть на поэзию.
Под этим углом зрения Добролюбов рассматривает весь путь развития литературы. В древности, когда человечество во всем видело какие-то таинственные силы и олицетворяло их в чудовищных размерах, тогда и в поэзии мы видим те же чудовищные формы и ту же подавленность человека внешними силами. В дальнейшем природа в поэзии представлялась антропоморфически. Особый интерес вызывает развитие литературы в классовом обществе. Здесь литература обращается к общественным интересам. «Разнообразие этих интересов и успехи борьбы из-за них определяют дальнейшее развитие литературы» (3, 2, 224). В этом развитии литература классового общества ярко проявляет свою двойственность. С одной стороны, она выражает народные стремления, выражает народные интересы, с другой — она воспевает, по слонам Добролюбова, искусственные, нелепые устремления класса победителей, т. е. эксплуататоров. Представления Добролюбова об искусственном характере учреждений, стремлений и понятий буржуазии, как победившего класса, являются проявлением теоретической ограниченности понимания жизни общества на основе антропологического материлизма. То же самое относится и к пониманию Добролюбовым места в жизни общества других эксплуататорских классов — рабовладельцев, феодалов. Здесь представления мыслителя напоминают идеи просветителей XVIII в. Довольно подробное критическое рассмотрение указанных представлений Добролюбова дано в статье Плеханова «Добролюбов и Островский» (см. 70, 5, 662–681). Однако выделение полярности отражения в литературе материальных отношений борющихся классов играло важную методологическую роль в революционно-демократической эстетике. «…Взгляд его (Добролюбова. — В. Н.) на литературу определенно классовый». — отмечает П.И. Лебедев-Полянский (25, 67). Фактически Добролюбов приходит к выводу о существовании в действительности двух культур, двух литератур: культуры и литературы народной и культуры и литературы «победившего класса», т. е. рабовладельцев, помещиков и буржуа соответственно. В особенности классовый характер литературы заметен на примере западноевропейской литературы буржуазного периода. Там, как и в пауке, нет голоса народа. Светская, аристократическая литература чужда народу, его интересам.
Аналогично западноевропейской развивалась и русская литература. Если во времена сравнительно давние, писал Добролюбов, существовала поэзия народная, так как не было разлада между жизнью семейной и государственной, то с установлением феодально-крепостнических отношений народная поэзия была потеснена «книжной литературой». Последняя не имела жизненной силы, не могла проникнуть в самый дух народа и, таким образом, была лишена народности русской. Согласно Добролюбову, для русской литературы XIII–XVI вв. было характерно бессилие перед существующим фактом и бессмысленное подчинение ему. И хотя начиная с Котошихина под влиянием развития жизни общества произошло определенное движение в литературе, так как в ней появились отголоски на явления общественной и государственной жизни, все же русская литература, делал вывод Добролюбов, еще далека от реализации в полной мере начала народности. Это проявляется прежде всего в том, что массе народа чужды наши интересы, непонятны наши страдания, забавны наши восторги. Угнетенному народу, писал Добролюбов, занятому заботой о прокормлении полумиллиона читающего люда, к сожалению, нет вовсе дела до художественности Пушкина (см. 3,2,227). К тому же и русская литература середины XIX в. все более и более проникается, по наблюдению Добролюбова, «духом парциальности», т. е. приобретает не только ярко выраженный партийный характер, но и становится орудием в руках определенных классов и сословий, преследующих всегда частные интересы. До того же, писал Добролюбов, русские люди часто смотрели на литературу как на потеху.
Таким образом, два принципа — реализм и народность составляют, согласно Добролюбову, основу такой эстетической концепции, которая в полной мере позволит угнетенному, эксплуатируемому большинству использовать литературу в своих интересах.