<…> Задача невероятно трудная, и снова время потребовало от меня огромного напряжения сил: приходилось спать 4–5 часов в сутки, расписывать и планировать каждый час, одновременно и работать, используя свой прошлый опыт, и учиться, чтобы постичь государственное планирование как науку».
Вступив в должность, Байбаков взял себе за образец Николая Вознесенского, 11 лет возглавлявшего Госплан СССР: «Я знал, что это был умный человек, я бы сказал, тонкий “психолог экономики”. Все еще помнили его глобальный научный труд “Военная экономика СССР в период Отечественной войны”. <…> Главным же в его работе было то, что он обосновал необходимость опережающих темпов роста производительности труда по отношению к заработной плате как важнейшее условие социалистического накопления и расширенного воспроизводства. Мне эти принципы были понятны. Я и раньше внимательно следил за практической и научной деятельностью Николая Алексеевича, особенно в годы войны, когда он с предельной точностью и оперативностью руководил важнейшими экономическими процессами: переключением гражданских отраслей на нужды обороны, перераспределением всех экономических и трудовых ресурсов страны в интересах фронта, созданием системы снабжения фронта и тыла».
По мнению Байбакова, важным достижением Вознесенского был созданный им институт уполномоченных Госплана по важнейшим экономическим регионам страны. Уполномоченные персонально назначались правительством. Они не подчинялись местным органам власти, их задачей было блюсти общегосударственные интересы. Им придали небольшой аппарат. Уполномоченные выполняли наиболее важные, требующие рассмотрения на месте, поручения Госплана и правительства. Доклады уполномоченных рассматривались на самом высоком уровне. После гибели Вознесенского институт уполномоченных Госплана был ликвидирован.
«Теперь мне пришлось занять место Н. А. Вознесенского. Я убедился, что здесь его помнят, ценят и любят, что стиль и методы его работы сохранились и четко проводятся в жизнь. <…> Да, он был подчас резок в суждениях, решительно настаивал на своих требованиях, даже во время встреч со Сталиным. Он без личных амбиций, а строго ради дела мог возразить и Сталину, и Берии. Особенно резкие стычки были у него с Кагановичем. Это отсутствие дистанции, сосредоточенность на государственных интересах невольно вызывали уважение у тех, кто имел с ним дело».
К тем, кто имел дело с Вознесенским, принадлежал и сам Байбаков. Однажды его, наркома нефтяной промышленности, и Василия Вахрушева, главу угольной отрасли, Вознесенский вызвал к себе. Разговор был о том, как обеспечить топливом запросы фронта и тыла. Доклад обоих наркомов Вознесенского не удовлетворил. Он нахмурился и потребовал увеличить проектные задания по добыче нефти и угля.
— Но для этого нужны дополнительные материальные ресурсы! Вот цифры, вот показатели, — ответили наркомы, отлично зная, что их отрасли работают на пределе.
— Таких ресурсов у нас сейчас нет, и мы ничего дать вам не можем.
Как рассказывал Байбаков, напряженность в кабинете возрастала. Вахрушев яростно настаивал, чтобы ресурсы все-таки были выделены, сыпал цифрами. А Вознесенский с прежней твердостью отказывал. «И вдруг, то ли в запальчивости, то ли из-за перенапряжения нервов, горячий спор перешел в нечто невообразимое: Вахрушев, побледнев, вскочил со стула, схватил Вознесенского за лацканы пиджака и начал трясти его, выкрикивая уже совсем скандальные “доводы”. Я опешил. Вознесенский, тоже ухватив разъяренного собеседника за лацканы, тряс его, что-то крича. Тут подоспел заместитель председателя Госплана Панов, и нам с трудом удалось разнять и развести “бойцов”. Разошлись мы, так и не получив требуемой помощи».
Умению говорить «нет», когда надо сказать «нет», Байбаков тоже учился у Вознесенского.
Спустя три месяца после прихода Байбакова в Госплан его вызвал Хрущев и поручил разработать генеральный план реконструкции железнодорожного транспорта. Речь шла о его переводе в течение трех пятилеток с паровой тяги на электрическую и тепловую. Это было действительно необходимо: потребности страны в перевозках значительно превышали возможности паровозного транспорта. Коэффициент полезного действия электровозов и тепловозов был в 4–5 раз выше, чем у паровозов, а это много значило для повышения эффективности работы железнодорожного транспорта.
Давая поручение, Хрущев сказал:
— Только ничего Кагановичу об этом не говори, имей дело с Вещевым [министром путей сообщения. — В. В.]. Для подготовки соответствующего документа даю вам срок три месяца.
О том, что происходило дальше, рассказал в своих мемуарах сын Хрущева, Сергей:
«В конце 1955 года, вслед за целиной, реорганизацией Военно-морского флота, пересмотром стратегии в области электроэнергетики, отец взялся за транспорт, вторгся в вотчину Кагановича. <…> В 1955 году отец Кагановича не боялся, он занимал более высокую ступень в кремлевской иерархии. В таких обстоятельствах Каганович, в отличие от Молотова, никогда не спорил, соглашался, хотя сам и придерживался иного мнения. Но и отцу не хотелось с ним конфликтовать, слишком многое их связывало. <…> Отец решил действовать втайне от Кагановича, а потом поставить его перед фактом. В августе 1955 года он вызвал к себе Байбакова, недавно назначенного главой Госплана, и поручил ему разработать программу реконструкции железнодорожного транспорта с переводом его в течение трех пятилеток на тепловозную и электровозную тягу. Байбаков прекрасно понимал, что паровозы — это прошлый век. Но Каганович?.. Он прослужил у него в заместителях в Наркомате топливной промышленности не один год и хорошо изучил его характер. К тому же в Президиуме ЦК и Совете министров Каганович ведал топливом и транспортом. В позиции Кагановича Байбаков не сомневался.
Не сомневался в ней и отец, и поэтому попросил, насколько удастся, скрыть от Кагановича подготовку программы, напрямую взаимодействовать с министром путей сообщения Борисом Павловичем Вещевым.
Вернувшись в Госплан, Байбаков, не теряя времени, пригласил к себе Бещева. Уговаривать его не пришлось, Бещев лучше кого-либо понимал, что паровозам давно пора на покой. Но Каганович?!
— Николай Константинович, а Никита Сергеевич говорил об этом с Лазарем Моисеевичем? — забеспокоился министр.
— В том-то и штука, что нет, — отвечал Байбаков, — более того, он вообще просил держать всю затею в секрете от Кагановича.
— Но как провести разработку такого проекта втайне от Лазаря Моисеевича, если он в Совмине отвечает за весь транспорт? — Бещев перепугался не на шутку. — Нет, уволь меня, Николай Константинович, я за такое дело не возьмусь. Тебе-то ничего не будет, ты заместитель председателя правительства, а мне, когда Каганович узнает, несдобровать.
— Да не трусь ты, — уговаривал министра председатель Госплана, — ведь поручение исходит от самого Хрущева. Кроме того, дело-то большой государственной важности.
— Так-то оно так, — заколебался Бещев, но, видимо, представив себе разгневанного Кагановича, решительно закончил: — В таком деле я участвовать не стану.
Байбаков сочувствовал Бещеву. Он понимал, Каганович не просто заместитель председателя Совета министров, но и член Президиума ЦК, в отсутствие Хрущева он председательствует на заседаниях Президиума ЦК. Бещеву он “измены” не простит. Однако и не выполнить поручение Хрущева Байбаков не мог.
— Значит, дрейфишь? — пошел на компромисс Байбаков. — Тогда давай так договоримся: ты мне подготовишь все материалы, прикомандируешь к Госплану знающего надежного человека, а все остальное дело наших рук. Если Каганович узнает, притворишься, что ты ни при чем.
— Он что, дурак, Каганович? — возмутился Бещев. — Так он и поверит. Нет уж, уволь меня от такого дела. Считай, что мы не разговаривали, я вообще ничего не знаю, а вся эта затея — инициатива Госплана.
— Ничего не поделаешь, — сдался Байбаков. — Ты только готовь для меня материалы, какие я попрошу, а остальное я возьму на себя.
Бещев кисло улыбнулся в ответ. Он очень неуютно чувствовал себя между двух жерновов: с одной стороны, Хрущев, с его вполне своевременным и разумным поручением, с другой — Каганович…
Революцию на железных дорогах Советского Союза Госплан подготовил не за три, а за пять месяцев. С учетом всей сложности задачи сроки рекордные. В начале 1956 года предстояло обсуждение программы на Президиуме ЦК. Каганович о готовящихся документах ничего не узнал. Бещев и его подчиненные молчаливо сочувствовали новому делу и совсем не горели желанием подводить Госплан, ну а госплановцы тем более не искали хлопот на свою голову. Секрет раскрылся только в январе 1956 года, когда Лазарь Моисеевич получил официальные документы к очередному заседанию Президиума ЦК. В кабинете Байбакова раздался звонок кремлевской “вертушки”.
— Байбаков, ты представил в ЦК вредительский документ! — не поздоровавшись, заорал Каганович. — В случае войны противник первым делом уничтожит нефтепромыслы и электростанции, железные дороги остановятся, и мы погибнем.
Голос его звенел от негодования. Несколько лет тому назад Байбакову после такого разноса — одна дорога на Лубянку. Теперь уже Николай Константинович чувствовал себя в безопасности и даже попытался возражать.
— Лазарь Моисеевич, но ведь и паровозы нуждаются в топливе, а шахты можно разрушить так же, как и нефтепромыслы, — урезонивал он собеседника. — Выгоды от перехода на новые виды тяги очевидные, развитые страны давно отказались от паровозов.
— Я был и буду категорически против этой затеи! Вы еще ответите! — не унимался Каганович и тут же, чуть сбавив тон, поинтересовался. — А кто вообще поручил тебе такое?
— Первый секретарь, — ответил Байбаков, не назвав фамилии.
— Почему мне не доложил? — допытывался Каганович.
— Не хотел вас затруднять, — почти нагло ответил Байбаков.
— Все! Я буду против! — в телефонной трубке раздался громкий треск, и наступила полная тишина. Видимо, Каганович треснул трубкой об стол.