У Николая была такая добрая улыбка! Он улыбался, как настоящий, добрый, воспитанный, умный интеллигент — вот какая улыбка была!
Любопытный был, всегда расспрашивал. Всё хотел знать. Когда приехала ко мне мама, то сразу же: «Хочу познакомиться». А мама была немножко застенчива. Ну, она тоже была скульптор, «наш человек», в общем, но более женственная, чем я. Мы уже другого поколения, такие девушки, хозяйственные. А мама была иная, ее требовалось оберегать, она была другого поколения человек. Так вот, она была очень женственная, и Бенуа и так за ней ухаживал, и эдак… Мама всегда забавно смущалась.
Миро Сильвера родился в Сирии в 1942 г. в семье сефардов. В юном возрасте переехал с семьей в Милан и сразу и навсегда влился в культурную и интеллектуальную элиту города. Он сценарист и поэт, автор — вместе с Алессандро Д’Алтари — фильма «Сады Эдема»[256] и многочисленных культорологических и популяризаторских книг по кинематографу, литературуе и «книготерапии»[257]. Миро познакомился с Николаем Бенуа через Эвелину Шац.
В частной коллекции картин Сильверы есть два портрета, выполненные другом Бенуа, на которых, как считает владелец, его образ сильно идеализирован.
Миро Сильвера. 2018 г.
В 70-х и 80-х годах Сильвера в качестве журналиста работал в журнале «Vogue Italia». В те времена издание публиковало материалы по культуре, и в декабрьском номере 1976 г., посвященном Советскому Союзу, вышла статья на четырех страницах о жизни Николая Александровича.
Николай был очень щедрым человеком. Много раз мы с Эвелиной приходили на ужин к нему домой. По заказу журнала «Vogue Italia» я взял интервью прямо дома у Николая, фотограф сделал снимки квартиры и хозяина с хозяйкой. Получилась прекрасная статья. Для журнала я писал в течение 10-ти лет, но, когда пост главного редактора заняла Франка Соццани[258], я ушел вместе с моим главным редактором. Это был прекрасный журнал, в нем было всё: и культура, и новости, и фотографии. Фантастически интересный и с большим чувством стиля. Франка Соццани умерла этим летом [2016 г.], и теперь там новый редактор.
Я не знал о смерти и похоронах Николая, и Эвелина тоже, в последнее время он держался хорошо, но обособленно. Вместе с Дизмой они жили вдали от Милана, в мире воспоминаний.
В те времена, когда мы встречались, Николай любил рассказывать разные анекдотические истории. Например, однажды он рассказал о своем визите в Сирмионе на виллу к маэстро Менегини. Прекрасный ужин над озером. За столом нам прислуживала экономка Менегини. И Дизма шепнула мужу: «Смотри! На ней украшения Каллас!»
Эта история мне запомнилась, потому что поразила мое воображение. После того, как Каллас оставила мужа, он стал жить с экономкой… Каллас была великолепна, но важно помнить, что расцвела она в Ла Скала среди декораций Бенуа и в его костюмах.
Значит с Николаем Александровичем вы познакомились в 70-х?
Да, в начале семидесятых.
А при каких обстоятельствах вы познакомились?
Первый раз мы пришли к нему с Эвелиной, затем встречались с ним по-отдельности. Иногда ходили на ужин вместе с Эвелиной. Словом, мы общались. У Николая был прекрасный дом, со студией для работы. Там были картины и что-то наподобие алтаря с русской иконой. Его жилище напоминало театральную декорацию. В студии мы беседовали. И там же Николай мне и рассказывал свои истории. «Я родился в Санкт-Петербурге, вырос в Петрограде, а уехал из Ленинграда», — говаривал он.
Рассказывал о своем отъезде из России, с женой Марией, престарелым дядей на коляске и мальчиком — племянником. Когда они добрались-таки до Парижа и стали искать отель на ночлег, парижский таксист сыграл с ними злую шутку, отвез в дом свиданий. И Николай со смехом вспоминал, как, увидев эту странную делегацию, состоявшую из молодой пары, инвалида и ребенка, мадам стала кричать: «L’enfant, no! L’enfant, по!»[259]
Он рассказывал о встречах с другими художниками?
Нет. Он смотрел на них с высоты своей важной должности директора сценической части.
Не вспоминал даже де Кирико?
Он ему не нравился. Брат Савинио был ему ближе. Настолько ближе, что он даже мог нечаянно подписать своим именем эскиз Савинио.
В коллекции Миро Сильверы кроме портретов хозяина есть и эскизы декораций.
В декабрьском номере 1976 г. журнала «Vogue Italia» появилась статья за подписью Миро Сильвера. С позволения автора приводим здесь эту статью.
В Милане, в доме, слегка тронутом возрастом, живет Николай Бенуа. Импозантный синьор, с элегантностью встречающий свой возраст. У него излишне любезные манеры, эта любезность создает преграду и тень между ним и собеседником.
На улице осень, наступает ранняя зима с туманами, постепенно размывающими неоновые огни площади и проспекта за окном. Бенуа представляет жену Дизму, с длинными черными волосами и лицом бледной луны, которая покидает дом, чтобы не мешать нам. Отключает телефон. Только черный пудель Нера лаем дает о себе знать, он ревнует к другому пуделю по кличке Самсон, белому, толстому и старшему по возрасту, чувствующему себя хозяином дома. Нера — найденыш, которого Бенуа решил приютить. Диалог собак на какое-то время прерывает нашу беседу.
Мы уходим в студию, оставляя собак за дверью. Здесь маэстро Бенуа еще занимается рисунком и живописью. Он готовит эскизы декораций к «Макбет» для гигантской сцены Театра оперы Майами. Сцены волнующие и почти кинематографические. С противоположной стороны рабочего стола прислонен морской пейзаж, масло интенсивной сине-зеленой гаммы со скалами и пеной, который он начал писать прошлым летом.
На одной стене, рядом с окном, гигантская сепия отца Николая, Александра Бенуа, сфотографированного с сыном, который теперь, по прошествии лет, стоит перед нами. Эта сепия — увеличенная копия фотографии из семейного альбома, сделанной в начале прошлого века в Петербурге: этот сентиментальный момент объясняет многие вещи, высвечивает фигуру самого Николая Бенуа.
Сколько художников реализовались, только освободившись от сдерживающей и ограничивающей фигуры отца?
Николай Бенуа был одним из немногих, счастливых исключений обожания отца и принятия собственной судьбы. Если это, конечно, не кажущийся внешний обман.
В квартире много портретов, рисунков, эскизов, пейзажей, тех, что остались от отца Александра, знаменитого художника, вдохновленного воздушными пейзажами, гениального иллюстратора меланхоличной ауры, уникального создателя-сценографа и человека редкой культуры. До самого кануна революции он был одним из сподвижников «Мира искусства», журнала и объединения, открывшего новые горизонты в искусстве и критике русской живописи.
В доме Бенуа, в Петербурге, Николай еще ребенком имел возможность наблюдать плотную фигуру Дягилева, манерного, но гениального бродяги, великого Станиславского, источающего запах театра, молодого Стравинского с вытянутым лицом и пенсне на нем, с которым Александр создаст «Петрушку», и других персонажей истории, память о которой осталась в музеях и книгах об искусстве.
Николай рассказывал мне, как Петров-Водкин, необычайный художник мало известного в Европе периода, наигрывая на фортепиано, вещал страшные сказки. Но для маленьких любые эмоции являются развлечением. Вот почему сказки полны жестоких сцен.
Николай Бенуа, принимая отцовскую фигуру, принял и призвание династии Бенуа, связанной с театром и театральным миром. Прадед проектировал Большой театр Петербурга и перестраивал московский, в котором позже работал отец. Это призвание, в любом случае, жило в крови, что текла по венам, и практически принудило его принять тайные правила в поиске своего пути.
С малых лет Николай рисовал. Начинал, как все дети, подражая отцу, чтобы попасть в мир взрослых. Затем появилась страсть, приведшая его в художественную академию Петербурга, где профессорами были Татлин и Малевич, вплоть до официального дебюта в ленинградском Мариинском театре, бывшей Императорской Опере, когда Николай придумал четыре эффектные сцены для нового балета Глазунова «Времена года». Шел 1921-й год, и повсюду вспыхивал энтузиазм, поэзия выливалась на улицу, а жизнь жили как набросок, импровизируя на ходу. Но жителей Петербурга мучил голод, выдаваемых карточек не хватало, чтобы утолить потребности молодого организма, нужно было искать дополнительные средства. Причинял страдания и холод, камины жадно проглатывали имперскую мебель и салонный паркет. Зимы стояли суровые, но мозг согревали идеи.
Бенуа изначально — французы, предок Антуан Бенуа был скульптором при дворе короля Людовика XIV[260], и для них культурным центром был всегда Париж. Особенно для отца, Александра Николаевича, который и в России рисовал французскую роскошь XVIII в., самые потатаенные и полные поэзии уголки Версаля, Оранжери, Променада, циклы зарисовок ливней в парке на фоне больших белых статуй. Он переедет жить в Париж и умрет там эмигрантом, почти в девяносто лет.
Николай тоже уедет работать сценографом в Париж, в экспериментальный театр Никиты Балиева, где режиссер Александр Санин закажет ему оформление сцен «Хованщины» Мусоргского для Ла Скала в 1925 году. Приехав однажды в Милан, он так понравится Артуро Тосканини, что […] будет оформлять две оперы в русском духе для следующего сезона: «Борис Годунов» и «Преступление и наказание». В то время Муссолини открыл перестроенный театр Оперы в Риме… Дирекция обратилась к Бенуа за подготовкой сцен к «Лючии де Ламмермур», после чего он был оставлен в театре на пять последующих лет. Так Николай стал итальянцем. Он разрывался по работе между Римской оперой, Парижской и театром «Колон» в Буэнос-Айросе, пока в 1936 году не умер Карамба и ему не предложили занять его место Директора сценической части в театре Ла Скала. Там Николай оставался долгие счастливые годы вплоть до 1971 г.