С тех пор прошло трое ужасных суток. Сегодня предпринимаются уже дальнейшие шаги для того, чтобы политически и морально уничтожить меня. В «Правде» П. Юдин прямо объединяет меня с троцкистом, врагом, Авербахом. В «Советском искусстве» с грязью смешивается моя новая пьеса «Большой день», которая не лишена многих серьезных недостатков, но которая совсем недавно оценивалась весьма положительно этой самой газетой, и которая идет в 100 городах Союза, вызывая, по свидетельству периферийных газет, чувство любви к родине и ненависти к врагу.
В том же «Советском искусстве», в редакционной статье, клеветническое и антисоветское произведение «Ложь» Афиногенова отождествлено, зачислено в один ряд с моими пьесами «Суд» и «Чудесный сплав», с которыми Вы знакомы.
Меня хотят выбросить из жизни, как большевика, как советского автора (Киршон еще надеялся, что жизнь ему все же сохранят. И совершенно напрасно надеялся. – Б.С.).
Дорогой товарищ Сталин! Неужели это так должно быть? Неужели я совершенно потерял доверие партии и мне даже будет отказано в возможности исправить мои тяжкие ошибки?
Ваш В. Киршон».
Ответа не было. И Киршон начал понимать, что снятие с репертуара его пьес – это только цветочки. 27 апреля Владимир Михайлович отправил еще одно письмо вождю:
«Дорогой товарищ Сталин!
Это уже третье письмо. Я отнимаю у Вас время, лезу к Вам со своей особой. Но поймите меня, товарищ Сталин, – решается вопрос всей жизни. Сейчас уже меня обвиняют не в связи с Ягодой и Авербахом, а в преступной троцкистской деятельности. Вся моя работа в РАППе и после ликвидации ее объявлена враждебной, троцкистской. На меня уже смотрят, как на врага. Слово «товарищ» по отношению ко мне уже не употребляется, во всей печати идет, нарастая, как снежный ком, жестокая кампания. «Комсомольская правда» в редакционной статье единственно, что нашла сказать обо мне, это то, что я «предприимчивый автор антихудожественных драматических произведений». Это ведь не критика, это – уничтожение.
Дело дошло до того, что и руководство Союза не брезгает для того, чтобы прикончить меня, возмутительными подтасовками. Несколько месяцев тому назад в Управлении по охране авторских прав, которое находится в ведении секции драматургов, была ревизия. Там не обнаружено злоупотреблений. Но, не соглашаясь с формами постановки дела в управлении, ревизионная комиссия постановила привлечь к суду директора и поставить на вид Киршону, Вишневскому и Гайдовскому, ответственным за те или иные решения Управления и не уследившим за некоторыми, незаконными с точки зрения комиссии, действиями. Теперь, партгруппа Союза ставит вопрос о привлечении к суду меня. Это публикуется в «Правде» (Владимир Михайлович не понял, что суд по обвинению в хозяйственных злоупотреблениях мог бы стать для него спасением и дал бы шанс остаться в живых. Дали бы 5 или 8 лет лагерей, отправили бы в Сибирь и, глядишь, не вспомнили бы в связи с делом «правотроцкистского блока». – Б.С.).
Итак, меня уже изображают и троцкистом, не только бездарным, но и враждебным писателем, уголовным элементом. Круг замкнулся. И сегодня, в 7 часов вечера, собирают в такой обстановке, после всех призывов и статей к моей ликвидации, общее собрание драматургов для моего отчета. В нормальной обстановке это была бы жестокая самокритика. Сейчас это будет чудовищное избиение, сведение всех счетов, вымещение на мне всех действительных и несуществующих обид. Никто не посмеет сказать ни слова в мою защиту, его обвинят в примиренчестве к врагу. Меня будут бить все до одного, а потом это тоже выдадут как яркий факт общего ко мне отношения. От всего этого можно сойти с ума. Человеку одному трудно все это выдержать (о том, как он сам травил других писателей и драматургов и что они при этом чувствовали, Киршон предпочел не вспоминать. – Б.С.).
Литературные противники по старой групповой борьбе (а виноват в ней во многом я сам) выдвигают против меня немыслимые, несправедливые обвинения, которые печатают в прессе и на которые я не могу ответить.
Я уже писал Вам о своей тяжкой вине, – я был связан с врагами и не распознал их, я вел групповую борьбу на литературном фронте, а за спиной моей стоял враг, который направлял эту борьбу в своих целях, я оказался политическим слепцом и подпал под влияние разложенной враждебной среды предателя и преступника Ягоды, но в одном нет моей вины: я никогда ничего не делал против партии. Если приносил ей вред, а я совершил немало антипартийных действий и поступков, то несознательно.
Товарищ Сталин, я не раз позволял себе обращаться к Вам, и всегда получал от Вас поддержку, которая была громадным счастьем для меня. Сейчас, в эти самые тяжкие дни моей жизни, я снова обращаюсь к Вам. Родной товарищ Сталин, по человечески поймите меня, – неправда то, что хотят мне приписать. Я ведь воспитан партией, как могу я помышлять против нее!
Поймите, товарищ Сталин, как страшно, когда человек до конца преданный партии, обвиняется в деятельности против нее.
Товарищ Сталин, не дайте совершиться несправедливости! Накажите меня строжайше, но пусть не делают из меня врага, пусть не уничтожают меня, как писателя и человека. Разве это нужно партии?
Товарищ Сталин, ответьте мне, пожалуйста, я совершенно убит всем происходящим.
С коммунистическим приветом В. Киршон».
Ответа не было. Слишком много было жертв Большого террора, перед смертью писавших вождю, чтобы Иосиф Виссарионович мог на них реагировать. Но Киршон продолжал бомбардировать Сталина письмами вплоть до своего ареста. Иосиф Виссарионович эту бомбардировку стойко выдержал. 6 мая Киршон писал уже не только Сталину, но Секретариату ЦК ВКП(б), перечисляя все свои заслуги, которые, однако, в эпоху террора ничего не стоили и легко обращались следователями в преступления:
«Дорогие товарищи! Теперь, когда сформулирована мотивировка партийной группы Президиума Союза советских писателей об исключении меня из партии и прошло четыре дня собрания московских драматургов, на котором были мне предъявлены обвинения, я представляю Вам объяснения по основным пунктам, выдвинутым против меня.
В выступлениях товарища Вишневского, в которых он заявлял, что я связан с троцкистом Авербахом с 1923 года, он изображает дело так, будто я поддерживал Авербаха тогда, когда он открыто защищал платформу Троцкого. Это неправда. В этот период я был знаком с Авербахом, но с 1923 по 1925 год находился в Ростове н/Дону на партийной работе, никогда троцкистом не был, вел активную борьбу против троцкизма.
Когда я окончил Свердловский университет, мне была дана партийная характеристика, подписанная ректором Университета, тов. Кирсановой: «активен, хорошо разбирается в вопросах партжизни, выдержан, дисциплинирован».
Общее собрание партийной ячейки при заводе «Коммунар» гор. Ростова, в которой я состоял по май 1925 года, находясь на партийной работе в Ростове н/Дону, дает мне такую характеристику:
«Тов. Киршон пользовался авторитетом среди членов ячейки, был членом бюро, работал прикрепленным к ячейке РЛКСМ, руководил комсомольским кружком, вел правильную ленинскую линию и давал направление в работе ячейки».
И, наконец, в характеристике, данной мне Донским комитетом партии за подписью тов. Чудова, указано:
«Партийная устойчивость вполне определилась и уклонений от большевизма не было».
Уже по приезде в Москву, в 1927 году, я выпустил брошюру против оппозиции, с предисловием тов. Ярославского. Эта брошюра выдержала два издания.
Одновременно с этим, свою работу в РАППе я начал с того, что повел решительную борьбу с троцкистами и зиновьевцами – Лелевичем, Бардиным, Родовым – старым руководством РАППа, которое пыталось использовать РАПП в оппозиционных целях. Тов. Кнорин, тогда заведовавший агитпропом Московского Комитета, может подтвердить, что я был первый из РАППовских работников, который пришел в МК, заявил, что в РАППе сидят троцкисты, и просил Московский Комитет помочь их вышибить и выгнать из литературы.
Я был одним из организаторов этой борьбы не только в Москве, но, после разгрома этой группы в центральном правлении, отправился с той же целью в Ленинград, где были вышиблены троцкисты Горбачев, Камегулов и другие. Все это можно установить документально и опросом свидетелей и участников этого дела. Авербах тогда заявлял себя сторонником партийной линии, поэтому я с ним стал работать.
В конце 1929 года я получил такой отзыв о моей работе, подписанный теперешним секретарем Союза советских писателей и тогдашним секретарем комфракции РАПП, тов. Ставским:
«Тов. Киршон активно участвует как в руководстве РАППом, так и в жизни низовых рабочих кружков нашей организации. Во всей своей работе четко, выдержанно и активно проводит линию партии и директивы партийных организаций. В работе комфракции тов. Киршон принимает самое деятельное участие. Кроме того, тов. Киршон ведет активную, на партийных позициях, борьбу на идеологическом фронте на других его участках».
Не расходясь с Авербахом по вопросам литературной линии, когда Авербах потянул РАПП к Шацкину и Ломинадзе, я потребовал от секретаря комфракции, тов. Ставского, созыва коммунистов РАППа и предложил выступить с осуждением Шацкина, Стэна, Ломинадзе, Авербаха. На пленуме РАППа, происходившем тогда, я выступил против этого антипартийного левацкого уклона и предложил написанную мной резолюцию, которая была напечатана в «Правде». Не взирая на личные мои отношения с Авербахом, я выступил против него, когда увидел, что он толкает нашу организацию от партии.
За время моей работы в РАППе я много раз выступал против врагов партии – «левых» и правых. Большинство моих литературных статей были напечатаны в «Правде», я выступал по вопросам литературы на XVI-м партийном съезде, на нескольких московских и районных партийных конференциях. Я вел активную партийную работу, задачей своей поставив проведение линии партии в области литературы и на других участках искусства.
Мне приписывают сейчас целый ряд рапповских лозунгов и теорий, безусловно являвшихся грубо политически ошибочными, враждебными политике партии. Теперь для меня ясно, что враждебная деятельность Авербаха и некоторых иных из налитпостовцев, оказавшихся врагами (Селивановский, Макарьев и др.), находила свое выражение тогда именно в этих лозунгах и тактике, проводимой на основе этих лозун