. – Б.С.) я увидел, насколько Ягода боится политического выступления, насколько он путано и нерешительно подходит к политическим формулировкам, насколько, по существу, чужда ему линия партии»[159].
Во второй половине 1936 года НКВД по приказу Сталина начал сбор компромата против военных руководителей высокого ранга. В начале декабря Ежов потребовал усилить работу в армии. Результатом стало дело о «военно-фашистском заговоре». Тухачевского и других обвиняемых пытали, пока они не признались. Позднее, когда допрашивали его самого, Ежов рассказал, что способы получения признания от Тухачевского обсуждались у Сталина, причем прокурор Вышинский настаивал на применении пыток. Сталин напутствовал Вышинского и Ежова: «Смотрите сами, но Тухачевского надо заставить сказать все и открыть все свои контакты. Невозможно, чтобы он действовал сам по себе»[160].
Сами же политические процессы нанизывались друг на друга по принципу звеньев одной цепи. На процессе «троцкистско-зиновьевского террористического центра» были названы участники «параллельного троцкистского центра» – Радек, Пятаков, Сокольников, Серебряков и др. А заодно и фамилии правых помянули. В январе 37-го, на процессе «параллельного центра», подсудимые опять назвали Рыкова и Бухарина, а заодно и Тухачевского помянули в несколько двусмысленном контексте, равно как и о планах военного переворота. Вот уже готов и материал для дела о «военно-фашистском заговоре». В свою очередь, Тухачевскому, Уборевичу, Якиру и их товарищам, прежде чем расстрелять в июне 37-го, следователи диктуют показания на группу Бухарина. В результате готовы материалы для самой яркой постановки – процесса «правотроцкистского блока», настоящего драматического шедевра, написанного Сталиным и исполненного Ежовым, Вышинским и следователями НКВД. Дальше – пустота. Более ни одного видного оппозиционного лидера на свободе в СССР не осталось. Открытые процессы больше не были нужны, как не нужен оказался и их главный исполнитель – Ежов. Но Николай Иванович, когда сменил Ягоду во главе НКВД, вовсе не предвидел трагического финала.
1 марта 1938 года Юлия Иосифовна Соколова-Пятницкая, жена Осипа (Иосифа) Ароновича Пятницкого (Таршиса), бывшего главы административно-политического отдела ЦК ВКП(б), к тому времени уже арестованного, записала в дневнике в связи с сообщением о предстоящем начале процесса «правотроцкистского блока: «Не удивило меня сообщение во вчерашней «Правде». Я знала, что процесс б-р будет. («Что такое «б-р»? Бухаринцы-рыковцы?» – прокомментировал это место в дневнике матери сын Игорь.) Только не знала, когда и не знала, какие именно люди. О врачах – это ново для меня. Хорошо, что страшный узел все-таки сумели развязать. Будет легче дышать. Вот из-за таких сволочей и погибли настоящие товарищи. Без жертв ничего больше нельзя совершить»[161].
Весьма характерно, что, зная, что муж арестован безвинно, Юлия Иосифовна верила, что настоящие «враги народа» все-таки существуют, и отводила эту роль в процессе «правотроцкистского блока» привлеченным в качестве обвиняемых кремлевским врачам, из-за которых, мол, страдают честные коммунисты. Впрочем, и Бухарина она числила настоящим «врагом народа», о чем свидетельствует запись от 3 марта 1938 года: «…днем, когда никого в квартире не было (бабушка мне принесла газету) – я вдруг очнулась от боли внизу живота, не заметила, как протанцевала танец «радости» по поводу окончательного разгрома этих «зверей», а ведь кой-кого из них я уважала, хотя уже Пятница предупредил насчет Б[ухарина]. Это мразь какая, и рассказал, как он стал среди всех, обросший бородой, в каком-то старом костюме на полу… И никто с ним не поздоровался. Все уже смотрели, как на смердящий труп. И вот он еще страшнее, еще лживее, чем можно себе представить. Мала для этих кара – «смерть», но дышать с ними одним воздухом невозможно трудящимся. О, Пятница, не можешь ты быть с ними, мое сердце это никак не хочет принять. Если нужно так, если не распутались насчет твоей виновности, я стану на официальную точку зрения насчет тебя во всем моем поведении, я не буду никогда около тебя, но не могу я тебя видеть ни лжецом перед партией, ни контрреволюционером… Вовка пришел из школы и тоже до пяти читал газету. Смеялся над Крестинским: «Ох, и смешной же он, мама». И читал мне вслух смешные для него слова. Мне не смешно, а гадливо»[162]. Юлия Иосифовна еще не знала, что ей суждена мученическая смерть в лагере, и в свете этого ее «пляска радости» выглядит особенно трагически. Вот эта вера как старых большевиков, так и простых обывателей в то, что настоящие враги существуют и из-за них страдает какая-то часть невиновных граждан, способствовала тому, что Большой террор не встречал серьезного сопротивления в обществе.
Процесс Бухарина – Рыкова – Ягоды прокомментировал в своем дневнике и академик В.И. Вернадский: «Процесс странный и странное впечатление. Вероятно, Ежов повторяет Ягоду. Боязнь крестьянства. Партия прогнила. Но держится страна сознанием – при неведении масс»[163]. Владимир Иванович, памятуя о судьбе Ягоды, предчувствовал, что Ежову недолго осталось упиваться властью.
А 9 декабря 1940 года Вернадский дал развернутый комментарий к процессу «правотроцкистского блока»: «В 4 часа утра 18. III. (1938) Военная коллегия Верх[овного] суда СССР приговорила к смертной казни Н.И. Бухарина, А.И. Рыкова, Н.Н. Крестинского, Х.Г. Раковского, А.П. Розенгольца, Г.Ф. Гринько, Д.Д. Плетнева, Л.Г. Левина, всего 21 чел[овека]. Из них, которого не знал ((из) перечисленных 8) – самый крупный и самый негодяй – Ягода. «Суд» оставил неопределенное впечатление, несмотря на сознания обвиняемых. В частности, по отношению Левина и Плетнева. Левина мы знали в нашу первую московскую жизнь – он был другом Я.В. Самойлова (оба по Одессе) – оба еврея. Он даже лечил наших детей, был детский врач. Когда в 1921 году я вернулся в Москву и услыхал о карьере Левина – не удивился. Это был мягкий человек, не способный на убийство. Когда пришли его арестовывать – он позвонил Ежову и тот ему сказал, что все выяснится, чтобы он не беспокоился – разговор по телефону, переданный мне людьми, которым, безусловно, верю. Показания Ежова на суде производили впечатление выдумки из уголовного романа, рассчитанного на соответст[вующую] публику (с обоями). Говорят, Плетнев жив. Из ком(м)унистов чаще всего встречался с Н.И. Бухариным, с Раковским в Киеве (был одно время во главе большевистской власти), с остальными – в официальных заседаниях.
Члены правительства говорили, что правительство вдруг увидело себя в таком положении, что вместо них сидел бы в Кремле Ягода»[164].
3 года спустя Владимир Иванович уже не верил в реальность «заговора Ягоды».
Находились люди, которые не питали иллюзий по поводу показательных политических процессов. Так, первая жена композитора Юрия Александровича Шапорина Любовь Васильевна Шапорина (урожденная Яковлева) 11 марта, перед самым концом бухаринского процесса, записала в дневнике: «Люди всегда во все века боролись за власть, устраивали перевороты. Робеспьер истреблял всех инакомыслящих, но никогда еще в мире эти боровшиеся между собой люди и партии не старались уничтожить свою родину. В течение двадцати лет все эти члены правительства устраивали голод, мор, падежи скота, распродавали страну оптом и в розницу. А вся эта инквизиция Ягоды. Хорошо то, что мы читали в газетах, а каково то, чего нет в газетах. И почему я так все это чувствовала и говорила о своих прогнозах Васе. Теперь он руками разводит. А Ежов – этот еще почище. Надеюсь, что и дальнейшие мои прогнозы сбудутся и король останется голым.
В Москве все в такой панике, что мне прямо плохо стало. Как бабы говорят, к сердцу подкатило. Адвокатша, Ирина тетка, говорила, что каждую ночь арестовывают по два, по три человека из коллегии защитников. Морлоки. 21 декабря арестовали, а 15 января выслали в Читу нашего театрального бутафора, глупенького Леву. С таким же успехом можно арестовать стул или диван. Выслан без следствия. Когда 1 февраля Лида пришла с передачей, ей сказали: 15-го, Чита. Уж никаких статей теперь не говорят, чего стесняться в своем испоганенном отечестве.
Когда читаешь о всех этих непонятных убийствах Горького, Макса, умирающего Менж[инского] и т. д., непонятно, зачем и кому нужны были эти люди. Им был нужен и был опасен только Сталин, да еще Ворошилов и Каганович, теперь Ежов. Сто раз они их могли убить, отравить, сделать все что угодно, и даже покушений не было. Как это понять? И где правда и где ложь? И на чью мельницу вся эта вода? Я думаю – Гитлера, м. б. и Чемберлена, т. к. Англия должна всегда tremper dans toutes les villenies (участвовать во всяких мерзостях (фр.). – Б.С.), где пахнет наживой.
Но жить среди этого непереносимо. Словно ходишь около бойни и воздух насыщен запахом крови и падали»[165].
Бухаринский процесс Любовь Васильевна видела лишь как средство оболванивая масс, признавая при этом, что Ягода действительно творил беззаконие, но с санкции свыше. Она сознавала, что политические репрессии разрушают страну.
А кинорежиссер Сергей Эйзенштейн прокомментировал процесс следующим образом: «Мое собрание детективных романов Понсон дю Террайля нужно сжечь. Это детский лепет по сравнению с тем, что я сегодня прочел в газетах. Врачи-отравители, умирающие от таинственного снадобья старики, покушения, которые были 20 лет тому назад. Это покрывает старого Рокамболя.
Правда, мы все знаем, что Горький умирал много лет подряд, но разве для романа это важно. Или Менжинский, который также медленно умирал. Для романа это опять-таки безразлично»[166]