Кстати сказать, убийца Кирова Леонид Николаев был всего лишь мелким партийным функционером, а никак не «видным партийцем».
19 марта В.И. Вернадский продолжил комментировать «правотроцкистский» процесс, подчеркивая, что он может дать обратный эффект – рост недоверия к власти: «Огромное впечатление (от) процесса несомненно, и удивительно, что власть не учла этого. Вместо Ягоды – Ежов, и его политика это поддерживает – жестокость не пугает, а смотрят как на рок – но доверия нет.
Создается фольклор: где-то (называют точно!) при обсуждении одна простая работница выступила и сказала: «Я вижу, что можно верить одному Сталину, – кому же еще – все вредители». Смущение и т[ак] д[алее]». Здесь же Владимир Иванович передает не имеющий ничего общего с действительностью слух о том, что «арестован Буденный», и заодно перечисляет вполне реальные аресты ученых: «Был вчера С.Ф. Дмитриев – масса арестов среди микробиологов и врачей, связанных с сыворотками – по военной линии. Полный разгром, и в случае какой-нибудь беды, вроде войны и т[ому] п[одобное] – совершенно безоружны»[172].
А.К. Гладков дал развернутый комментарий к бухаринскому процессу только 9 мая, записав в дневнике: «Надо все-таки хоть вкратце записывать то, что приходится слышать. Особого риска я в этом не вижу: если за мной не придут, то ничего не найдут, а если придут, то с дневником ли, без дневника ли – все равно не выпустят. Может быть, даже будет лучше: успокоятся на дневнике и не станут задавать бредовых вопросов: кому и за сколько я продал Загорянку – японцам за иены или немцам за марки. Ведь чем-то наполнить «дело» нужно, а тут – какой сюрприз – все уже готово: «записывал клеветнические измышления»… (Александр Константинович как в воду глядел. Когда за ним пришли 1 октября 1948 года, то, ознакомившись с дневником, ограничились обвинением в хранении антисоветской литературы», каковой, среди прочего, был признан и дневник, что стоило драматургу 5 лет лагерей. Зато более опасных обвинений в шпионаже выдвигать не стали. – Б.С.) Так вот, новые «клеветнические измышления», о которых говорит вся Москва – это новые аресты среди военных.
Еще рассказы: во время февральско-мартовского пленума Ягода еще не был арестован, но предчувствовал, что его ждет. Перед пленумом был арестован его доверенный человек и личный друг, нач. спецотдела НКВД Молчанов. Он дал какие-то показания. На пленуме Ягоду засыпали вопросами о Молчанове. Особенно горячился Берия. Ягода, бледный, отвечал тихо и сбивчиво, но иногда злобно. Его ответы покрывались криками. Особенно громко кричали те, кто сам опасался репрессий: тогда еще не знали, что бояться должны все. Сталин, сощурившись, смотрел в зал. Самый драматический момент пленума, когда привезли и ввели в зал Бухарина и Рыкова. Бухарин говорил со слезами в голосе и категорически отрицал свою вину. Он умоляет партию поверить ему. Неумолимый голос Сталина раздается именно тогда, когда зал затих, словно задумавшись: «Это не защита революционера, это бабьи слезы… Ты должен привести доказательства…» – «Я докажу, докажу…» – «Ты можешь это сделать и в тюрьме…» Общие крики: «В тюрьму их, в тюрьму!..» Рыков сидит, опустив голову. Их уводят. Около стола президиума бегает и суетится маленькая фигурка Ежова. Он что-то шепчет Сталину. Эйхе, Шеболдаев и Варейкис чуть не сцепились в драке. Они осыпают друг друга обвинениями и угрозами. Сталин смотрит на них с усмешкой.
Перед арестом Ягоды уже были взяты все начальники отделов НКВД, кроме начальника разведки Слуцкого. Его взять было нельзя: он персонально возглавлял сеть наших резидентов. С осени 36 года Сталин в органах опирался на командующего войсками НКВД Фриновского, личного недруга Ягоды. После ареста Ягоды собрался партактив НКВД. Ежов произнес страшную речь, обвинив Ягоду и в шпионаже, и в сотрудничестве с охранкой, а также сотрудников Ягоды Паукера, Молчанова, Воловича, Горба, Гая, Лурье, Островского и др. Артузов выступил с обвинениями Слуцкого. Но тот смело ответил и уцелел. Все собрание проходило в атмосфере звериного страха: все оглядывали друг друга, думая, кто будет взят завтра. После было несколько самоубийств.
Отдельные детали, может быть, и неверны, но общая атмосфера, видимо, точна»[173].
В данном случае Гладков не ошибся. Во время допроса арестованный Фриновский утверждал, что в начале 1938 года Ежов считал, что сам по себе арест начальника Иностранного отдела Абрама Слуцкого после того, как Агранов и Миронов на допросах назвали его «участником заговора Ягоды», нецелесообразен. Если бы Слуцкий был арестован, его показания могли бы повредить Ежову (да и самому Фриновскому) в глазах Сталина, и, более того, подчиненные Слуцкому сотрудники разведки за рубежом могли бы стать невозвращенцами. Поэтому Ежов отдал приказ «ликвидировать Слуцкого без шума» и одобрил план ликвидации. В феврале 1938 года, перед отъездом на Украину, Николай Иванович приказал Фриновскому ликвидировать Слуцкого до своего возвращения из командировки. 17 февраля Михаил Петрович вызвал Слуцкого к себе в кабинет, а начальник оперативно-технического отдела Алехин прятался в смежной комнате. Пока Слуцкий докладывал, другой заместитель Ежова – Заковский – вошел в кабинет и, расположившись позади Слуцкого, сделал вид, что читает газету. Дальнейшее, по показаниям Фриновского, происходило так: «Улучив момент, Заковский набросил на лицо Слуцкого маску с хлороформом. Последний через пару минут заснул и тогда, поджидавший нас в соседней комнате Алехин, впрыснул в мышцу правой руки яд, от которого Слуцкий немедленно умер. Через несколько минут я вызвал из санотдела дежурного врача, который констатировал скоропостижную смерть Слуцкого». Согласно официальному рапорту НКВД, во время разговора с Фриновским Слуцкий умер от внезапного сердечного приступа. Сам Ежов показал на предварительном следствии о Слуцком, что он «имел от директивных органов указание не арестовывать его, а устранить». Это доказывает, что приказ об убийстве Слуцкого исходил от Сталина[174].
Надо сказать, что информаторы у Гладкова оказались вполне надежными, и ход пленума передали довольно точно. А 23 мая Александр Константинович зафиксировал первые слухи о том, что Ежов, возможно, тоже репрессирован: «У Маши арестовали третьего брата: Андрея. Судьба других братьев, видимо, печальна: они работали в авиапромышленности.
В Москве снова тревожно: масса слухов (о деле Натальи Сац и др.). Поговаривали даже о Ежове, но он на днях присутствовал, судя по газетам, на приеме прокуроров у Молотова»[175].
Эту же тему Гладков развил в записи от 11 июня: «Встреча с Х. Слух об аресте Позерна (из Ленинграда). Сейчас во главе НКВД находится Ежов и его замы Фриновский, Жуковский, Бельский. Но положение Ежова как будто поколебалось, и о нем поползли разные слухи. Из двадцати ведущих чекистов, получивших в апреле 35-го года ордена, еще целы: Гоглидзе и Реденс. Исчезли: Заковский (недавно), Пиляр, Залин, Берман. Исчез еще муж К. Новиковой Дерибас. Слух, что Заковский покончил жизнь самоубийством, ожидая ареста. Сейчас в НКВД идет чистка (в который раз). Новый фаворит Сталина – грузин Берия. Еще силен Мехлис. Недавно в «Известиях» Бубнов назван «вредителем». Где-то в провинции снова арестован сосланный Мандельштам. Слух об аресте Г. Петровского»[176].
Интересно, что в этой записи уже названо имя Берии как нового фаворита Сталина. Возможно, Гладков догадывался, что именно Берия, как кадровый чекист, вскоре сменит Ежова, хотя назначение Лаврентия Павловича в НКВД произошло только 22 августа.
12 июня А.Г. Соловьев встретился с председателем Госплана А.Н. Вознесенским, бывшим однокурсником по Институту красной профессуры. Тот «пожаловался на обилие в народном хозяйстве неполадок, ошибок, неувязок, диспропорций. Все это, по его мнению, дело рук вредителей в планировании за многие годы. Я спросил, действительно ли шпионаж и вредительство приняли такие необъятные масштабы, что поразили все народное хозяйство. Ведь это очень страшное и невероятное явление. Он очень резко реагировал: «А ты что, не веришь», – сказал грубо. Впрочем, продолжал он, иногда у меня тоже закрадывается сомнение, не проявляет ли Ежов чрезмерный административный зуд в массовом открытии заговоров. Но, продолжает, я верю в гений Сталина. Ты, говорит, знаешь, я всегда преклонялся перед ним. И теперь безгранично верю. Пояснил: «Теперь очень часто приходится видеть и слышать его и все больше убеждаюсь в гениальности. Он не может ошибаться». И тут же спросил, разве я ему не верю? Я ответил, что лично соприкасаться не приходится, нахожусь далеко от него. Его выступления очень деловые и четкие, мобилизующие, ясно отражающие решения партии. ЦК и партия верит ему. Как же я могу сомневаться и не верить. Я всегда дисциплинированный рядовой боец партии. Мы разошлись дружелюбно»[177].
Вознесенский тогда еще не догадывался, что в конце 40-х годов его самого объявят вредителем и расстреляют.
В.И. Вернадский 5 июля 1938 года отметил в дневнике процесс замены «бывших» в научных учреждениях «гоголевскими типами» из числа новой, «пролетарской» интеллигенции: «Вчера была Зиночка (З.М. Супрунова)…
Поражают сейчас жестокие меры против – совершенно здешними обстоятельствами не вызываемые и кажущиеся вследствие этого непонятными и странными, и вредительскими – невинных «бывших» людей.
Зиночкина мать формально выслана на 5 лет за то, что она – вдова царского офицера (с которым разошлась лет 20 назад и который умер) и за переписку с заграницей (1–2 письма в год) с какой-то родственницей – старухой…
Аня (А.Д. Шаховская) не допускается в академ[ическую] службу, т[ак] к[ак] она бывшая княжна. «Партийная организация» протестует на этом основании, хотя она давно на советской службе, на последней – ударница в течение 4 лет!