[199] Когда принималось это решение, положение Ежова уже пошатнулось из-за прихода в НКВД Берии. Но, похоже, Николай Иванович еще не сознавал, что конец операций по «национальным контингентам» будет означать и его собственный конец, когда его сначала уберут из НКВД, а потом – и из числа живых. Ведь с завершением «национальных операций» миссия Ежова в НКВД, с точки зрения Сталина, была исчерпана, и мавру пора было уходить. А оставлять в живых человека, который точно знал, что все приказы о массовых репрессиях отдавал ему лично Сталин, было никак нельзя.
Если называть вещи своими именами, то «национальные операции» НКВД были тем, что позднее назвали «геноцидом». Ведь людей расстреливали или отправляли в лагерь только за принадлежность к определенной национальности.
В союзной СССР Монгольской Народной Республике, полностью зависевшей от Москвы, размах террора даже превзошел размах террора в метрополии. Во второй половине августа 1937 года бывший начальник УНКВД Западно-Сибирской области С.Н. Миронов стал полномочным представителем СССР и представителем НКВД в Монголии. По давней традиции советские полпреды в МНР параллельно являлись чекистами. Фриновский сопровождал Миронова в Улан-Батор, откуда 13 сентября телеграфировал Ежову о планах операции по ликвидации лам. 18 октября Миронов доложил в Москву Фриновскому о раскрытии «крупной контрреволюционной организации» внутри министерства внутренних дел. Через четыре месяца, 13 февраля 1938 года, он попросил Ежова о санкции на арест новой группы «заговорщиков» и о присылке новых инструкторов из НКВД. 3 апреля Миронов доложил Фриновскому, что 10 728 «заговорщиков» арестовано, включая 7814 лам, 322 феодала, 300 служащих министерств, 180 военных руководителей, 1555 бурятов и 408 китайцев. 31 марта 6311 из них уже было расстреляно, что составило 3–4 % взрослого мужского населения Монголии. Согласно Миронову, планировалось арестовать еще 7000 человек[200]. Заметим, что все население Монголии в 1935 году, согласно переписи, составляло лишь 738,2 тыс. человек. Террор в этой стране продолжался до апреля 1939 года и завершился перед самым началом боевых действий на Халхин-Голе. К этому времени по обвинению в контрреволюционной деятельности и измене Родине Чрезвычайной комиссией («специальной тройкой»), созданной по команде из Москвы и действовавшей под контролем С.Н. Миронова, было осуждено 25 588 человек, в том числе 20 099 человек (2,7 % от всего населения) – к расстрелу[201]. На душу населения жертв Большого террора в Монголии было почти в 7 раз больше, чем в СССР, где это показатель достигал лишь 0,4 %.
Согласно акту о передаче дел в НКВД Ежовым Берии в декабре 1938 года, с 1 октября 1936 года по 1 ноября 1938 года 1 565 041 человек были арестованы, включая 365805 – в рамках «национальных операций» и 702656 –в операции по приказу № 00447. 1 336 863 человека были осуждены, включая 668 305 – к расстрелу. 1 391 215 человек были осуждены по делам НКВД, включая 668 305 – к высшей мере. Из них 36 906 человекбыли осуждены Военной Коллегией Верховного суда (включая 25 355 –к высшей мере), 69 114 – Особым совещанием (не выносившим смертных приговоров), 767 397 – в операции по приказу № 00447 (включая 386 798 – к высшей мере), 235 122 – в национальных операциях (включая 172 830 – к высшей мере), 93 137 – в операции по приказу № 00606, т. е. в рамках тех же национальных операций, дела по которым после 15 сентября 1938 года были переданы особым тройкам (включая 63 921 – к расстрелу), 189 539 – военными трибуналами и спецколлегиями республиканских и областных судов (включая 19 401 – к высшей мере)[202].
После ареста начальник лефортовской следственной тюрьмы в Москве и его заместитель показали, что Ежов лично участвовал в избиениях подследственных, как и его заместитель Фриновский. Шепилов вспоминал, как после смерти Сталина Хрущев рассказывал, что однажды, зайдя в кабинет Ежова в ЦК, он увидел пятна засохшей крови на полах и обшлагах гимнастерки Ежова. На вопрос Хрущева, что случилось, Ежов радостно ответил: «Такими пятнами можно гордиться. Это кровь врагов революции». Но и здесь никакой импровизации со стороны Николая Ивановича не было. В 1950-е годы бывший сотрудник НКВД Москвы А.О. Постель пытался оправдать себя, подчеркивая, что указания о «физических методах следствия» прямо исходили «от наркома Ежова и вождя партии Сталина». Избивая подследственных, Ежов, несомненно, действовал по указаниям Сталина. В одном из таких случаев Сталин приказал Ежову расправиться с подследственным, не дававшим требуемые признания: «Не пора ли нажать на этого господина и заставить рассказать о своих грязных делах? Где он сидит: в тюрьме или гостинице?» Кроме того, что он подписывал расстрельные списки, подаваемые Ежовым, Сталин иногда давал указания об обращении с некоторыми подследственными; например, в декабре 1937 года написал напротив имени бывшего начальника Военно-санаторного управления Красной Армии Михаила Ивановича Баранова, расстрелянного 19 марта 1938 года и в 1956 году реабилитированного, «бить, бить!»[203].
27 января 1937 года Ежову было присвоено звание генерального комиссара государственной безопасности, эквивалентное маршальскому званию в армии. А 16 июля 1937 года город Сулимов Орджоникидзевского края переименовывается в Ежово-Черкесск. На следующий день Ежов награждается орденом Ленина «за выдающиеся успехи в деле руководства органами НКВД по выполнению правительственных заданий»[204]. Эта стандартная формулировка подразумевает заслуги Николая Ивановича в развертывании массовых репрессий, подготовки фальсифицированных следственных дел и политических процессов.
Александр Гладков 18 июля 1937 года в связи с этим написал в дневнике: «В газетах награждение Ежова орденом Ленина. Город Сулимов в области Орджоникидзе переименован в Ежово-Черкесск. Стало быть, Сулимова уже нет»[205]. Александр Константинович не ошибся. Даниил Егорович Сулимов в 1930–1937 годах был председателем Совнаркома РСФСР. Этот уроженец Урала никакого отношения к Северному Кавказу не имел. В 1934 году город Баталпашинск (бывшая кубанская казачья станица Баталпашинская) был переименован в Сулимов исключительно из-за должности носителя этой фамилии. Баталпашинск в то время был центром Черкесской автономной области, и требовалось ликвидировать память о казачьем прошлом станицы и города. Но 27 июня 1937 года, во время работы июньского пленума ЦК ВКП(б), Сулимов был арестован, в связи с чем Сулимов срочно переименовали в Ежово-Черкесск, в связи с чем ввели в название наряду с именем «стального наркома» название народа, населявшего автономную область. И это оказалось довольно предусмотрительным решением. Когда в 1939 году, после ареста Ежова, город пришлось опять переименовывать, то из названия просто убрали первую половину, оставив только «Черкесск». Больше его называть именами партийных деятелей остереглись – мало ли что случится! Ну, а Даниила Егоровича расстреляли 27 ноября 1937 года по обвинению во вредительстве, шпионаже и в участии в контрреволюционной террористической организации, а в 1956 году реабилитировали.
Интересно, что в тот же день, 27 ноября 1937 года, Ежов собственноручно расстрелял Анну Степановну Калыгину, бывшего 1-го секретаря Воронежского горкома партии и кандидата в члены ЦК, приговоренную в тот день к смертной казни Военной коллегией (в 1956 году ее реабилитировали). Вероятно, Николаю Ивановичу было интересно расстрелять женщину. Правда, потом он жаловался своему начальнику охраны, что ее образ всюду его преследует, и она ему все время мерещится[206].
Начальник охраны Ежова Ефимов вспоминал на допросе: «В 1938 году я слышал на квартире у Ежова разговор, где также происходила пьянка с участием Булганина, Хрущева, Угарова и других, фамилии которых я сейчас не помню. Ежов рассказывал присутствующим о поведении на допросах арестованных, о порядке приведения приговоров над врагами народа, поведении приговоренных к расстрелу, в частности, им упоминались фамилии бывшего секретаря Московского комитета Рындина и ряда других врагов, ранее работавших в Московском комитете»[207].
Как отмечают Н.В. Петров и М. Янсен, «свое участие в расстрелах Ежов афишировал, и это стало обыденным явлением на застольях. Но вот бесследно такие вещи не проходят. Его похвальба была скорее попыткой вытеснить неприятные воспоминания, которые никак не отпускали». По словам Ефимова, один такой эпизод глубоко засел в сознании Ежова и не давал ему покоя: «После освобождения Ежова с должности Наркома внутренних дел, гуляя с ним по Кремлю, Ежов в хвастливом тоне рассказывал мне о том, что приговор над осужденной Калыгиной – быв. секретаря Калининского обкома ВКП(б), он лично приводил. При этом Ежов мне говорил, что на протяжении всего периода времени после личного расстрела Калыгиной его везде и всюду преследует образ Калыгиной и что она ему все время мерещится». Определенно к участию в экзекуциях Ежов не был морально подготовлен. В результате весьма характерная реакция – восторг неофита и детская впечатлительность. Его подчиненному – штатному палачу Василию Блохину, регулярно командовавшему расстрелами, и в голову бы не пришло в бытовой обстановке, за столом рассказывать о своей «работе»[208]. Но подобную похвальбу личным участием в расстрелах можно объяснить и садистскими потребностями, которые полностью удовлетворяются только тогда, когда об убийстве и страданиях жертвы можно кому-то рассказать.
31 июля 1937 года Гладков отметил в дневнике: «После большого перерыва виделся с Х. Встретились случайно. Он был уязвлен тем, что ничего не слышал о Лёве. Ведь он претендует на то, что знает всё. Бродили по бульварам.