Многое из того, что он рассказывает, совпадает с тем, что говорил Игорь. Волна репрессий не сходит на нет. Круг арестованных становится все шире. Это уже не только начальство, партийная элита, но и средние звенья хозяйственников, студенты, обыкновенные врачи и инженеры. Х. говорит о том, что сейчас автоматически срабатывает карательная машина, если ее питает сырье самых неправдоподобных доносов. Посадить можно всякого, если на него завелась в органах бумажка и пошла ходить по столам. Никто не возьмет на себя ее остановить. Аппарат НКВД, по его словам, это взбунтовавшийся робот. Но это касается общей массы репрессируемых, а на главных есть план, умысел и расчет»[209].
Только что изданный 30 июля 1937 года совершенно секретный приказ НКВД № 00447 «Об операции по репрессированию бывших кулаков, уголовников и других антисоветских элементов» ни Гладков, ни его собеседники наверняка не читали, но планомерность террора подметили очень точно.
Александр Гладков 13 июля 1937 года записал в дневнике: «Встретил В.Е. Рафаловича. Он рассказал подробности об аресте Аркадьева (директор МХАТа Михаил Павлович Аркадьев был освобожден от должности 5 июня 1937 года за «повторную ложную информацию печати о гастролях и репертуаре МХАТ в Париже» (он назвал пушкинского «Бориса Годунова», еще не разрешенного цензурой), а уже 11 июля арестован. 20 сентября 1937 года Михаила Павловича расстреляли по обвинению в участии в контрреволюционной террористической организации, а в 1955 году реабилитировали. – Б.С.) Рафалович – завлит МХАТа. М.П. Аркадьев был снят совершенно неожиданно еще в начале июня. Никто ничего не ждал. Вечером Рафалович был в театре, и вдруг начались звонки. Немирович-Данченко и другие искали Аркадьева. Срочное дело. Вдруг вошел в кабинет, где сидел Рафалович, М.П. Аркадьев, взял какие-то папки и ушел. После М.П. говорил, что Керженцев зовет его своим заместителем. Москвин, Хмелев жалели об уходе М.П. и думали хлопотать об его возвращении. Еще дней через 10, накануне отъезда М.П. в Кисловодск, к нему вечером сговорились придти Рафалович и Радомысленский. Они пришли врозь. Когда в подъезд вошел Рафалович, из лифта вышел смертельно бледный Веня и сказал, что он пришел пять минут назад, а перед этим М.П. вышел купить пирожных и его взяли прямо на улице и пришли потом с обыском, приказав всем посторонним уйти. А на другой день к кисловодскому поезду приехали с цветами провожать М.П. Хмелев и другие актеры, еще ничего не знавшие. Рафалович из страха никому ничего не сказал.
Еще он рассказывает о близости Б[абеля] к Е[жо]ву. Не знаю уж, почему В.Е. так со мной откровенничает: наверно, просто нужно выговориться, а я человек сторонний. В.Е. человечек неважный, впрочем, не хуже многих»[210].
Завлит МХАТа в 1936–1938 годах, театровед Василий Евгеньевич Рафалович сам был арестован в начале марта 1938 года, но ему посчастливилось уцелеть. Раз завлит МХАТа знал о близости Бабеля к семье Ежова, то, скорее всего, о близости директора МХАТа Я.И. Боярского к Ежову в Художественном театре, скорее всего, тоже было известно.
8 августа 1937 года Гладков дал в дневнике развернутую характеристику «ежовщине»: «Нет, это не «чума». Чума это всеобщее бедствие, одевающее город в траур. Это налетевшая беда, которая косит, не разбирая. Это, как бомбежка Герники: несчастье, катастрофа. Но это несчастье не притворяется счастьем, во время него не играют беспрерывно марши и песни Дунаевского и не твердят, что жить стало веселее. Наша «чума» – это наглое вранье одних, лицемерие других, нежелание заглядывать в пропасть третьих; это страх, смешанный с надеждой («авось, пронесет»), это тревога, маскирующаяся в беспечность, это бессонницы до рассвета, но это еще – тут угадывается точный и подлый расчет – гибель одних уравновешивается орденами других, это стоны избиваемых сапогами тюремщиков в камерах с железными козырьками на окнах и беспримерное возвеличивание иных: звания, награды, новые квартиры, фото в половину газетной полосы. Самое страшное этой «чумы» – то, что она происходит на фоне чудесного московского лета, – ездят на дачи, покупают арбузы, любуются цветами, гоняются за книжными новинками, модными пластинками, откладывают на книжку деньги на мебель в новую квартиру, и только мимоходом, вполголоса, говорят о тех, кто исчез в прошлую или позапрошлую ночь. Большей частью это кажется бессмысленным. Гибнут хорошие люди, иногда нехорошие, но тоже не шпионы и диверсанты. Кто-то делает себе на этом карьеру. Юдин и Ставский такие же карьеристы, как и погубленные ими Авербах и Киршон.
На днях арестована Лидия Густавовна Багрицкая (Суок). Боярский назначен директором Художественного театра после снятия и ареста Аркадьева. Когда-то он на заре карьеры Ежова работал с ним в Акмолинске и ползет вверх. Это тип беззастенчивого карьериста»[211]. Не знаю, знал ли Александр Константинович о любовной связи Ежова и Боярского, которая, возможно, продолжилась и в Москве.
30 июля 1937 года в «Известиях» была опубликована карикатуру Бориса Ефимова «ежовы рукавицы». Там утыканная иголками рукавица душит рептилию, испещренную словами «террор» и «шпионаж», а в углу стоят Троцкий с сыном, с перепуганными лицами. В том же году Ефимов нарисовал плакат с фигурой Ежова в той же рукавице, сжимающей ядовитую многоголовую змею, увенчанную головами Троцкого и других врагов народа и надписью на туловище змеи: «Троцкистско-бухаринско-рыковские шпионы, вредители и террористы».
12 октября 1937 года по предложению Сталина Ежов был избран кандидатом в члены Политбюро. На выборах в Верховный Совет в декабре 1937 года в списке кандидатов имя Ежова стояло сразу за Сталиным, Молотовым и Ворошиловым[212]. В стране складывался культ Ежова. 20 декабря 1937 года на торжественном собрании в честь 20-летия ВЧК – НКВД в Большом театре Микоян в приветственной речи назвал Ежова и всех работников НКВД «любимцами советского народа» и призвал «учиться у товарища Ежова сталинскому стилю работы», как он сам «учился и учится у товарища Сталина». Анастас Иванович провозгласил: «Каждый рабочий, каждый колхозник считает себя обязанным, если видит врага, помочь наркомвнудельцам раскрыть его» А еще высказал уверенность в том, что «товарищ Ежов со сталинской прозорливостью вскрыл и уничтожил гнезда трижды презренных врагов народа троцкистско-бухаринских бандитов. Николай Иванович Ежов впитал в себя и унаследовал в своей работе прекрасные черты неустрашимого рыцаря революции Феликса Эдмундовича Дзержинского…»[213].
Порой Микоян и другие члены Политбюро были менее кровожадны, чем Ежов. Так, 22 сентября 1937 года Сталину поступила записка Ежова следующего содержания: «Тов. Микоян просит в целях очистки Армении от антисоветских элементов разрешить дополнительно расстрелять 700 человек из дашнаков и прочих антисоветских элементов.
Предлагаю расстрелять дополнительно 1500 человек, а всего с ранее утвержденной цифрой 2000 человек.
Народный комиссар внутренних дел СССР, Генеральный комиссар госбезопасности Ежов».
Сталин встречный план Ежова полностью поддержал, оставив резолюцию «За», к которой присоединились Молотов, Каганович, Калинин и Чубарь. Последнему самому вскоре предстояло спуститься в лубянский расстрельный подвал, о чем Влас Яковлевич еще не догадывался. Его расстреляли 26 февраля 1939 года, а в 1955 году, как водится, реабилитировали. Правда, 13 января 2010 года Апелляционный суд города Киева постановил, что В.Я. Чубарь все же является преступником, так как был одним из организаторов голодомора на Украине.
Если Микоян в общей сложности просил для Армении в общей сложности 1400 человек, то глава грузинских коммунистов Берия был несколько менее кровожаден, требуя в гораздо более населенной Грузии расстрелять только 1000 человек. Он направил Сталину такую записку: «НКВД Грузии арестовано членов нелегальных организаций меньшевиков, эсеров, соц. федералистов, нац. демократов, возвращенцев из ссылки до двух тысяч человек.
Прошу разрешить особой тройке НКВД Грузии рассмотреть следственные дела по первой категории на 1000 человек и по второй категории на 500 человек. Берия».
Сталин и эту заявку утвердил без колебаний[214].
Новый, 1938 год Ежов встречал в узком кругу на даче у Михаила Ивановича Рыжова – мужа секретаря Ежова Серафимы Рыжовой. Во второй половине 1937 года М.И. Рыжов занимал должность заместителя наркома внутренних дел и получил по должности дачу арестованного в апреле и расстрелянного уже в августе 1937 года К.В. Паукера в Покровском-Стрешневе. Здесь часто бывал Ежов и его ближайшие соратники. В конце января 1937 года, после процесса «Параллельного троцкистского центра», еще при Паукере, на этой даче был устроен «домашний банкет», на котором присутствовали Ежов с женой, Шапиро и Литвин с женами и, возможно, Жуковский. Ежов с женой также бывали на дачах у Реденса и Фриновского[215]. Но дачным уютом Рыжов, как и Реденс с Фриновским, наслаждался недолго. В конце 1937 года Михаила Ивановича назначили наркомом лесной промышленности СССР, а 29 декабря 1938 года, вскоре после смещения Ежова, арестовали. Можно сказать, что Рыжову в определенной степени повезло. Он умер 19 января 1939 года во время следствия в возрасте 49 лет, не дожив до казавшегося неминуемым расстрела, а в 1955 году был реабилитирован.
Его жена Серафима познакомилась с Ежовым летом 1925 года в Кисловодске и в 1926 году стала техническим секретарем текущего сектора в Орграспредотделе, а затем работала на той же должности в сельскохозяйственном секторе и в контроле исполнения решений ЦК. С 1930 года, когда Ежов возглавил отдел ЦК, Рыжова стала его секретарем вплоть до 1936 года, потом три или четыре месяца работала в секретариате НКВД и вернулась в ЦК. Бывший на приеме у Ежова 8 мая 1935 года председатель ВОКС А.Я. Аросев так описал в дневнике Ежова и Рыжову в служебной обстановке: «Совершенно замученный человек. Взлохмаченный, бледный, лихорадочный блеск в глазах, на тонких руках большие набухшие жилы. Видно, что его работа – больше его сил. Гимнастерка защитного цвета полурасстегнута. Секретарша зовет его Колей. Она полная, озорная, жизнерадостная стареющая женщина». Это описание заставляет предположить, что Серафима была одной из многочисленных любовниц Ежова.