[224]. Вернадский и другие академики к тому времени всерьез подозревали, что Ежов – такой же проходимец, как и Ягода, и гнали от себя мысль, что репрессиями на самом деле управляет Сталин. А 20 февраля Вернадский уже прямо назвал Ежова вредителем: «По поводу Е.В. Юрьевой (Евдокия Васильевна Юрьева – видная деятельница кадетской партии. Ее судьба после третьего ареста в 1938 году неизвестна. – Б.С.). На 10 лет (!) в Кульдур. Новый случай ненужной жестокости. Нарочно? Все больше слышишь о вредительстве Ежова… В Петер[бурге] террор продолжается – мне кажется, рассказы даже преувеличивают! – но жизнь идет своим чередом»[225].
Владимир Иванович также привел интересные рассуждения инженера Евгения Евгеньевича Вишневского: «Рассказывал очень интересно о Пятакове и (его) окружении. Получили данные от ино[странных] фирм – шли на межпартийную борьбу. И сейчас (оппозиционные) деятели остались – отойдя и переменив официальную личину – Ежов, очевидно, невольно, грубо захватывал сотни тысяч невинных, (Вишневский) упрекает вредителей из партийных врагов». Как легко можно убедиться, распускаемые НКВД слухи о партийных оппозиционерах – вредителях и агентах иностранных разведок имели успех среди интеллигенции, но это, как ни странно, нисколько не способствовало росту популярности Ежова, которого продолжали считать виновником гибели многих невинных людей. В то же время Вернадский сетовал: «Все исчезает. Нет сыра. Есть дорогой и скверный 2-го сорта. Большое недоумение кругом. По-видимому, негодный подбор людей – основная причина, но выбрать лучших не могут. Большая тревога кругом. Связывают с войной»[226].
24 февраля в записях В.И. Вернадского вновь возникает тема репрессий, причем не только среди интеллигенции, но и среди крестьян: «Вечером – Аня Самойлова (агрохимик, дочь ученика В.И. Вернадского проф. Я.В. Самойлова. – Б.С.). Очень тяжело переживала аресты – ряд близких. М[ежду] пр[очим], старый больной д[окто]р Левин (Л.Г. Левина арестовали 2 декабря 1937 года. – Б.С.) – с первых дней врач Кремля. Ему 73 года, он больной (бессон[ные] ночи при лечении Горького). Он и врач Н. Ежова. Когда его арестовали, он добился позволения позвонить Ежову. Тот ему сказал, что он не знал об этом и что раз все по форме – он должен подчиниться, а он рассмотрит его дело в первую очередь. Потом арестовали его (Левина) сына. Сидят месяцы. Говорят, в связи с арестом Ходоровского (глава Лечебно-санитарного управления Кремля Иосиф Исаевич Ходоровский, старый большевик, не имевший никакого медицинского образования, был арестован 2 декабря 1937 года, в один день с Л.Г. Левиным. Расстреляли Иосифа Исаевича 7 мая 1938 года, обвинив в участии в контрреволюционной террористической организации, а реабилитировали в 1956 году. – Б.С.)… Аня (А.Я. Самойлова) этим летом (была) в колхозах Зап[адной] Сибири – Бийский округ. Оба года – большой урожай. Она агрохимик. Население колхозов – в старых домах – новое – много украинцев. Старых сибиряков нет почти. В смысле продовольствия – богато. Денег нет – плата натурой. Голод мануфактуры и т[ому] п[одобное]. В этом году огромные аресты среди крестьян»[227].
Вместе с репрессиями апогея достиг и культ Ежова. На товарищеском ужине для депутатов Верховного Совета СССР 20 января 1938 года Сталин провозгласил тост: «За органы бдительности во всесоюзном масштабе, за чекистов, за самых малых и больших. Чекистов у нас имеются десятки тысяч – героев и они ведут свою скромную, полезную работу. За чекистов малых, средних и больших… Я предлагаю тост за всех чекистов и за организатора и главу всех чекистов – товарища Ежова»[228].
А 24–25 января 1938 года прошло совещание руководящего состава НКВД. На следствии Алексей Наседкин, бывший начальник управления НКВД по Смоленской области, а с мая 1938 года наркомвнудел БССР, так описал его ход: «Характерным в этом отношении было совещание нач. УНКВД в январе м-це 1938 г., на котором Ежов одобряя действие тех нач. УНКВД, которые приводили «астрономические» цифры репрессированных, так например: нач. УНКВД по Западно-Сибирскому Краю привел цифру 55 тысяч арестованных, Дмитриев по Свердловской области – 40 тысяч человек, Берман по Белоруссии 60 тысяч человек, Успенский по Оренбургу 40 тысяч человек, Люшков по Дальнему Востоку 70 тысяч человек, Реденс по Московской области 50 тысяч человек. Украинские начальники НКВД каждый приводил цифры арестованных от 30 до 40 тысяч человек. Ежов, выслушав эти цифры арестованных в заключительном слове «отличившихся», похвалил и прямо заявил, что, безусловно, кое-где имели место перегибы, как например: у Журавлева в Куйбышеве, который по указанию Постышева пересадил весь партийный актив области, но тут же сказал, что «при такой операции, при таком размахе ошибки неизбежны. Мы это учитываем и считаемся с этим»[229].
Ежов мягко пожурил за недостатки начальника управления НКВД по Орджоникидзевскому краю П.Ф. Булаха за раскрытие липовых заговоров: «У многих это перебарщивание есть. Кое-где нас заставляет враг спровоцировать и поставить в неважное положение, как это было с тов. Булахом, заявление за заявлением сыпались к нам». Но на том же совещании Ежов хвалил Булаха как «отличного оперативника», – и критика была чисто дружеской, а вина возлагалась на «врагов народа», которые стремятся запутать честных чекистов[230]. Тем не менее уже 25 апреля 1938 года Пётр Фёдорович Булах был арестован, а 28 июля расстрелян. Николай Иванович решил, что своими многочисленными фальсификациями, вызвавшими поток письменных жалоб в различные инстанции, тот может его подставить перед Сталиным.
В феврале 1938 года Фриновский посетовал Дагину, что некоторые главы региональных НКВД «вырвались из-под руководства, забегают вперед, перегибают палку», а по поводу начальника УНКВД по Свердловской области утверждал: «…Дмитриев, тот совсем потерял всякую меру, послал телеграмму, докладывает что польскую и немецкую операцию закончил, приступает к русским»[231].
На следствии Фриновский показал, что в Орджоникидзевском крае и в ряде областей на допросах убивали заключенных, а потом дело обставляли так, что якобы они были приговорены к высшей мере тройками. Донесения о произволе также поступали с Урала, из Белоруссии, Украины, Ленинграда и Оренбурга. Число таких фактов увеличилось в связи с расширением операций по «национальным контингентам» и «перебежчикам». В Ленинградской и Свердловской областях, в Белорусской и Украинской ССР начали арестовывать представителей «коренных национальностей» СССР, огульно обвиняя их в связях с иностранцами. В связи с этим начались репрессии против чекистов, обвиняемых в «перегибах»[232].
У Ежова и Фриновского не хватило ума понять, что начало борьбы с «перегибами» в НКВД – это начало их гибели. Ведь таким образом постепенно изымались выдвинутые Ежовым сотрудники в регионах.
Между 11 и 19 февраля 1938 года Ежов побывал на Украине в сопровождении нового наркома внутренних дел Украины Успенского и группы сотрудников центрального аппарата НКВД, чтобы по запросу нового главы коммунистов Украины Н.С. Хрущева провести массовую кампанию против «врагов народа». Как показал на следствии Успенский, вечно пьяный Ежов подписывал ордера на аресты, даже не читая. Успенский утверждал, что был удивлен и встревожен хмельными застольными речами наркома. Во время украинской поездки Ежов беспробудно пил и заявлял, что Политбюро у него «в руках», что он может сделать абсолютно все, арестовать любого члена партии, включая даже членов Политбюро. Телохранитель Ежова впоследствии показал, что в Киеве Ежов остановился в особняке Успенского, где они «систематически изо дня в день пьянствовали», причем застолья продолжались до утра. Даже на совещание работников НКВД Ежов с Успенским пришли пьяными. А на банкете работников НКВД Украины, за день до возвращения Ежова в Москву, Николай Иванович с Александром Ивановичем, как показал Ефимов, «напились до безобразнейшего состояния. Ежов был настолько пьян, что в присутствии всех сотрудников мы прикрепленные вынуждены были под руки отвести Ежова спать»[233].
Неизвестно точно, знал ли Сталин с самого начала своего знакомства с Николаем Ивановичем о его склонности к беспробудному пьянству или это открытие оказалось для генсека приятным сюрпризом. Приятным потому, что Ежов с самого начала, как только попал в поле зрения Сталина, рассматривался как расходный материал, а тяжелые запои послужили бы хорошим предлогом для его снятия с поста и последующей ликвидации в глазах высокопоставленных номенклатурщиков. Рядовые же граждане, включая членов партии, о судьбе Ежова так ничего и не узнали до наступления эпохи гласности. Правда, авиаконструктор А.С. Яковлев в своих мемуарах уже в 1970 году привел слова Сталина о том, что Ежов был расстрелян. Но не все поверили этому свидетельству. Поэтому и после 1970 года продолжала бытовать легенда, что после отставки Ежов еще долгие годы был директором бани где-то на Севере.
Кроме того, в глазах Сталина пьянство главы НКВД имело еще то положительное значение, что, как известно, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Иосиф Виссарионович понимал, что запойному пьянице будет гораздо сложнее организовать заговор против него, чем человеку, который контролирует свое поведение после выпивки. И вполне возможно, что Сталин с самого начала знал о пьянстве Ежова, и это обстоятельство послужило весомым аргументом в пользу того, чтобы остановить выбор именно на нем.
Чтобы легче было добиваться от «врагов народа» признательных показаний, людям Ежова официально разрешили применять физи