. – Б.С.)»[284]. Следователи успели выбить из бывшего князя признание в контрреволюционной деятельности, что сыграло роковую роль. На тех, кто успел признать свою вину, «бериевская оттепель» распространялась лишь ограниченно. Их не могли полностью оправдать, но могли заменить расстрел на заключение в лагере или скостить лагерный срок. 21 декабря 1938 года Владимир Иванович записал в дневнике: «Вчера был у Вышинского о Мите (Д.И. Шаховском).
Ждал (с извинениями, что так пришлось). Подчеркнуто любезно. Кроме меня, после моего ухода – какая-то не старая женщина с какой-то телеграммой. Большая комната, секретарь – по-видим[ому], тот прокурор (забыл фамилию), с которым я разговаривал по телефону. В комнате портреты: при входе направо Ленин, Сталин, Молотов, налево – Каганович, Ворошилов, Ежов (sic!) (это означало, что Ежов пока не арестован и даже не выведен из кандидатов в члены Политбюро. – Б.С.) Дело Дм[итрия] Ив[ановича] при нем. У него только начало. Основание для ареста было – конечно, надо проверить – но серьезные показания ряда лиц, м[ожет] б[ыть] неверные. Дм[итрия] Ив[ановича] привлекали к «Национальному фронту», но к (судебному) делу привлечен не был. Но вот Котляревский («Серг[ей] Андр[еевич]») тоже был приговорен к см[ерти] и помилован (о К[отляревском] подчеркнуто с усмешкой – его показания?). Я говорю: кажется, К[отляревский] арестован. Да, арестован. Дм[итрий] Ив[анович] тоже был министром – по мин[истерству] призр[ения] и полит[ической] роли не играл. Да, он полит[ической] роли не играл. Обещал следить за этим делом и смягчить (приговор), если будет осужден (сам это заявил). Об архиве (Шаховского), спросил к кому (ему) можно (обратиться). Я сказал, что к Бонч-Бруевичу, если бы обратились. Обещал держать в курсе дела. Был любезен до конца.
Боюсь, что будет дело об остатках Нац[ионального] центра (я сказал, что был в это время на Украине и знаю по слухам) – аресты Головина, Котляревского, Мандельштама (юрист Михаил Львович Мандельштам был видным деятелем кадетской партии, был арестован летом 1938 года и 5 февраля 1939 года умер в Бутырской тюрьме. – Б.С.). Я видел раньше В[ышинского] издали и раз (до посл[еднего] процесса) вблизи. Меня поразило изменение – там (на (сессии, посвященной) Руставели) это был светски яркий не больной человек – тут старик живой, но явно болезненный – плата ист[ории]»[285].
30 декабря Вернадский получил как будто обнадеживающие сведения о Шаховском: «Сегодня утром рано пришла Аня (А.Д. Шаховская). Оказывается, Москвин был принят не Берией, а Вышинским. В[ышинский] – к удивлению М[осквина] – пошел навстречу, сказал, что Д.И. (Шаховской) уже переведен в более теплое помещение – на Лубянку, что дело его несерьезное (так понял М[осквин]), что теплую одежду можно передать сейчас же. И она пошла это устраивать. Что он принял меры о рукописях – «библиотеке» – что они в сохранности в НКВД, что он следит за этим. «При Ежове ряд хороших людей пострадали» (что-то в этом роде)»[286].
Вышинский обманул Вернадского и пальцем о пальцем не ударил, чтобы облегчить участь Шаховского. 15 апреля 1939 года Дмитрий Иванович был расстрелян как участник «антисоветской террористической организации». Вернадскому сообщили в ответ на посланное Берии в мае 1940 года письмо, что Шаховской умер в лагере в конце января 1940 года. Родных же информировали, что Дмитрий Иванович приговорен к 10 годам заключения без права переписки. Его реабилитировали в 1957 году. А о том, что он был расстрелян, а не умер в лагере, стало известно только в 1991 году.
Интересно, что, в отличие от лидеров «левой» и «правой» оппозиций в рядах ВКП(б), лидеры и видные деятели небольшевистских партий (эсеров, меньшевиков, кадетов и др.) практически не выводились в период Большого террора на открытые показательные процессы. Возможно, это было связано с тем, что членов небольшевистских партий практически невозможно было подготовить к таким процессам, убеждая, что так надо в интересах ВКП(б) и построения коммунизма в СССР, тогда как на оппозиционеров в рядах самих большевиков этот аргумент до некоторой степени действовал. Тем более что арестованных членов партии большевиков террор деморализовал в большей степени, чем бывших членов других партий, не примкнувших к большевикам: они в любом случае от коммунистов ничего хорошего не ожидали.
23 декабря, продолжая тему в связи с отставкой Ежова, Вернадский записал в дневнике размышления о печальной судьбе российской государственности: «Неотступно преследует тревога о нашем положении. Быть может, еще сколько-то протянем, сбрасывая балласт вроде Ежова и проч., но больше ничего не видно: упадок небывалый. Упрекаешь себя за попытки понять непонятное»[287].
Тем не менее, машина террора все еще работала. 31 декабря Вернадский записал в дневнике об арестах на Украине и о склонности сотрудников НКВД преследовать себе имущество арестованных: «Разговоры о Киеве очень тяжелые – но жизнь идет и многое перестраивает по-новому, но не (по) тому, какое возвещается и, следовательно, свой процесс, в котором сознательный элемент переделывается.
Арестован Тимченко (член-корреспондент АН СССР, филолог Евгений Константинович Тимченко 5 лет провел в ГУЛАГе, но уцелел. – Б.С.) – и погибли его рукописи. Человек это старательный, но, мне кажется, мало даровитый, и как ученый не являлся даже у нас, где в этой области творческая мысль в последнее – мое – время не блистала (? прав ли я? что скажет будущее о Марре?) – крупным. Сомнения у меня – и большие – были при его выборах (как и с Павлуцким). Но человек жил наукой.
Арестованы дочь Грушевского и его брат Александр (я думал, что он умер. Он психически больной?) (историки Екатерина Михайловна и Александр Сергеевич Грушевские умерли в заключении соответственно в 1943 и 1942 годах. – Б.С.). Секвестровали, что могли. Фактический – по возможности, не переходя формальных рамок – грабеж ценных вещей для агентов НКВД – идет. По крайней мере, такое впечатление у обывателя крепко сидит и в ряде случаев – не думаю, чтобы обычно – отвечает действительности. При Ежове усилилось.
Назначенный при Ежове – Успенский – нач[альник] НКВД Украины – с женой и, говорят, военными документами – исчез за границу»[288].
Успенский, как мы помним, инсценировав самоубийство, скрылся не за границу, а внутри СССР, в чем, вероятно, была его роковая ошибка.
Но уже 3 января 1939 года Вернадский зафиксировал: «Вечером Е.В. Герье. Слухи об ослаблении террора.
Говорят, портреты Ежова висят»[289]. Последнее свидетельствовало о том, что Николай Иванович еще на свободе. 12 января 1939 года подтверждение этого появилось в газетах. В этот день А.К. Гладков записал в дневнике: «В декабрьском номере «Крокодила», вышедшем с опозданием, вместо «главный редактор» (был Кольцов) напечатано: «редколлегия». В газетах было, что Ежов принял в Наркомводе какую-то делегацию. Значит, он еще не арестован»[290]. М.Е. Кольцов был арестован 13 декабря 1938 года, уже после смещения Ежова. В связи с этим декабрьский номер «Крокодила» вышел только в январе – потребовалось срочно убрать имя ставшего опальным редактора.
Арест Кольцова инициировал сам Ежов, не без оснований подозревавшего его в любовной связи со своей женой, 27 сентября 1938 года Николай Иванович вместе с Лаврентием Павловичем направили Сталину «справку по агентурным и следственным материалам на КОЛЬЦОВА (ФРИДЛЯНДА) Михаила Ефимовича – журналиста», где был собран компромат, изобличающий Кольцова «как врага народа». Среди прочего, Кольцову инкриминировали иронический отзыв о процессе над Рыковым, Бухариным и Ягодой: «Рассказывая свои впечатления о процессе правотроцкистского блока, КОЛЬЦОВ говорил:
«Подумать только, председатель Совнаркома РЫКОВ был корреспондентом паршивого «Социалистического вестника» и делал ставку на несчастного ДАНА. Или ЧЕРНОВ – один из весьма крупных государственных чиновников. Выезжает впервые за границу на один месяц и успевает быть завербованным, аккуратно заполнить шпионские анкеты, получить кличку «Рейнгольда» и все это запыхаясь от спешки, в несколько дней. В Москве к ЧЕРНОВУ является РАЙВИД, кличет его как собаку «Рейнгольд», а наш нарком – ручки по швам. Или РАКОВСКИЙ. Выезжает в Токио на 8 дней и быстро становится японским шпионом».
Но был здесь и более серьезный компромат. Уязвленный тем, что его кандидатуру не выдвинули в Верховный Совет СССР, а ограничились менее престижным Верховным Советом РСФСР, Кольцов, если верить агентурному источнику, позволил себе весьма неосторожные высказывания: «Иронизируя в связи с выборами в Верховный Совет СССР КОЛЬЦОВ говорил:
«Очевидно, народные массы КОЛЬЦОВА не знают и потому его не послали в Верховный Совет. Ведь у нас выбирал сам народ и выбирал тех, кого он знает».
«Тут же КОЛЬЦОВ хихикал и вышучивал то положение, в котором очутились депутаты в Верховный Совет после того, как СТАЛИН в своей речи обещал и их пощупать».
По отношению к собственной персоне иронии Сталин не прощал никому.
А тут был еще подозрительный литературный салон, который держал Кольцов. О нем дала показания одна из арестованных его посетительниц: «Арестованная троцкистка ЛЕОНТЬЕВА Г.К. показала, что КОЛЬЦОВ объединял вокруг себя законспирированную троцкистскую группу литераторов и старался продвигать их в «Правде», в «Крокодиле» и «Огоньке». На квартире КОЛЬЦОВА в доме правительства был организован салон, где собирались писатели: Б. ЛЕВИН, В. ГЕРАСИМОВА, ЛУГОВСКОЙ, С. КИРСАНОВ, М. КОЛОСОВ, М. СВЕТЛОВ и другие.
КОЛЬЦОВ являлся негласным центром, вокруг которого объединялись люди, недовольные политикой партии вообще и политикой партии в области литературы в частн