[299]. С такими настроениями бедняге было совсем недалеко до самоубийства. Но, во всяком случае, в приговоре Ежову инкриминировалось то, что он «организовал ряд убийств неугодных ему лиц, в том числе и своей жены»[300].
Судя по всему, Ежов лишь помог жене уйти из жизни, передав ей соответствующее лекарство. На допросе В.К. Константинов показал, что Ежов, получив из больницы письмо от Евгении, послал ей снотворное (так сказал Константинову Дементьев). Потом взял безделушку и велел горничной отнести ее Евгении; вскоре после этого Евгения отравилась. Дементьев подумал, что передача этой безделушки была «условным знаком, что она должна отравиться». Когда позже Константинов спросил Ежова, почему Евгения покончила с собой, тот ответил: «Мне думаешь легко было расставаться с Женькой! Хорошая она была баба, а вот пришлось принести ее в жертву, потому что себя надо спасать». Дементьев, в свою очередь, показал, что 8 ноября, немногим более чем через неделю после отправки Евгении в больницу, Ежов послал его ее проведать и передать ей статуэтку, получив фигурку, она «долго плакала и нам так и не удалось ее успокоить». Потом она дала Дементьеву письмо для Ежова, которое он передал в тот же день.
Прочтя первую страницу письма жены, Ежов сразу же порвал его на мелкие клочки. Через три дня Гликина поехала на дачу и привезла оттуда сильное снотворное (люминал) для Евгении. Скорее всего, она не знала, что оно будет использовано для самоубийства.
Вероятно, арест Гликиной и Кориман, последовавший 15 ноября, подтолкнул Ежова дать Евгении сигнал о самоубийстве[301].
После ареста Ежов показал, что Зинаида Орджоникидзе, придя из больницы, принесла ему письмо Евгении, в котором та сообщала ему свое решение покончить с собой и просила его прислать ей снотворное. Тогда он послал ей статуэтку гнома, что было условным знаком, и большое количество люминала, который Дементьев ей и передал. Обратно он принес записку, в которой Женя прощалась с Колей. Потом Ежов говорил: «Женя хорошо сделала, что отравилась, а то бы ей хуже было»[302].
Непонятно, почему в тот момент не застрелился сам Ежов. Ведь мог бы понять, что в живых его не оставят. Но на роль Ромео при Джульетте он не подходил.
В отличие от Ежова Евгения Соломоновна никаких преступлений не совершала. Беда Жени была в том, что она очень любила красивую светскую жизнь, и ради нее любила представителей советской элиты. Когда она вышла замуж за Ежова, он еще не был ни палачом, ни представителем первого ряда номенклатуры, одним из вождей. Если бы Хаютина не вступила в брак с Ежовым, она, скорее всего, подверглась бы репрессиям (все ее предыдущие мужья были расстреляны), но, по всей видимости, репрессии ограничились бы лагерем и ссылкой и шли бы по линии «члена семьи врага народа». После же брака с Ежовым шансов остаться в живых у Евгении не было. Если бы она не покончила с собой, то была бы арестована, подверглась избиениям и пыткам, призналась бы в участии в мнимом «заговоре Ежова» и была бы расстреляна. Близость к Ежову гарантированно губила людей.
Братья Бабулины впоследствии показали, что «после отравления жены Ежов пил запоем и пытался застрелиться, но Дементьев у него отнял оружие. Кроме того, Ежов, со слов Дементьева, опасался ареста и находился все время в крайне взвинченном состоянии»[303].
Насчет отнятого оружия звучит как-то по-детски. Во-первых, у Ежова наверняка был не единственный револьвер. Во-вторых, если бы Николай Иванович действительно хотел застрелиться, он не стал бы это делать в присутствии посторонних. Скорее всего, попытка самоубийства была лишь демонстрацией, направленной на то, что Дементьев и другие его успокоят, скажут, что не все потеряно, что надо жить дальше…
Вполне вероятно, что Сталин как раз и рассчитывал, что Ежов догадается застрелиться. Если бы Николай Иванович сделал это до конца января 1939 года, когда он еще оставался членом Оргбюро и кандидатом в члены Политбюро, ему были бы обеспечены государственные похороны по первому разряду. Скорее всего, о самоубийстве бы не сообщалось, чтобы не пугать высокопоставленных чекистов, которых начал чистить Берия, а смерть Ежова официально объяснялась бы острой сердечной или острой почечной недостаточностью. Сталина бы такой вариант устроил лучше всего. Не пришлось бы тратить время и силы на следствие и суд над Ежовым, а потом еще и на сокрытие факта его ареста и расстрела от основной массы населения страны и чекистов. Мнимый «заговор Ежова» все равно бы изобрели, чтобы репрессировать ближайших к Ежову людей, но для этого живой Ежов совсем не был нужен. Однако Николай Иванович очень боялся смерти и все еще надеялся на чудо, поэтому стреляться не стал.
Своих детей у Ежова и Хаютиной не было, и летом 1936 года они взяли из подмосковного детдома маленькую сироту Наташу. На даче Николай Иванович учил Наташу играть в теннис и кататься на коньках и велосипеде. Как она вспоминала, Ежов был нежным и любящим отцом, часто дарил подарки и вечерами, приезжая с Лубянки, находил время играть с ней. Мать Ежова Анна Антоновна проживала в их городской квартире. Брата Ивана он устроил комендантом на один из объектов Отдела оперативной техники ГУГБ. Отношения между братьями, по утверждению Ежова, были напряженными. В 1934 году Иван женился на Зинаиде Ивановой, но в 1937 году они развелись: жена утверждала, что муж унижает ее, приводя домой проституток. Такими делами, кстати сказать, и сам Николай Иванович не брезговал, так что вряд ли подобное поведение Ивана могло привести к конфликту с наркомом. В январе 1939 года Берия сообщил Сталину, что Иван Ежов «без конца пьянствовал, развратничал, неоднократно задерживался милицией, однажды за то, что в пьяном виде проломил голову милиционеру, но каждый раз его отпускали, выяснив его близкое родство с бывшим наркомом внутренних дел тов. Н.И. Ежовым»[304]. Николай Иванович точно так же пьянствовал и развратничал, причем бисексуально. Но шансов проломить голову милиционеру ни в пьяном, ни в трезвом виде у Ежова-старшего не было, так как по его положению простой милиционер никак не мог его задержать.
Вот что сообщала в письме Виталию Александровичу Шенталинскому об отравлении своей приемной матери, со слов родной сестры Ежова Евдокии Ивановны, приемная дочь Ежовых Наталья Николаевна Хаютина: «…Женя позвонила мне из клиники и сказала, чтобы я взяла у Коли машину, так как ее выписывают. Я приехала, меня пропустили в палату. И что же я вижу? Женя лежит белая, как стена, и уже лишилась дара речи. Глазами показала мне на тумбочку. Там лежало письмо, естественно, без подписи. В нем ее обвиняли в том, что она все наши секретные строительства передавала за границу.
Женя взяла карандаш и написала на конверте: «Я не виновата!»
Тогда я спросила медсестер, что же они все стоят и даже укол не поставят. А они ответили, что она никому не дается и что ждут ее лечащего профессора.
Приехал, сделал укол, а мне сказал: «Поезжайте домой, как только она проснется, мы вам позвоним».
И позвонили – на следующий день, в 11 часов утра – «забрать труп».
По мнению Натальи Николаевны, «и по сей день неизвестно, заставили профессора «вломить» такую дозу люминала или припугнули, но результат был налицо. И когда я подавала на реабилитацию отца, то с него сняли отравление жены, оставили только расстрелы, но от этого уже никуда не деться…»[305]
Ежов же, мучимый муками ревности, а жена Евгения давала немало поводов, и опасениями, что она может встречаться с подозрительными людьми, которые вскоре могут быть арестованы, в последние месяцы приказал следить за Евгенией Соломоновной. В середине августа 1938 года с помощью подслушивающей аппаратуры в московской гостинице «Националь» была зафиксирована интимная связь Ежовой с писателем Михаилом Шолоховым. Николай Иванович ограничился тем, что крепко поколотил ветреную супругу. А вот когда его арестовали, следователи оказались перед выбором: кого делать третьим в заговоре Ежова и Евгении Соломоновны на жизнь Сталина, Шолохова или Бабеля. Но автор «Тихого Дона» и «Поднятой целины» был тогда в фаворе, и «красноречиво молчащий», как он сам говорил на следствии, автор «Конармии» и «Одесских рассказов» оказался гораздо более подходящим кандидатом на роль заговорщика.
Как отмечает А.Е. Павлюков, «Евгения Соломоновна как могла боролась с супружеской неверностью мужа и ее последствиями. Когда в 1936 году одна из знакомых Ежова забеременела от него, Евгения Соломоновна с помощью своих связей в Наркомате здравоохранения помогла ей сделать аборт (в то время они уже были запрещены). В конце концов она, видимо, смирилась с легкомысленным поведением мужа и уже не так болезненно реагировала на него, как в начале их совместной жизни, особенно если не видела в этом опасности для их брака.
Однако летом 1938 года супруги словно поменялись ролями, и уже не Ежов, а сама Евгения Соломоновна предстала в образе разрушительницы семьи. Она познакомилась с М.А. Шолоховым, по-видимому, в феврале 1938 года, когда тот приезжал в Москву жаловаться на бесчинства чекистов в его родном Вешенском районе. После беседы в наркомате Ежов пригласил Шолохова к себе на дачу, где и произошла встреча знаменитого писателя с женой не менее знаменитого сталинского наркома. Евгения Соломоновна понравилась Шолохову, и когда в июне 1938 года писатель снова побывал в столице, он посетил ее в редакции журнала «СССР на стройке» под предлогом своего участия в выпуске номера, посвященного красному казачеству.
В середине августа 1938 г. Шолохов в очередной раз оказался в Москве и вместе с писателем А.А. Фадеевым заехал в редакцию к Евгении Соломоновне, после чего они втроем отправились обедать к Шолохову в гостиницу «Националь».