…Затем все мы стали рассматривать документы, принесенные Ежовым, а он при этом обронил такую фразу: «Вот тут все почти со дня моего рождения, хотя где я родился – сам не знаю и никто не знает (как мы теперь точно знаем, Николай Иванович родился в Ковно. – Б.С.). Считаю, что родился в Ленинграде, а по рассказам матери, где-то в пути, черт его знает, где».
Я припоминаю, что несколько раньше Ежов как-то сболтнул мне, что у него в роду польская кровь, не то дед, не то еще кто-то происходит из поляков.
Последние шесть месяцев Ежов почему-то находился в мрачном настроении, метался по кабинету, нервничал. Я спрашивал у близких Ежову людей – у Шапиро, Литвина и Цесарского – в чем дело, но не получал ответа. Сами они тоже ходили мрачными, пропала их былая кичливость, они что-то переживали. Я искал причины такого состояния Ежова и близких ему людей. Что случилось – я не понимал. Думал, что это связано с тем, что в ряде краев и областей вскрылись серьезные перегибы и извращения в работе органов НКВД, – в частности, на Украине в бытность там Леплевского, в Свердловской области, где работал Дмитриев, в Ленинграде и в Москве при Заковском, на Северном Кавказе при Булахе, в Ивановской области при Радзивиловском и т. д. Я понимал так, что Ежову тяжело идти в ЦК рассказывать о таких вещах и не был уверен, рассказал ли он.
…После побега Люшкова за границу в Японию, Ежов совсем пал духом и рассказывая мне об этом, стал плакать и говорит – «Теперь я пропал».
Недопустимая безответственность существовала при рассмотрении дел по массовым операциям. Альбомы со справками по делам арестованных должно было рассматривать и выносить приговоры руководство Наркомата, но все дело передоверили Цесарскому и Шапиро, которые единолично решали вопрос о расстреле или иных мерах наказания. Но и такой «порядок» просуществовал недолго, и вскоре альбомные справки стали рассовывать по отделам, предоставив начальникам отделов и даже некоторым их заместителям решение вопросов.
Как только Берия был назначен в НКВД, буквально на следующий день Ежов заболел, т. е. запил у себя на даче. Он ходил сам не свой, метался.
8 или 10 дней Ежов «проболел», а затем, явившись в Наркомат, по-прежнему в мрачном настроении, никакими делами не стал заниматься, почти никого у себя не принимал.
В конце августа Ежов вызвал меня к себе в кабинет. В кабинете на его столе была картотека и большое количество папок, на каждой из которых значилась определенная фамилия. Я стоял молча несколько минут, во время которых Ежов бегло читал какие-то документы, которые тут же рвал и бросал в корзину. Затем Ежов поднялся и протянул мне папку с материалами, сказав: «Возьмите, здесь вот материалы на Гулько. Сумеете их расследовать?». Я попросил дать мне эти материалы, сказав, что ознакомившись с ними, доложу ему – Ежову.
После разговора с Ежовым я понял, что все материалы, которые находились у него в кабинете, представляли собой компрометирующие данные на сотрудников, которые он тут же уничтожал.
Я пришел в ужас после того, что увидел у Ежова, глазам не верил. Мне стало ясно, что идет расчистка материалов, припрятанных в свое время в Секретариате, расчистка и уничтожение. Рвал бумаги Ежов и тогда, когда я на второй, третий и следующие дни заходил к нему в кабинет.
Считаю необходимым привести известные мне данные о семье, жене и близких людях Ежовых. Жена Ежова – Евгения Соломоновна – постоянно находится в окружении двух «Зин» – «большой» Зины и «малой»[310], как их зовут в семье Ежовых (речь идет о Зинаиде Гликиной («малая») и Зинаиде Кориман («большая»). – Б.С.). Обе Зины весьма подозрительные особы, находятся целиком на иждивении Ежова, ведут разгульный образ жизни. Одна из Зин работает в ВОКСе, вращается в кругу иностранцев.
Для семьи Ежова, в том числе и для обеих Зин очень часто выписывались из-за границы посылки. Делалось это раньше Дейчем, затем Шапиро. Специально для этих целей в секретариате Наркома имелась иностранная валюта. Когда из валюты в секретариате ничего не оставалось, то отдельные счета присылались мне для их оформления через 15 отделение, а я, в свою очередь, адресовался обратно, в Секретариат Наркома.
За два года на жену Ежова было израсходовано несколько тысяч долларов»[311].
Жизнь себе Израиль Яковлевич не спас (его расстреляли 21 января 1940 года), но Ежова утопить помог.
По поводу визитов к Ежову высокопоставленных партийных чиновников, включая секретаря Сталина Поскребышева и заведующего отделом руководящих партийных органов Маленкова, показания Дагина полностью подтвердил ежовский охранник Ефимов: «Всегда много пили, особенно на даче, летом по целым ночам играли в городки, купались, ловили рыбу (это когда т. Поскребышев приезжал без жены), выходили в пьяном виде гулять, раза два стрелял при нем Ежов Н.И. из браунинга. Всегда Ежов ему рассказывал об арестах и расстрелах». А вот член Комиссии Партийного контроля при ЦК ВКП(б) М.Ф. Шкирятов любил приезжать к Ежову в кремлевскую квартиру на обед, тогда как Маленков предпочитал ежовскую дачу, где «зажигал» до утра[312].
Также начальник охраны Ежова Василий Ефимов показал на следствии, что жена Ежова систематически расходовала на своих родственников и близких знакомых крупные суммы государственных средств, на которые покупались путевки в санатории и дома отдыха, продукты и промтовары, в том числе совсем не дешевые туалеты для Евгении и ее подруг – Зинаиды Гликиной и Зинаиды Кориман. Их шили из заграничного материала (сукна или шелка), который, как и парфюмерия, приобретался через начальника секретариата НКВД Шапиро[313].
О пьянстве Николая Ивановича также сообщал его племянник Анатолий Бабулин. По его словам, дружеские взаимоотношения поддерживались систематическими пьяными оргиями. Выпивал Ежов и на службе. Как показал Василий Николаевич Ефимов, телохранитель Ежова в 1937–1938 годах (арестован 13 января 1939 года, расстрелян 21 января 1940 года, реабилитирован в 1956 году), Фриновский и Шапиро, возглавлявший секретариат НКВД, также устраивали пьянки вместе с Ежовым в его кабинете, посылая за вином, водкой и пивом в магазин охрану. Ефимов свидетельствовал, как Ежов и Литвин «напивались до безумия после чего начинали беситься и по 6–7 часов ночью играли в городки», заставляя Ефимова и других помощников бегать за битами и рюхами. Ежов часто напивался в принадлежащем НКВД особняке на Гоголевском бульваре, после чего отправлялся в Лефортовскую тюрьму допрашивать подследственных[314]. Вряд ли такие пьяные допросы обходились без побоев. По словам Ефимова, в этот особняк «часто наезжал он – Ежов для пьянства и разврата, оставаясь там подолгу. Ранее этот особняк принадлежал Балицкому. За все время моей работы я не мог установить для какой цели Ежов ездит в особняк и что там происходит. Но однажды, несколько часов ожидая у подъезда особняка Ежова и через окно увидел там Литвина и Ежова с какими-то неизвестными женщинами. После ухода женщин из особняка вышли вдребезги пьяные Ежов и Литвин. Как правило после этого особняка Ежов всегда выходил в состоянии полного опьянения и в пьяном виде ездил на дачу, а чаще всего в Лефортовскую тюрьму допрашивать арестованных»[315].
И.Я. Дагин также показал на допросе, что «не было ни единого дня, чтобы Ежов не напился» и что он пил также у себя в кабинете, а Шапиро добывал водку. Иногда после сильной попойки Ежов, действительно, уезжал в Лефортовскую тюрьму. Фриновский и Бельский не имели склонности к продолжительным попойкам, но Ежов силой заставлял их остаться[316]. Что ж, как известно, русский человек любит пить в компании.
Как считают Н.В. Петров и М. Янсен, «вошедшее в привычку пьянство Ежова было своего рода и средством снятия тяжелых нервных нагрузок. Он неоднократно присутствовал при расстрелах, что неизбежно отражалось на его психике. Лишь выпив, он мог бахвалиться своим участием в казнях. Ряд таких эпизодов описал его охранник Ефимов. Осенью 1937 года Ежов устроил у себя на даче банкет по случаю награждения сотрудников кремлевской охраны. Он «напился пьяным и в присутствии всех стал рассказывать где происходят расстрелы, как себя ведут арестованные на допросах и осужденные при расстрелах. В частности, Ежов там рассказывал как себя вели при расстрелах Зиновьев, Каменев, Пятаков и другие осужденные. Ежов бахвальствовал, что он сам лично принимал участие в этих расстрелах»[317].
Но, как нам представляется, горьким пьяницей, вследствие природного алкоголизма Ежов стал еще задолго до того, как ему пришлось подписывать расстрельные списки и приказы. А лично принимать участие в расстрелах, собственно говоря, его никто не заставлял. Ежов лично участвовал в расстрелах по собственной воле, удовлетворяя свои садистские потребности. А пьянство пришлось кстати в том смысле, что помогало снять нервную нагрузку, связанную с массовым террором. Но то же пьянство, доходя до стадии длительных запоев, надолго лишало Ежова способности работать, что вызвало в конце концов недовольство Сталина, о котором он говорил впоследствии авиаконструктору А.С. Яковлеву.
В Лефортовскую тюрьму тянуло и Евгению Хаютину. Охранник Ефимов показал: «Не помню – в конце 1937 или начале 1938 года, возвращаясь с дачи Реденса или Рыжова, в машине находились Заковский, Н.И. Ежов и его жена – Евгения Ежова, – все в состоянии сильного опьянения. Ежова Евгения настаивала перед Н.И. Ежовым, чтобы он показал ей Лефортовскую тюрьму, так как в свое время он ей это обещал. Н.И. Ежов согласился, но в это время в разговор вмешался Заковский, который всячески стал отговаривать Ежову ехать в Лефортовскую тюрьму, и на вопрос – почему он не советует ей туда ехать, Заковский Ежовой ответил, что об этом он ей скажет позже»