Дальнейший процесс следствия заключался в следующем: следователь вел допрос и вместо протокола составлял заметки. После нескольких таких допросов следователем составлялся черновик протокола, который шел на «корректировку» начальнику соответствующего отдела, а от него еще не подписанным – на «просмотр» быв. народному комиссару ЕЖОВУ и в редких случаях – ко мне. ЕЖОВ просматривал протокол, вносил изменения, дополнения. В большинстве случаев арестованные не соглашались с редакцией протокола и заявляли, что они на следствии этого не говорили, и отказывались от подписи. Тогда следователи напоминали арестованному о «колольщиках», и подследственный подписывал протокол.
«Корректировку» и «редактирование» протоколов, в большинстве случаев, ЕЖОВ производил, не видя в глаза арестованных, а если и видел, то при мимолетных обходах камер или следственных кабинетов.
При таких методах следствия подсказывались фамилии. По-моему, скажу правду, если, обобщая, заявлю, что очень часто показания давали следователи, а не подследственные. Знало ли об этом руководство наркомата, т. е. я и ЕЖОВ? – Знали. Как реагировали? Честно – никак, а ЕЖОВ даже это поощрял. Никто не разбирался – к кому применяется физическое воздействие. А так как большинство из лиц, пользующихся этим методом, были врагами – заговорщиками, то ясно шли оговоры, брались ложные показания и арестовывались и расстреливались оклеветанные врагами из числа арестованных и врагами – следователями невинные люди. Настоящее следствие смазывалось… Сознательно проводимая ЕЖОВЫМ неприкрытая линия на фальсифицирование материалов следствия о подготовке против него террористических актов дошла до того, что угодливые следователи из числа «колольщиков» постоянно добивались «признания» арестованных о мнимой подготовке террористических актов против ЕЖОВА»[328].
Здесь всё верно, за исключением того, будто «следователи-колольщики» были участниками заговора. Возможно, Фриновскому пообещали, что если напишет, что потребуют (в данном случае – компромат на Ежова, то не расстреляют. И обманули.
24 апреля 1939 года Ежов написал заявление, в котором признался в мужеложестве: «Считаю необходимым довести до сведения следственных органов ряд новых фактов характеризующих мое морально бытовое разложение. Речь идет о моем давнем пороке – педерастии.
Начало этому было положено еще в ранней юности, когда я жил в учении у портного. Примерно лет с 15 до 16 у меня было несколько случаев извращенных половых актов с моими сверстниками учениками той же портновской мастерской. Порок этот возобновился в старой царской армии во фронтовой обстановке. Помимо одной случайной связи с одним из солдат нашей роты у меня была связь с неким Филатовым, моим приятелем по Ленинграду с которым мы служили в одном полку. Связь была взаимноактивная, то есть «женщиной» была то одна, то другая сторона. Впоследствии Филатов был убит на фронте.
В 1919 г. я был назначен комиссаром 2 базы радиотелеграфных формирований. Секретарем у меня был некий Антошин. Знаю, что в 1937 г. он был еще в Москве и работал где-то в качестве начальника радиостанции. Сам он инженер-радиотехник. С этим самым Антошиным у меня в 1919 г. была педерастическая связь взаимноактивная[329].
В 1924 г. я работал в Семипалатинске. Вместе со мной туда поехал мой давний приятель Дементьев. С ним у меня также были в 1924 г. несколько случаев педерастии активной только с моей стороны.
В 1925 г. в городе Оренбурге я установил педерастическую связь с неким Боярским, тогда председателем Казахского облпрофсовета. Сейчас он, насколько я знаю, работает директором художественного театра в Москве. Связь была взаимноактивная. Тогда он и я только приехали в Оренбург, жили в одной гостинице. Связь была короткой, до приезда его жены, которая вскоре приехала.
В том же 1925 г. состоялся перевод столицы Казахстана из Оренбурга в Кзыл-Орду, куда на работу выехал и я. Вскоре туда приехал секретарем крайкома Голощекин Ф.И. (сейчас работает Главарбитром). Приехал он холостяком, без жены, я тоже жил на холостяцком положении. До своего отъезда в Москву (около 2-х месяцев) я фактически переселился к нему на квартиру и там часто ночевал. С ним у меня также вскоре установилась педерастическая связь, которая периодически продолжалась до моего отъезда. Связь с ним была, как и предыдущие, взаимноактивная.
В 1938 г. были два случая педерастической связи с Дементьевым, с которым я эту связь имел, как говорил выше, еще в 1924 г. Связь была в Москве осенью 1938 г. у меня на квартире уже после снятия меня с поста Наркомвнудела. Дементьев жил у меня тогда около двух месяцев.
Несколько позже, тоже в 1938 г. были два случая педерастии между мной и Константиновым. С Константиновым я знаком с 1918 г. по армии. Работал он со мной до 1921 г. После 1921 г. мы почти не встречались. В 1938 г. он по моему приглашению стал часто бывать у меня на квартире и два или три раза был на даче. Приходил два раза с женой, остальные посещения были без жен. Оставался часто у меня ночевать. Как я сказал выше, тогда же у меня с ним были два случая педерастии. Связь была взаимноактивная. Следует еще сказать, что в одно из его посещений моей квартиры вместе с женой я и с ней имел половые сношения. Все это сопровождалось, как правило, пьянкой.
Даю эти сведения следственным органам как дополнительный штрих характеризующий мое морально-бытовое разложение»[330].
Ежов наивно рассчитывал, что можно будет обойтись малой кровью и получить 5-летний срок за гомосексуализм и морально-бытовое разложение, раз уж так необходимо его посадить. Но его требовалось не посадить, а расстрелять, поэтому гомосексуализм следователей интересовал лишь в том смысле, что кого-то из любовников Ежова можно использовать как соучастников «ежовского заговора».
Когда любовник Ежова И.Н. Дементьев собрался давать показания об их гомосексуальных отношениях, следователь заявил: «Это нас мало интересует. Вы скрываете основную свою вражескую работу, к которой вас привлек Ежов»[331].
Давний друг Ежова Иван Дементьев, заместитель начальника охраны фабрики «Светоч» в Ленинграде, тем не менее показал, что в свой первый приезд в Москву он и Ежов «занимались педерастией», или, как он еще выразился: «Ежов занимался со мной самыми извращенными формами разврата». Ежов обрадовался, что Дементьев забыл в Ленинграде свою вставную челюсть и неоднократно заставлял того брать в рот его член. А еще Ежов просил его стать своим телохранителем, предпочитая иметь в охране своего человека, а не того, кого пришлет Берия.
Друг Ежова Владимир Константинович Константинов, дивизионный комиссар, начальник Военторга Ленинградского военного округа, показал, что с октября по декабрь 1938 года Ежов часто приглашал его выпить в своей кремлевской квартире. Однажды он попросил, чтобы Константинов взял с собой жену Катерину, и начал их спаивать. Пьяный Константинов заснул на диване. Когда он проснулся около часу или двух ночи, горничная сказала ему, что его жена в спальне с Ежовым, а дверь в спальню была закрыта. Вскоре она вышла из спальни вся растрепанная, и они ушли домой. Дома Катя плакала и сказала мужу, что Ежов вел себя как свинья. Когда Константинов лег спать, Ежов пошел танцевать с ней фокстрот; во время танца, по словам Константинова, «он заставил ее держать в руке его член». Потанцевав, они присели за стол, и Ежов «вытащил член» и показал Кате, после чего «напоил ее и изнасиловал, порвав на ней белье».
Следующим вечером Ежов опять пригласил Константинова выпить и признался ему: «Я с твоей Катюхой все таки переночевал, и она хотя и старенькая, но неплохая женщина». Константинов боялся Ежова и стерпел унижение. На этот раз Ежов напился больше обычного. Они слушали граммофон, а после ужина легли спать. Как поведал следствию Константинов: «Едва я разделся и лег в кровать, смотрю, Ежов лезет ко мне и предлагает заняться педерастией. Меня это ошеломило, и я его оттолкнул, он перекатился на свою кровать. Только я уснул, как что-то почувствовал во рту. Открыв глаза, вижу Ежов сует мне в рот член. Я вскочил, обругал его и с силой отшвырнул от себя, но он снова полез ко мне с гнусными предложениями».
Телохранитель Ежова Ефимов подтвердил, что Константинов с женой провели ночь в квартире Ежова и много пили. На следующее утро Ежов приказал адъютантам устроить Константинову экскурсию по Кремлю, а потом до ночи продолжил пьянствовать с дружком.
Ежов не отказывался и от секса с женщинами. С конца 1938 года его племянник Анатолий Бабулин приводил к нему на ночь несколько дам «с пониженной социальной ответственностью», среди которых была сотрудница Наркомата внешней торговли Татьяна Петрова, которая была любовницей Ежова с 1934 года. С работницей станкостроительного завода имени Серго Орджоникидзе Валентиной Шариковой Николай Иванович зажигал под новый 1939 год, а с сотрудницей Наркомата водного транспорта Екатериной Сычевой развлекался в конце февраля 1939 года[332].
Будучи арестован, Ежов показал, что после арестов в центральном аппарате НКВД он вместе с Фриновским, Дагиным и Евдокимовым готовился совершить «путч» 7 ноября, в годовщину Великой Октябрьской социалистической революции, во время демонстрации на Красной площади, спровоцировав беспорядки, а потом во время паники «разбросать бомбы и убить кого-либо из членов правительства». Дагин, который был в НКВД начальником отдела охраны, должен был осуществить теракт, но 5 ноября его арестовали, а через несколько дней – и Евдокимова. По словам Ежова, благодаря предусмотрительности Берии, «все наши планы рухнули». Скорее всего, эти показания давались под диктовку следователей, а быть может, и самого Лаврентия Павловича.
Дагин был арестован Берией в кабинете Ежова, причем при аресте, один из немногих чекистов, оказал сопротивление. Всеволод Меркулов на допросе в 1953 году сообщил, что тоже участвовал в этом аресте и что спешка будто бы была вызвана необходимостью устранить Дагина от участия в охране предстоящего 7 ноября парада и торжеств. Его тут же доставили в карцер Лефортовской тюрьмы, где он находился «в одном белье в тяжелом состоянии»