– Б.С.) и установив контакт с нелегальной военно-заговорщической организацией в РККА (получается, что, фабрикуя дело Тухачевского, Николай Иванович ловко сдавал сообщников; остаётся загадкой, почему же они его не разоблачили! – Б.С.). Конкретные планы государственного переворота и свержения Советского правительства Ежов и его сообщники строили в расчёте на военную мощь Германии, Польши и Японии, взамен чего обещали правительствам этих стран территориальные и экономические уступки за счёт СССР. Для практического осуществления этих предательских замыслов Ежов систематически передавал германской и польской разведкам совершенно секретные военные и экономические сведения, характеризующие внутреннее положение и военную мощь СССР.
В этих антисоветских целях Ежов сохранил и насадил шпионские и заговорщические кадры в различных партийных, советских и прочих организациях СССР.
Подготовляя государственный переворот, Ежов готовил через своих единомышленников по заговору террористические кадры, предполагая пустить их в действие при первом удобном случае. Ежов и его сообщники Фриновский, Евдокимов, Дагин практически подготовили на 7 ноября 1938 года путч, который по замыслу его вдохновителей должен был выразиться в совершении террористических акций против руководителей демонстрации на Красной площади в Москве.
Через внедрение заговорщиков в аппарат Наркоминдела и дипломатические посты за границей Ежов и его сообщники стремились обострить отношения СССР с окружающими странами в надежде вызвать военный конфликт. В частности, через группу заговорщиков в Китае Ежов проводил вражескую работу в том направлении, чтобы ускорить разгром китайских националистов, облегчить захват Китая японскими империалистами и тем самым подготовил условия для нападения Японии на советский Дальний Восток. Действуя в антисоветских и корыстных целях, Ежов организовал убийства неугодных ему людей, а также имел половые сношения с мужчинами (мужеложество)»[340].
Выходит, даже гомосексуализмом Николай Иванович занимался «в антисоветских целях»! Вообще же в постановлении рисовалась картина широкого заговора, в точности повторявшая сценарии процессов 1936–1938 годов. На возможность нового процесса намекали слова о том, что заговорщики действовали не только в НКВД, но и в других советских и партийных учреждениях. Поэтому у Ежова, когда он познакомился с постановлением, могла возникнуть надежда, что он тоже удостоится открытого суда. И Николай Иванович решил подтвердить на следствии все обвинения, несмотря на нелепость и абсурдность многих из них. Среди обвинений были и оригинальные. Например, Ежова обвинили в том, что он умышленно размещал лагеря с заключёнными вблизи границ, чтобы подкрепить интервенцию Японии восстанием узников ГУЛАГа.
А наличие в обвинении пункта о мужеложстве должно было дать надежду Николаю Ивановичу, что его не расстреляют, а дадут 15 лет за заговор и шпионаж и к ним добавят еще 5 лет за гомосексуализм. Только вряд ли Ежов сомневался в плачевном для себя исходе.
16 января 1940 года Берия представил на утверждение список 457 «врагов ВКП(б) и Советской власти, активных участников контрреволюционной, право-троцкистской заговорщической и шпионской организации», дела которых предлагалось передать на рассмотрение в Военную коллегию Верховного суда. Из них 346 предлагалось приговорить к расстрелу, в том числе фигурантов дела Ежова: Ежова, его брата Ивана и племянников Анатолия и Виктора Бабулиных; Евдокимова, его жену и сына; Фриновского, тоже с женой и сыном; Зинаиду Гликину, Зинаиду Кориман, Владимира Константинова, Серафиму Рыжову, Сергея Шварца, Семена Урицкого, Исаака Бабеля и Михаила Кольцова. В список были также включены не менее 60 высокопоставленных сотрудников НКВД. 17 января Политбюро утвердило список без изменений.
Но тут вмешалась болезнь Ежова. 10 января 1940 года Берия доложил Сталину, что днем раньше Ежов заболел. Николай Иванович жаловался на боль в районе левой лопатки. Врачи диагностировали крупозное воспаление легких, с пульсом 140 при температуре 39 °С. 13 января Берия доложил Сталину, что состояние Ежова ухудшилось: «Установленная ползучая форма воспаления легких, вследствие прежнего заболевания Ежова Н.И. туберкулезом легких, принимает острый характер. Воспалительный процесс распространяется также на почки; ожидается ухудшение сердечной деятельности. Для обеспечения лучшего ухода, арестованный Ежов Н.И. сегодня переводится в больницу Бутырской тюрьмы НКВД СССР»[341]. К концу января Ежов выздоровел.
Вряд ли вымышлен был тот пункт обвинительного заключения, где утверждалось, что Ежов «в авантюристически-карьерных целях» создал дело о своём мнимом «ртутном отравлении». Реабилитировать Ягоду в тот момент, как, впрочем, и теперь, никто не собирался, так что приписывать Ежову фальсификацию в данном случае не было никакого смысла. Очевидно, можно доверять материалам следствия, согласно которым подчинённые Ежова обрызгали стены его кабинета ртутью, вручив этот раствор под видом дезинфицирующего средства ничего не подозревавшему курьеру Саволайнену. Медсестру же, готовившую раствор, подручные Ежова убили, опасаясь, что она может разоблачить обман.
Ежов сам организовал инсценировку отравления ртутью. Начальник оперативного отдела ГУГБ Н.Г. Николаев-Журид втер ртуть в ткани и обивку мебели в кабинете Ежова, а потом разыграл сцену их обнаружения. Курьера-вахтера секретариата НКВД Ивана Михайловича Саволайнена (расстрелян 14 августа 1937 года, а в 1959 году реабилитирован), имевшего доступ в кабинет, избивали на допросах до тех пор, пока он не признался в том, что пытался отравить Ежова. Банку с ртутью подбросили ему домой, а потом нашли и представили в качестве «доказательства»[342].
К «заговору Ежова» был пристегнут и писатель Исаак Бабель, как бывший любовник Е.С. Хаютиной и друг Ежова. В феврале 1938 года агент-осведомитель сообщил: «Бабель перескочил на вопрос о Ежове, сказав, что он видел обстановку в семье Ежова, видел, как из постоянных друзей дома арестовывались люди один за одним. Бабель знает, что ему лично уготован уголок. Если он расскажет об этом, то только друзьям. Он Катаеву и другим поведал кое-что, связанное с его пребыванием в числе друзей Ежова.
Бабель сказал, что его мучает. Вместе с ним жили немецкие специалисты (советники Пепельман и Штайнер), они были «свои люди». Он боится, не слишком ли много лишнего он наговорил в 1936-м немцам, уехавшим из СССР. «У меня такое ощущение, что ко мне от немцев кто-нибудь заявится…»[343]
А в феврале 1939 года Бабель, согласно донесению того же осведомителя, заявил: «Существующее руководство ВКП(б) прекрасно понимает, только не выражает открыто, кто такие люди, как Раковский, Сокольников, Радек, Кольцов и т. д. Эти люди отмечены печатью высокого таланта и на много голов возвышаются над окружающей посредственностью нынешнего руководства. Но раз эти люди имеют хоть малейшее прикосновение к силам, – руководство становится беспощадным: арестовать, расстрелять!..»[344] А накануне ареста Исаака Эммануиловича один из осведомителей сообщал, по словам В.А. Шенталинского, что «Бабель знает о высших руководителях страны нечто такое, что, попади эти сведения в руки иностранного журналиста, они стали бы мировой сенсацией…»[345]
Но арестовали Бабеля, повторяю, не из-за этого, а по причине близости к жене Ежова и самому Ежову. Современники на это прямо указывали. Так, А.К. Гладков 24 мая 1939 года записал в дневнике: «Мерлинский рассказывает, что Бабель арестован за то, что его когда-то хвалил Троцкий. Это чепуха, конечно. Есть еще слух, что он был знаком с женой Ежова и бывал у них. Это гораздо вероятнее»[346].
11 мая 1939 года Ежов показал на допросе: «Вопрос. Не совсем ясно, почему близость этих людей к Ежовой Е.С. вам показалась подозрительной.
Ответ. Близость Ежовой к этим людям была подозрительной в том отношении, что Бабель, например, как мне известно, за последние годы почти ничего не писал, все время вертелся в подозрительной троцкистской среде и, кроме того, был тесно связан с рядом французских писателей, которых отнюдь нельзя отнести к числу сочувствующих Советскому Союзу. Я не говорю уж о том, что Бабель демонстративно не желает выписывать своей жены, которая многие годы проживает в Париже, а предпочитает ездить туда к ней…
Особая дружба у Ежовой была с Бабелем… Далее, я подозреваю, правда, на основании моих личных наблюдений, что дело не обошлось без шпионской связи моей жены с Бабелем…
Вопрос. На основании каких фактов вы это заявляете?
Ответ. Я знаю со слов моей жены, что с Бабелем она знакома примерно с 1925 года. Всегда она уверяла, что никаких интимных связей с Бабелем не имела. Связь ограничивалась ее желанием поддерживать знакомство с талантливым и своеобразным писателем. Бабель бывал по ее приглашению несколько раз у нас на дому, где с ним, разумеется, встречался и я.
Я наблюдал, что во взаимоотношениях с моей женой Бабель проявлял требовательность и грубость, я видел, что жена его просто побаивается. Я понимал, что дело не в литературном интересе жены, а в чем-то более серьезном. Интимную их связь я исключал по той причине, что вряд ли Бабель стал бы проявлять к моей жене такую грубость, зная о том, какое общественное положение я занимал.
На мои вопросы жене, нет ли у нее с Бабелем такого же рода отношений, как с Кольцовым (следовательно, об интимной связи своей жены с Михаилом Кольцовым Николай Иванович был вполне осведомлен. – Б.С.), она отмалчивалась либо слабо отрицала. Я всегда предполагал, что этим неопределенным ответом она просто хотела от меня скрыть свою шпионскую связь с Бабелем, по-видимому, из нежелания посвятить меня в многочисленные каналы этого рода связи…»