Похоже, что Бабель уже не сопротивляется, соглашается со всем, что навязывает ему следователь, быть может, в тайной надежде, что чем нелепей этот театр, тем очевидней будет его невиновность»[353].
В своих письменных показаниях Бабель несколько иначе рассказал о своих первых встречах с Евгенией Соломоновной:
«Я познакомился с ней в 1927 году – в Берлине, по дороге в Париж, на квартире Ионова, состоявшего тогда представителем Международной книги для Германии. Знакомство наше быстро перешло в интимную связь, продлившуюся очень недолго, так как я через несколько дней уехал в Париж…
Через полтора года я снова встретил её в Москве, и связь наша возобновилась. Служила она тогда, мне кажется, у Урицкого в «Крестьянской газете» и вращалась в обществе троцкистов – Лашевича, Серебрякова, Пятакова, Воронского, наперебой ухаживавших за ней. Раза два или три я присутствовал на вечеринках с участием этих лиц и Е.С. Гладун. В смысле политическом она представляла, мне казалось, совершенный нуль, и была типичной «душечкой», говорила с чужих слов и щеголяла всей троцкистской терминологией. В тридцатом году связь наша прекратилась… Она вышла замуж за ответственного работника Наркомзема Ежова. Жили они тогда в квартире на Страстном бульваре, там же я познакомился с Ежовым, но ходить туда часто избегал, так как замечал неприязненное к себе отношение со стороны Ежова. Она жаловалась мне на его пьянство, на то, что он проводит ночи в компании Конара (члена редколлегии журнала «СССР на стройке» и заместителя наркома земледелия; в 1933 году он был обвинён во «вредительстве в сельском хозяйстве» и расстрелян. – Б.С.) и Пятакова, по моим наблюдениям, супружеская жизнь Ежовых первого периода была полна трений и уладилась не скоро»[354].
Обвинения в связях с английской разведки, разумеется, были придуманы следователями. Поводом послужил тот факт, что чета Гладунов в 1926 году короткое время по дипломатической линии находилась в Лондоне. Даже интимную связь Хаютиной с Ежовым люди Берии представили как прикрытие её шпионской деятельности.
Любовный треугольник Ежов – Хаютина – Бабель чудесным образом трансформировался в террористический заговор с целью убийства Сталина и других руководителей партии и государства. Ежов на следствии утверждал (или повторял то, что диктовали следователи): «Близость Ежовой к этим людям (Бабелю, Гладуну и Урицкому. – Б.С.) была подозрительной… Особая дружба у Ежовой была с Бабелем… Я подозреваю, правда, на основании моих личных наблюдений, что дело не обошлось без шпионской связи моей жены…
Николая Ивановичу не хотелось выглядеть рогоносцем. Поэтому он с готовностью пошёл навстречу пожеланиям следствия и представил связь Бабеля и Евгении Соломоновны не интимной, а заговорщической. Заодно можно было погубить и любовника жены, к которому Ежов её сильно ревновал.
Посмертно Евгению Соломоновну Ежову объявили шпионкой, организовавшей вместе с мужем, Бабелем и другими заговор с целью покушения на Сталина. А Бабеля расстреляли на 8 дней раньше, чем его соперника-чекиста – 27 января 1940 года.
В июле – августе 39-го Бабель содержался в камере № 89 4-го корпуса внутренней тюрьмы Лубянки вместе с бывшим заместителем наркома внутренних дел Львом Николаевичем Бельским (Абрамом Михайловичем Левиным), подсаженным к нему в качестве «внутрикамерной наседки». Бельский докладывал: «С показаниями везет не всегда. Со мной в камере сидел писатель Бабель. Следствие проходило у нас одновременно. Я назвал себя германо-японским шпионом, Бабель обвинил себя в шпионских связях с Даладье. Когда был заключен советско-германский альянс, Бабель сокрушался, что уж теперь-то его несомненно расстреляют, и поздравлял меня с вероятным избавлением от подобной участи…»[355] Предсказание Бабеля насчет Бельского не сбылось. Льва Николаевича тоже расстреляли, только на более чем полтора года позже – 16 октября 1941 года, когда германские танки приближались к Москве. Впоследствии, в 2014 году, его признали не подлежащим реабилитации за преступления, совершенные вместе с Ежовым.
Исааку Эммануиловичу нисколько не помогло, что на последнем допросе 10 октября 1939 года он отрекся от части своих признательных показаний:
«Вопрос. Обвиняемый Бабель, что вы имеете дополнить к ранее данным показаниям?
Ответ. Дополнить ранее данные показания я ничем не могу, ибо я все изложил о своей контрреволюционной деятельности и шпионской работе, однако я прошу следствие учесть, что при даче мной предварительных показаний я, будучи даже в тюрьме, совершил преступление.
В. Какое преступление?
О. Я оклеветал некоторых лиц и дал ложные показания в части моей террористической деятельности.
В. Вы решили пойти на провокации следствия?
О. Нет, я такой цели не преследовал, ибо я представляю ничто по отношению к органам НКВД. Я солгал следствию по своему малодушию.
В. Расскажите, кого вы оклеветали и где солгали.
О. Мои показания ложны в той части, где я показал о моих контрреволюционных связях с женой Ежова – Гладун-Хаютиной. Также неправда, что я вел террористическую деятельность под руководством Ежова. Мне неизвестно также об антисоветской деятельности окружения Ежовой. Показания мои в отношении Эйзенштейна С.М. и Михоэлса С.М. мною вымышлены. Я свою шпионскую деятельность в пользу французской разведки и австрийской разведки подтверждаю. Однако я должен сказать, что в переданных мной сведениях иностранным разведкам я сведения оборонного значения не передавал…»[356]
5 ноября 1939 года Бабель обратился к Генеральному прокурору СССР: «Со слов следователя мне стало известно, что дело мое находится на рассмотрении Прокуратуры СССР. Желая сделать заявления, касающиеся существа дела и имеющие чрезвычайно важное значение, – прошу меня выслушать». Не дождавшись ответа, 21 ноября он написал повторно: «В дополнение к заявлению моему от 5 ноября 1939-го вторично обращаюсь с просьбой вызвать меня для допроса. В показаниях моих содержатся неправильные и вымышленные утверждения, приписывающие антисоветскую деятельность лицам, честно и самоотверженно работающим для блага СССР. Мысль о том, что слова мои не только не помогают следствию, но могут принести моей родине прямой вред, – доставляет мне невыразимые страдания. Я считаю первым своим делом снять со своей совести ужасное это пятно». 2 января 1940 года он написал еще одно письмо: «Во внутренней тюрьме НКВД мною были написаны в Прокуратуру Союза два заявления – 5 ноября и 21 ноября 1939 года – о том, что в показаниях моих оговорены невинные люди. Судьба этих заявлений мне неизвестна. Мысль о том, что показания мои не только не служат делу выяснения истины, но вводят следствие в заблуждение, – мучает меня неустанно. Помимо изложенного в протоколе от 10 октября, мною были приписаны антисоветские действия и антисоветские тенденции – писателю И. Эренбургу, Г. Коновалову, М. Фейерович, Л. Тумерману, О. Бродской и группе журналистов – Е. Кригеру, Е. Бермонту, Т. Тэсс. Все это ложь, ни на чем не основанная. Людей этих я знал как честных и преданных советских граждан. Оговор вызван малодушным поведением моим на следствии»[357]. Но побеседовать с прокурором ему не довелось. И вряд ли отказ Бабеля от своих показаний хоть как-то повлиял на судьбу упомянутых им людей. Если многих из них не посадили и не расстреляли, как, например, Илью Эренбурга, то тут были совсем иные соображения. Судьбу Эренбурга наверняка решал сам Сталин. А для других благоприятным обстоятельством стало то, что началась «бериевская оттепель», и террор резко сбавил обороты. Открытых политических процессов больше не было, и без особой нужды людей старались не стрелять. Но это не касалось ни самого Ежова, ни тех, кто так или иначе был близок к нему.
25 января 1940 года, накануне суда, Бабель обратился с заявлением к председателю Военной коллегии Верховного суда СССР Ульриху: «5 ноября, 21 ноября 1939 года и 2 января 1940 года я писал в Прокуратуру СССР о том, что имею сделать крайне важные заявления по существу моего дела, и о том, что мною в показаниях оклеветан ряд ни в чем не повинных людей. Ходатайствую о том, чтобы по поводу этих заявлений был до разбора дела выслушан Прокурором Верховного суда.
Ходатайствую также о разрешении мне пригласить защитника; о вызове в качестве свидетелей – А. Воронского, писателя И. Эренбурга, писательницы Сейфуллиной, режиссера С. Эйзенштейна, артиста С. Михоэлса и секретарши редакции «СССР на стройке» Р. Островской…
Прошу также мне дать ознакомиться с делом, так как я читал его больше четырех месяцев тому назад, читал мельком, глубокой ночью, и память моя почти ничего не удержала»[358].
Что характерно, от показаний против Ежова Бабель отрекаться не стал, хотя прекрасно понимал, что признания в мнимом заговоре и шпионаже гарантировали ему самому расстрел. Видно, он уже смирился со своей участью, но пытался вывести из-под удара друзей, которых оговорил.
На суде 26 января 1940 года Исаак Эммануилович просил дать возможность познакомиться с делом, «пригласить защитника и вызвать свидетелей – тех, кого указывал в своем заявлении…»
Судьи это ходатайство отклонили. На вопрос Ульриха: «Признаете ли вы себя виновным?» Бабель ответил:
– Нет, виновным я себя не признаю. Все мои показания, данные на следствии, – ложь. Я встречался когда-то с троцкистами – встречался, и только…
Судей подобное заявление ничуть не взволновало. Процесс был ускоренный и, что главное, закрытый, так что подтверждения обвиняемым на суде признательных показаний, выбитых из него на следствии, не требовалось.
Бабелю процитировали донесение осведомителя с его высказываниями о политических репре