ссиях. Писатель ответил:
«– Эти показания я отрицаю.
– Вы не имели преступной связи с Воронским?
– Воронский был сослан в 1930 году, а я с ним с 1928 года не встречался.
– А Якир?
– С Якиром я виделся всего один раз и говорил пятнадцать минут, когда хотел писать о его дивизии.
– А ваши заграничные связи, их вы тоже отрицаете?
– Я был в Сорренто у Горького. Был в Брюсселе у матери, она живет там у сестры, которая уехала в 1926 году… Я встречался с Сувариным, но о враждебности его к Советскому Союзу ничего не знал.
– И о Мальро ничего не знали?
– С Мальро я был дружен, но он не вербовал меня в разведку, мы говорили о литературе, о нашей стране…
– Но вы же сами показали о своих шпионских связях с Мальро?
– Это неправда. С Мальро я познакомился через коммуниста Вайян-Кутюрье, Мальро – друг Советского Союза, он мне очень помогал с переводами на французский. Что я мог сказать ему об авиации? Только то, что знал из газеты «Правда», и больше он ни о чем не спрашивал. Я категорически отрицаю свою связь с французской разведкой. И с австрийской тоже. С Бруно Штайнером мы просто жили по соседству в гостинице, а потом в одной квартире…
– У вас были связи с Ежовым?
– С Ежовым никаких террористических разговоров у меня никогда не было.
– Вы показали на следствии о том, что на Кавказе готовилось покушение на товарища Сталина.
– Я слышал такой разговор в Союзе писателей…
– Ну, а подготовка убийства Сталина и Ворошилова шайкой Косарева и Ежовой?
– Это тоже выдумка. С Ежовой я встречался, она была редактором журнала «СССР на стройке», а я там работал… На квартире Ежова я бывал, встречался с друзьями его дома, но никаких антисоветских разговоров там не было.
– Хотите чем-нибудь дополнить судебное следствие? – спросил Ульрих.
– Нет, дополнить следствие мне нечем.
После этого Бабелю предоставили последнее слово. Он, в частности, сказал:
«Я ни в чем не виновен, шпионом не был, никогда никаких действий против Советского Союза не совершал. В своих показаниях возвел на себя поклеп. Прошу об одном – дать мне возможность закончить мою последнюю работу…»
Тут же был вынесен приговор, написанный еще до заседания. Бабеля приговорили к расстрелу за то, что он «вошел в состав антисоветской троцкистской группы… являлся агентом французской и австрийской разведок… будучи связанным с женой врага народа Ежова… был вовлечен в заговорщицкую террористическую организацию». 27 января 1940 года в 1 час 30 минут ночи он был расстрелян[359].
Судила Ежова 2 февраля 1940 года Военная коллегия Верховного суда в составе председателя – армвоенюриста В.В. Ульриха и членов суда – бригвоенюристов Ф.А. Клипина и А.Г. Суслина. Ни прокурора, ни адвоката и никакой публики в зале суда не было. Только конвойные и секретарь суда – военный юрист 2-го ранга Н.В. Козлов. Николай Иванович до самого последнего мгновения ощущал себя человеком историческим. Вероятно, он надеялся, что процесс будет открытым, как и те, которые он сам готовил. Однако своих выдвиженцев Сталин открытым судом не судил. Тихо, без какой-либо огласки, даже без публикации в газетах информации о приведении приговора в исполнение ушли в небытие члены и кандидаты в члены Политбюро Постышев, Косиор, Рудзутак и Эйхе. Ту же участь Сталин приготовил и для вчерашнего героя песен и передовиц «зоркоглазого наркома» Ежова.
Речь Николая Ивановича на закрытом судебном заседании Военной коллегии предназначалась не для оправдания (ибо в смертном приговоре он нисколько не сомневался), а для истории. Ежов хотел остаться в глазах современников и потомков не жалким заговорщиком, «бытовым разложенцем», алкоголиком, гомосексуалистом и наркоманом, а «железным наркомом», «крепко погромившим врагов». Поэтому он заявил: «В тех преступлениях, которые мне сформированы в обвинительном заключении, я признать себя виновным не могу. Признание было бы против моей совести и обманом против партии. Я могу признать себя виновным в не менее тяжких преступлениях, но не те, которые мне сформированы в обвинительном заключении. От данных на предварительном следствии показаний я отказываюсь. Они мной вымышлены и не соответствуют действительности».
Правда же, как пытался уверить Николай Иванович Ульриха со товарищи, заключалась в следующем: «Я долго думал, как я пойду на суд, как я должен буду вести себя на суде и пришёл к убеждению, что единственная возможность и зацепка за жизнь – это рассказать всё правдиво и по-честному.
Вчера ещё в беседе с Берия он мне сказал: «Не думай, что тебя обязательно расстреляют. Если ты сознаешься и расскажешь всё по-честному, тебе жизнь будет сохранена.
После разговора с Берия я решил, лучше смерть, но уйти из жизни честным и рассказать перед судом только действительную правду. На предварительном следствии я говорил, что я не шпион, что я не террорист, но мне не верили и применяли ко мне избиения. Я в течение 25 лет своей партийной жизни (тут потрясённый всем, происшедшим с ним, Николай Иванович что-то напутал; даже если он всё ещё считал себя партийцем, его стаж с 1917 года составлял чуть менее 23 лет. – Б.С.) честно боролся с врагами и уничтожал врагов. У меня есть и такие преступления, за которые меня можно и расстрелять. Я о них скажу после, но тех преступлений, которые мне вменили обвинительным заключением по моему делу, я не совершал и в них не повинен…
Косиор у меня в кабинете никогда не был и с ним также по шпионажу я связи не имел. Эту версию я также выдумал.
На доктора Тайца я дал показания просто потому, что тот уже покойник и ничего нельзя будет проверить (тут проглядывает знаменитая ежовская доброта: Николай Иванович по возможности называл в числе участников мифического заговора уже умерших людей, которым репрессии, естественно, не грозили. – Б.С.). Тайца я знал просто потому, что, обращаясь иногда в Санупр, к телефону подходил доктор Тайц, называя свою фамилию. Эту фамилию я на предварительном следствии вспомнил и просто надумал о нём показания.
На предварительном следствии следователь (вели дело Ежова следователи старший лейтенант госбезопасности А.А. Эсаулов, которому посчастливилось уцелеть, и капитан госбезопасности Б.В. Родос, расстрелянный в 56 году. – Б.С.) предложил мне дать показания о якобы моём сочувствии в своё время «рабочей оппозиции». Да, в своё время я «рабочей оппозиции» сочувствовал (что не помешало Ежову в 37-м отправить на смерть А.Г. Шляпникова и других участников «рабочей оппозиции». – Б.С.), но в самой организации я участия не принимал и к ним не примыкал. Когда вышли тезисы Ленина «О рабочей оппозиции» (Ежов имел в виду резолюцию X съезда РКП(б) «О синдикалистском и анархическом уклоне в нашей партии». – Б.С.), я, ознакомившись с тезисами, понял обман оппозиции, и с тех пор я был честным ленинцем.
Со Шляпниковым я встретился впервые в 1922 году, когда приезжал к нему на хлебозаготовки (Шляпников был уполномоченным по хлебозаготовкам на Юге России; вероятно, Ежов приезжал к нему в Ростов по поручению ЦК после того, как был отозван из Марийской автономии. – Б.С.). После Шляпникова я не встречал.
С Пятаковым я познакомился у Марьясина (главы Госбанка, расстрелянного 22 августа 1938 года. – Б.С.). Обычно Пятаков, подвыпив, любил издеваться над своими соучастниками. Был случай, когда Пятаков, будучи выпивши, два раза меня кольнул булавкой, я вскипел и ударил Пятакова по лицу и рассёк ему губу. После этого случая мы поругались и не разговаривали. В 1931 году Марьясин пытался нас примирить, но я от этого отказался. В 1933–1934 годах, когда Пятаков ездил за границу, он передал там Седову (сыну Троцкого. – Б.С.) статью для напечатания в «Соцвестнике». В этой статье было очень много вылито грязи на меня и других лиц. О том, что эта статья была передана именно Пятаковым, установил я сам.
С Марьясиным у меня была личная, бытовая связь очень долго (уж не был ли Лев Ефимович Марьясин любовником Ежова? Если был, то получается, что Ежов не смог или не захотел уберечь от расстрела даже столь близкого ему в прошлом человека. – Б.С.). Марьясина я знал как делового человека, и его мне рекомендовал Каганович Л.М. (это признание можно счесть также косвенным указанием на то, что именно Лазарь Моисеевич был покровителем Ежова и настоял на его переходе в Москву. – Б.С.), но потом я с ним порвал отношения. Будучи арестованным, Марьясин долго не давал показаний о своём шпионаже и провокациях по отношению к членам Политбюро, поэтому я дал распоряжение «побить» Марьясина (а потом точно так же Берия приказал «побить» Ежова! – Б.С.). Никакой связи с группами и организациями троцкистов, правых и «рабочей оппозиции», а также ни с Пятаковым, ни Марьясиным и другими я не имел.
Никакого заговора против партии и правительства я не организовывал, а наоборот, всё зависящее от меня я принимал к раскрытию заговора. В 1934 году, когда я начал вести дело «О кировских событиях», я не побоялся доложить в Центральный Комитет и Ягоде о друзьях предателей в ЦК, нас обводили и ссылались, что это дело рук английской разведки. Мы этим чекистам не поверили и заставили их открыть нам правду и участие в этом деле правотроцкистской организации.
Будучи в Ленинграде в момент расследования дела об убийстве Кирова, я видел, как чекисты хотели замять дело. По приезде в Москву я написал обстоятельный доклад по этому вопросу на имя Сталина, который немедленно после этого собрал совещание. При проверке партдокументов по линии КПК и ЦК ВКП(б) мы много выявили врагов и шпионов разных мастей и разведок. Об этом мы сообщили в ЧК, но там почему-то не производили арестов. Тогда я доложил Сталину, который вызвал к себе Ягоду, приказал ему немедленно заняться этими делами. Ягода этим был очень недоволен, но вынужден был производить аресты лиц, на которых мы дали материал. Спрашивается, для чего бы я ставил неоднократно вопрос перед Сталиным о плохой работе ЧК, если бы я был участником антисоветского заговора?