Кто создал Тихих Песен
нежный звон —
Творцу Лаодамии
от автора.
Иннокентий Федорович перед всем классом пожал Гумилеву руку, поздравив с успехом.
Но главный триумф еще предстоял: в ноябрьской книжке «Весов» появилась рецензия самого Валерия Брюсова! Это было потрясающе! Не беда, что маститый мэтр дал не слишком хвалебный отзыв, написав, что «Путь конквистадоров» полон «перепевов и подражаний» и повторяет все основные заповеди декадентства, поражавшие своей смелостью и новизной на Западе лет за двадцать, а в России за десять до того (то есть как раз в ту пору, когда сам Брюсов произвел сенсацию своими сборниками «Русские символисты»). И все же закончил он рецензию обнадеживающе: «Но в книге есть и несколько прекрасных стихов, действительно удачных образов. Предположим, что она только „путь“ нового конквистадора и что его победы и завоевания — впереди».
На очередной «воскресник» к Коковцевым Гумилев пришел полный собственного достоинства: у кого из царскоселов есть своя книжка стихов (разумеется, исключение составляет Анненский), о ком еще пишет в столичных журналах самый маститый поэт?
На этот раз у Коковцевых было большое общество. Пришли Анненский, его сын — Кривич, пожилая дама Веселковская-Кильштедт, поэтесса Микулич, поэт Савицкий, Евгеньев-Максимов, Дима Коковцев, его приятель Загуляев и несколько совсем юных гимназистов. Все были взволнованы появлением книги «Путь конквистадоров», восприняв ее как дерзость, что-то там декадентское, символистское, бог знает что.
На Гумилева набросились со всех сторон, говорили о ненужной экзальтации, о невнятице, о любовании малопристойными картинами. Особенно возмутила «Песня о певце и короле»:
Я шел один в ночи беззвездной
В горах с уступа на уступ
И увидал над мрачной бездной,
Как мрамор белый, женский труп.
Влачились змеи по уступам,
Угрюмый рос чертополох,
И над красивым женским трупом
Бродил безумный скоморох.
Он хохотал, смешной, беззубый,
Скача по сумрачным холмам,
И прижимал большие губы
К холодным девичьим губам.
— Гадость! — слышалось со всех сторон. — Увольте от такой поэзии! А что это еще за «бледная царица», которая «ждет мучений и лобзаний»?
Гумилев презрительно щурил свои продолговатые холодные глаза и насмешливо кривил губы.
Прошли рождественские каникулы, до окончания гимназии осталось полгода. И вдруг пополз слух: директора увольняют от должности за либерализм. Все были взволнованы и огорчены, Гумилев — больше других: уходил из гимназии его старший друг — поэт. Через несколько дней слух подтвердился. Гимназистов выстроили в рекруц-зале, по краям застыли классные наставники в мундирах с начищенными до блеска пуговицами. Учителя, тоже в форменных тужурках, стояли отдельно. Быстрыми шажками вошел старичок в мундире, при ордене, с яйцевидной лысой головой и водянистыми, ледяными глазами без ресниц. Это был новый директор, господин Мор.
Строгости в гимназии сразу усилились. «Начальство на нас мор напустило», — острили гимназисты.
В апреле Гумилев получил от Валерия Брюсова письмо с предложением сотрудничать в журнале «Весы». Это был успех — и явный. 15 мая он послал ответ:
«Уважаемый Валерий Яковлевич!
Спешу ответить на Ваше любезное письмо и дать Вам канву, по которой и т. д.
3-го апреля мне исполнилось 20 лет, и через две недели я получаю аттестат зрелости. Отец мой отставной моряк и в материальном отношении я вполне обеспечен. Пишу с двенадцати лет, но имею очень мало литературных знакомств, так что многие мои вещи остаются нечитаными за недостатком слушателей.
Из иностранных языков читаю только по-французски, и то с трудом, так что собрался прочитать только Метерлинка. Из поэтов больше всего люблю Эдгара По, которого знаю по переводам Бальмонта и Вас…
Летом собираюсь ехать за границу и пробыть там лет пять».
В начале 1906 года в Царском Селе вышел литературный сборник «Северная речь», в котором участвовали П. Загуляев, В. Кривич, Д. Полозов, И. Анненский (он напечатал трагедию «Лаодамия») и Н. Гумилев (стихотворения «Смерть» и «Огонь»).
За своими литературными хлопотами Гумилев не заметил, как вплотную подошли выпускные экзамены. Готовиться к ним не было ни сил, ни желания. За все время пребывания в гимназии он так и не понял, зачем ему нужно знать бином Ньютона, объем конуса или формулу серной кислоты. Есть стихи, волшебная музыка слов; есть реки, моря, пустыни, джунгли, горные вершины; есть подвиги и слава, для которой родятся короли. Есть женщины, их красота, их любовь, за которую столько скрещено шпаг на дуэлях. Вот это — настоящая полнокровная жизнь, а прочее — сухая схоластика ученых педантов.
На экзамене по литературе учитель Мухин, посетитель коковцевских «воскресников», решил помочь Гумилеву, задав легкий вопрос: «Чем замечательна поэзия Пушкина?» — «Кристальностью», — спокойно, даже торжественно ответил Гумилев. Экзаменаторы недоуменно переглянулись и рассмеялись. Все же на этом экзамене он получил отличную оценку. Но в целом аттестат не блистал пятерками, «отлично» Гумилев получил еще по логике; из десяти остальных пять предметов оценены на «четыре», другие — на «три». На выпускных экзаменах он получил пятерку по русскому, четверки по истории и французскому языку, а так — одни тройки.
30 мая 1906 года Гумилеву после окончания Николаевской императорской Царскосельской гимназии вручили аттестат зрелости. Пришла свобода. Ночами Гумилеву снился Париж, широкие, многолюдные улицы, на которых отчего-то были караваны верблюдов и воины в шлемах со страусовыми перьями. И томило беспокойство: а вдруг родители откажут, заставят поступать в Петербургский университет.
Дома шли переговоры. Поначалу отец наотрез отказал в просьбе. Но Анна Ивановна не могла устоять перед уговорами своего любимца, и в конце концов Степан Яковлевич тоже сдался, побежденный доводами, что Сорбонна лучше и престижнее российских юридических факультетов. На семейном совете решили, что Николай будет получать из дома по сто рублей в месяц, этого хватит на неотложные расходы и в то же время не позволит «наслаждаться жизнью», чего опасались старшие Гумилевы.
После увольнения из гимназии Иннокентий Федорович Анненский служил инспектором учебных заведений Петербургской губернии, много разъезжал, но, возвращаясь домой, всегда старался встретиться со своим юным другом. Часто к Анненскому приходил его сын Валентин Иннокентьевич со своей хорошенькой женой Натальей Владимировной, сестрой фон Штейна, знакомого Гумилеву. Как-то она попросила Николая Степановича написать ей на память стихи в альбом. Он тут же написал экспромт, нарочно составив его из коротеньких строчек по одному-два слова:
Искатели жемчуга
От зари
Мы, как сны;
Мы цари
Глубины.
Нежен, смел
Наш размах,
Наших тел
Блеск в водах.
Мир красив… —
и так всего 32 строки.
Через несколько минут в альбоме по просьбе владелицы появились и длинные строки:
В этом альбоме писать надо длинные, длинные строки, как нити.
Много в них можно дурного сказать, может быть и хорошего много.
Что хорошо или дурно в этом мире роскошных и ярких событий!
Будьте правдивы и верьте в диаволов, если Вы верите в Бога…
Гумилев чувствовал, что владеет стихосложением, как опытный наездник лошадью, недаром он считал себя учеником Брюсова, мастера, в совершенстве владеющего формой.
Узнав, что вопрос о поездке в Париж решен, Иннокентий Федорович снабдил своего юного друга письмом к сестре, которая была замужем за французским антропологом Жозефом Деникером. Летом в Царское Село из Евпатории приехал Андрей Горенко, еще более худой, даже не загорелый; он горячо поблагодарил за присланную книгу стихов, поздравил с успехом и сказал, что в июне скончалась от чахотки Инна Андреевна, фон Штейн остался вдовцом. Николай не выдержал, спросил, как поживает Анна Андреевна. Оказалось, что она в Киеве, в последнем классе Фундуклеевской гимназии, и очень тоскует по Царскому Селу.
ГЛАВА IVКонквистадор выходит в путь
Не передать волнения, охватившего юношу, едва он вышел на перрон парижского вокзала. Мимо сновали оживленные люди, слышался громкий смех, царила праздничная суета, несвойственная сдержанному Петербургу.
На широкой площади стояли ряды фиакров, извозчики с длинными, как удилища, кнутами ожидали седоков; здесь же выстроились открытые автомобили, звучали мелодичные сигналы клаксонов. А вот и Эйфелева башня, такая знакомая по многу раз виденным открыткам.
Гумилев нанял извозчика, вспомнив старую шутку, рассказанную матерью: русский барин, вернувшись из Парижа, восторгается французской культурой: «Представьте себе, там даже извозчики говорят по-французски».
На дверях и окнах то и дело попадались маленькие листочки бумаги — это значило, что в доме сдается квартира. Николай без труда снял недорогую квартиру на бульваре Сен-Жермен и направился в магазин готового платья.
На другой день, надев модный костюм, длинное пальто, ярко-оранжевый галстук, молодой человек отправился к Деникерам с письмом Анненского. Узнав, что это недалеко, пошел пешком, любуясь пестрой толпой на тротуарах. На набережной людей было меньше; от рыболовов веяло чем-то знакомым, деревенским, точно это был не Париж, а Березки…
Любовь Федоровна встретила Гумилева приветливо, пробежала письмо брата и принялась расспрашивать о Царском, Петербурге, общих знакомых. Потом стала рассказывать о здешних нравах, добавив, что литературные веяния лучше обсуждать с ее сыном, который сейчас в отъезде.
Сорбонна поразила Гумилева. Это был целый город со своим, не похожим на парижан населением. Николаю предстояло слушать лекции знаменитых профессоров. Впрочем, очень скоро он стал пропускать занятия,