…Как некогда в разросшихся хвощах
Ревела от сознания бессилья
Тварь скользкая, почуя на плечах
Еще не появившиеся крылья, —
Так, век за веком — скоро ли, Господь? —
Под скальпелем природы и искусства
Кричит наш дух, изнемогает плоть,
Рождая орган для шестого чувства.
Постепенно, словно из густого тумана перед ним выступал образ генуэзца, отважного мореплавателя Христофора Колумба. Все громче звучала музыка рождающейся поэмы. Музыка обретала словесное звучание. Вот они, долгожданные строфы:
Свежим ветром снова сердце пьяно,
Тайный голос шепчет: «Всё покинь!»
Перед дверью над кустом бурьяна
Небосклон безоблачен и синь.
В каждой луже запах океана,
В каждом камне веянье пустынь.
…………………………………
Этот мир, такой святой и строгий,
Что нет места в нем пустой тоске.
Он думал о том, что непозволительна пустая тоска, в этом он себя убеждал еще подростком в Березках. Ведь окружающий мир, святой и строгий, значительнее, чем все переживания, даже когда от них человеку очень больно. Ведь в самом деле:
И струится, и поет по венам
Радостно бушующая кровь.
Нет конца обетам и изменам,
Нет конца веселым переменам,
И отсталых подгоняют вновь
Плетью боли Голод и Любовь.
14 июля Николай Степанович встретился с Кузминым. За год до этого на «башне» Вяч. Иванова их познакомил племянник Кузмина — Ауслендер. Были Гумилев и Кузмин и внешне, и внутренне совсем разные: один — всегда подтянутый, строгий, даже надменный с посторонними, другой — миниатюрный, напомаженный и подкрашенный, прозванный «аббатом». Однако за год они не только подружились, но были уже на «ты».
В тот вечер Кузмин приехал в Царское Село, и друзья сидели ранним вечером за чайным столом, на котором уютно кипел самовар. Потом в кабинете Кузмин слушал новые стихи, слегка прикрыв свои огромные глаза и покачивая в такт головой. Стихи ему показались прекрасными. Какое замечательное подтверждение его мыслей о кларизме как самом плодотворном поэтическом направлении! А у Гумилева именно ясность, ясность предельная — как вот в этих строках:
…Голодом и Страстью всемогущей
Все больны — летящий и бегущий,
Плавающий в черной глубине.
Кузмин безошибочно почувствовал, что перед ним начало поэмы не только о славе первооткрывателя, но о чем-то большем. Гумилев согласился, добавив, что главное еще впереди — это появление музы Дальних Странствий, музы прекрасной и такой неверной. А вся поэма будет называться «Открытие Америки». Причем это открытие будет написано так, как прежде никто не писал.
Но вдохновение порой изменяло поэту. С женитьбой он потерял часть свободы. Часто теперь ему вспоминалась маленькая комната на Гороховой, которую он обставил по своему вкусу: на стене шкура пантеры, на ней ружье и два кинжала в красивых ножнах, купленных в Стамбуле, лубочная картина абиссинских мастеров, на столе — греческая ваза, на полу ползает большая черепаха, постукивая когтями.
Здесь он в прошлом году встречался с Надей Войтинской, художницей, писавшей его портрет. Когда она окончила, Николай Степанович предложил ей самой позировать, а он напишет ей стихи. Он считал, что поэт, как и художник, должен иметь перед собой модель, образ, который он сможет воплотить в стихи. Он усадил Войтинскую на диван, накинул на нее белое покрывало. Так они молча сидели более часа. Наконец Гумилев прочел только что написанное стихотворение «Свидание»:
Сегодня ты придешь ко мне,
Сегодня я пойму,
Зачем так странно при луне
Остаться одному.
Теперь все изменилось. Аня явно не вписывалась в семейный уклад Гумилевых, твердо установленный Анной Ивановной, уклад провинциального дворянства — с почти ритуальными воскресными вечерами за чайным столом, обсуждениями прочитанных романов, посещениями оперных и драматических спектаклей, со своими шутками, понятными только в своем семейном кругу. Все это было ей неинтересно. Между супругами возникали тяжелые, бессмысленные препирательства. Кончалось тем, что Гумилев надевал пальто и уходил из дому или уезжал в Петербург.
Как-то в августе приехал Ауслендер, зашел к Гумилевым. Анны Андреевны не было дома, Николай Степанович один сидел в маленьком садике. Ауслендер пригласил Гумилева быть у него шафером, свадьба будет в Окуловке. Заговорили о счастье, о том, как все меняется, когда человек начинает жить семейной жизнью. И дали друг другу слово, что с ними этого не произойдет.
Мыслями Гумилев был уже далеко от дома. Он переписывал свое «Открытие Америки» и чувствовал в себе призыв Музы Дальних Странствий. Уверения этой сладкой музы, ее сладкий зов слышит в шуме волн его герой генуэзец. Гумилев выразит владевшее им настроение в заключительных строках поэмы:
Мы устали. Мы так жаждем чуда.
Мы так жаждем истинной любви…
— Будь как Бог: иди, лети, плыви!
Его Муза Дальних Странствий влекла на таинственный континент — Африку, в Абиссинию.
Слухи о далекой «Стране черных христиан» доходили до России уже в XVIII веке, но только в середине XIX века туда через Судан пробралась экспедиция под командованием Егора Петровича Ковалевского. Он один из первых написал, что населяющие те края черные племена — полноценные представители человеческого рода: «Я защищаю человека, у которого хотят отнять его человеческое достоинство».
Когда в конце прошлого века Италия пыталась превратить Абиссинию в свою колонию, Россия была полна сочувствия к эфиопам, мужественно защищавшим свою свободу. 7 декабря 1895 года войска императора Менелика нанесли итальянцам первое поражение под Або-Алаги, почти истребив отряд майора Тозелли, а несколько месяцев спустя в битве при Адуа полностью разгромили войска захватчиков. Есть сведения, что эфиопы не брали итальянцев в плен: их негде было содержать и нечем кормить. Пленных кастрировали и отпускали на свободу. Это приводило итальянских солдат в неописуемый ужас.
Во время этой войны Главное управление Российского общества Красного Креста направило в Абиссинию санитарный поезд во главе с генерал-майором Шведовым, который развернул там полевой госпиталь. Русские врачи оказали помощь многим тысячам раненых и больных, заслужив любовь и доверие абиссинцев, прежде подозрительно относившихся к европейцам. Все участники отряда Шведова были награждены Менеликом орденами и грамотами.
Неудивительно, что романтик Гумилев так стремился в эту героическую страну с одной из самых древних христианских церквей.
20 сентября 1910 года Николай Степанович выехал в Одессу. Помня прошлогодний опыт, он запасся деньгами, для чего пришлось продать имение Березки. Правда, туда уже никто не ездил.
И вот порт, пароход «Олег», взявший курс на Африку.
7 октября из Константинополя Гумилев отправил открытку Зноско-Боровскому, 5 ноября[6] из Порт-Судана — Вячеславу Иванову: «Опять попав в места, о которых мы столько говорили в прошлом году, я не смог удержаться от искушенья напомнить Вам о своем существовании». И дальше Гумилев писал, что в Средиземном море им окончена поэма об отважном генуэзце.
Он писал, сидя на палубе под тентом, 4-ю песнь поэмы «Открытие Америки». Писалось легко, свободно, рифмы приходили сразу, точно только и ждали рождения новой строки:
Мы взошли по горному карнизу
Так высоко за гнездом орла.
Вечер сбросил золотую ризу,
И она на западе легла,
В небе загорались звезды; снизу
Наплывала голубая мгла.
Образ Музы Дальних Странствий так явственно предстал перед Гумилевым, что казалось — вот она, здесь, совсем рядом:
…Муза, ты дрожишь как в лихорадке,
Взор горит и кудри в беспорядке.
Что с тобой? Разгаданы загадки,
Хитрую распутали мы сеть…
Успокойся, Муза, чтобы петь,
Нужен голос ясный, словно медь!
Отрываясь от поэмы, Гумилев принимался усердно заучивать арабские слова и фразы по захваченному с собой учебнику. В прошлогодней поездке он остро ощущал незнание языка. Конечно, овладеть диалектами множества племен, населяющих Абиссинию, было невозможно, но, пользуясь французским и арабским, удалось бы кое-как объясняться с туземцами.
Долгий путь в Джибути не утомил Гумилева, он с радостным чувством узнавал виденные год назад места: смотрел на них глазами человека, вернувшегося в милую сердцу страну. Вот те же известковые скалы и большие зеленые ящерицы на них; и те же, что и в прошлом году, голые арапчата орут, размахивая руками и ловко ловя апельсины, которые бросают им с парохода пассажиры; и те же стаи пеликанов, медленно взмахивающих крыльями.
Наконец, пройдя Баб-эль-Мандебский пролив, пароход бросил якорь в порту Джибути. Обычная долгая и скучная процедура в таможне, скверная гостиница, а на следующий день (поезд ходил два раза в неделю — по вторникам и субботам), во вторник, Гумилев уже ехал по узкоколейке в Дире-Дауа{2}.
Железную дорогу строили французы, получившие концессию от абиссинских властей. После присоединения Сомали и выхода к морю страна нуждалась в такой дороге для вывоза товаров.
Гумилев ехал в вагоне для белых с несколькими французскими инженерами. Вагоны для черных были битком набиты, оттуда слышались громкий хохот, пение и гортанный говор. Поезд то набирал скорость, когда дорога шла под уклон, и тогда вагоны трясло, качало так, что, казалось, они вот-вот опрокинутся, то тащился со скоростью пешехода, взбираясь на подъем. В вагоне стоял лязг и скрежет: рельсы были уложены на железные шпалы, чтобы защитить их от термитов. За окном простиралась красноватая, растрескавшаяся равнина с редким кустарником.