«Вчера ушел из Одессы на Дальний Восток пароход Добровольного флота «Тамбов» под командой капитана М. И. Снежковского. На пароходе в числе пассажиров выехали в Джибути командированные антропологическим и этнографическим музеем Императорской Академии Наук Н. С. Гумилев и Н. Л. Сверчков. Последние едут в Абиссинию для производства научных исследований».
Рейс «Тамбова» был грузовой. Помимо Гумилева и Сверчкова на пароходе вначале находился лишь один каютный пассажир с билетом до Владивостока. Впрочем, через два дня в Константинополе «Тамбов» взял на борт еще три десятка «каютных» и «палубных» пассажиров. Это были мусульманские паломники, направлявшиеся в Мекку, а также молодой турецкий дипломат Мозар-бей, следующий в Абиссинию в качестве нового генерального консула Османской империи в Харраре.
Русский пароход оказался в акватории Золотого Рога в черные для Турции дни. Страны Балканского союза, уже полгода отделявшие под девизом ирредентизма[342] от Великой Порты все новые и новые территории, придвинулись в итоге вплотную к турецкой столице. «Мы прошли мимо эскадры европейских держав, введенной в Босфор на случай беспорядков. Неподвижная и серая, она тупо угрожала шумному и красочному городу, – пишет Гумилев. – В Галате, греческой части города, куда мы пристали, царило обычное оживление. Но как только мы перешли широкий деревянный мост, переброшенный через Золотой Рог, и очутились в Стамбуле, нас поразила необычная тишина и запустение. Многие магазины были заперты, кафе пусты, на улицах встречались почти исключительно старики и дети. Мужчины были на Чаталадже. Только что пришло известие о падении Скутари. Турция приняла его с тем же спокойствием, с каким затравленный и израненный зверь принимает новый удар»[343].
Под гнетущим впечатлением от военного Стамбула, Гумилев и Сверчков, минуя обязательные для туристов базары и кафе, прошли прямо к Айя-Софии: «Мрачный сторож надел на нас кожаные туфли, чтобы наши ноги не осквернили святыни этого места. Еще одна дверь, и перед нами сердце Византии. Ни колонн, ни лестниц или ниш, этой легко доступной радости готических храмов, только пространство и его стройность. Чудится, что архитектор задался целью вылепить воздух. Сорок окон под куполом кажутся серебряными от проникающего через них света. Узкие простенки поддерживают купол, давая впечатление, что он легок необыкновенно. Мягкие ковры заглушают шаг. На стенах еще видны тени замазанных турками ангелов. Какой-то маленький седой турок в зеленой чалме долго и упорно бродил вокруг нас. Должно быть, он следил, чтобы с нас не соскочили туфли. Он показал нам зарубку на стене, сделанную мечом султана Магомета; след от его же руки омочен в крови; стену, куда, по преданию, вошел патриарх со святыми дарами при появлении турок».
Не слушая далее бормотание непрошеного гида, Гумилев повторял про себя слова молитвы Господней:
– Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго.
Томительное предчувствие надвигающихся катастроф, уже позабытое в незыблемом российском спокойствии, теперь вновь возродилось в нем.
Турецкий дипломат оказался славным попутчиком. Он принадлежал к «новым османам», оказавшимся во главе страны после парламентского переворота, случившегося в минувшем январе. Вдохновенный романтик Мозар-бей находился под обаянием стихов духовного отца младотурков Намыка Кемаля, где слова «ватан» (родина) и «хюрриет» (свобода) были неразделимы. «Мы подолгу с ним беседовали о турецкой литературе, об абиссинских обычаях, но чаще всего о внешней политике, – вспоминал Гумилев. – Он был очень неопытный дипломат и большой мечтатель». В отличие от петербургских скептиков Мозар-бей выразил полное сочувствие гумилевской идее перемещения данакилей из пустыни на побережье Красного моря и заинтересованно обсуждал проект организации иррегулярного войска сомалийских мусульман под началом османских военных инструкторов. Помимо того, он изъявил желание помогать новому русскому другу в сборе абиссинских песен и пригласил остановиться в Харраре в помещении турецкого консульства.
«Тамбов» уже миновал Суэцкий канал и приближался к Джедде, морским воротам Медины и Мекки. Тут была чума, и на берег утром 20 апреля сошли только паломники. В ожидании, пока агент компании, принимая новый груз, выправляет бумаги, старший помощник капитана с матросами затеяли акулью ловлю: «Акула бешено вертелась, и слышно было, как она ударяла хвостом о борт корабля. Помощник капитана, перегнувшись через борт, разом выпустил в нее пять пуль из револьвера. Она вздрогнула и немного стихла. Пять черных дыр показались на ее голове и беловатых губах. Еще усилье, и ее подтянули к самому борту. Кто-то тронул ее за голову, и она щелкнула зубами. Видно было, что она еще совсем свежа и собирается с силами для решительной битвы. Тогда, привязав нож к длинной палке, помощник капитана сильным и ловким ударом вонзил его ей в грудь и, натужившись, довел разрез до хвоста. Полилась вода, смешанная с кровью, розовая селезенка аршина в два величиною, губчатая печень и кишки вывалились и закачались в воде, как странной формы медузы. Акула сразу сделалась легче, и ее без труда вытащили на палубу. Корабельный кок, вооружившись топором, стал рубить ей голову. Кто-то вытащил сердце и бросил его на пол. Оно пульсировало, двигаясь то туда, то сюда лягушечьими прыжками. В воздухе стоял запах крови».
В половине шестого, когда вечерние сумерки уже сгущались над зелеными мелями Джедды, «Тамбов» снялся с якоря и направился к берегам Африки – прямо на просиявший в небе Южный Крест.
IX
Джибути. Дорога в Дире-Дауа. Исследование Харрара. Дедъязмаг Тафари Макконен. Гостеприимство и помощь Мозар-бея и его сотрудников. Вылазка в Джиджигу. Галасская равнина. Некрополь Шейх-Гусейна. Гинир и Аруси. Болезнь Сверчкова и встреча с Чарльзом Реем. Возвращение в Дире-Дауа и Харрар. Трудности с возвращением в Россию.
23 апреля (6 мая) в 4 часа 15 минут пополудни «Тамбов» стал на якорь на рейде Джибути, белеющего на побережье своими арабскими домиками с плоскими крышами, зубцами, террасами и аркадами. Гумилев, Сверчков и Мозар-бей съехали на берег в моторной лодке (нововведение порта, быстро растущего под патронажем французского губернатора). От Джибути в глубь континента французы тянули железнодорожную ветку, но до полного завершения работ было еще далеко. По готовым перегонам поезда ходили два раза в неделю – по вторникам и субботам. Узнав в гостинице, что ближайший состав до абиссинского городка Дире-Дауа ожидается через три дня, путешественники решили не связываться с караваном, а использовать эти дни для отдыха на морском пляже, в уютных местных кафе, заполненных европейцами, и в загородном саду, куда их повез хорошо знакомый Гумилеву русский вице-консул Иосиф Галеб. «Там узкие тропки между платанами и банановыми широколиственными пальмами, жужжанье больших жуков и полный ароматами теплый, как в оранжерее, воздух, – записывал Гумилев в путевом дневнике. – На дне глубоких каменных колодцев чуть блестит вода. То там, то сям виден привязанный мул или кроткий горбатый зебу. Когда мы выходили, старик араб принес нам букет цветов и гранат, увы, неспелых».
Путевой дневник Гумилев пока вел подробно, «так, чтобы прямо можно было печатать» – для полевых заметок имелись блокноты и карандаши. Впрочем, работа уже началась: в Джибути Гумилеву с помощью Галеба удалось записать несколько песен местных сомалийцев из племени Исса (по слухам, одного из самых свирепых):
«Беринга, где живет племя Исса, Гурти, где живет племя Гургура, Харрар, который выше земли данакилей, люди Гальбет, которые не покидают своей родины, низкорослые люди, страна, где царит Исаак, страна по ту сторону реки Селлель, где царит Самаррон, страна, где вождю Дароту галласы носят воду из колодцев с той стороны реки Уэби, – весь мир я обошел, но прекраснее всего этого, Мариан Магана, будь благословенна, Рераудаль, где ты скромнее, красивее и приятнее цветом кожи, чем все арабские женщины».
Субботним утром 27 апреля (10 мая) Гумилев, Сверчков и Мозар-бей вторым классом, которым пользовалось на колониальных линиях большинство европейцев, отправились в Дире-Дауа. Полотно оказалось поврежденным недавними ливнями, и поезд двигался, по словам Гумилева, «с быстротой одного метра в минуту». Добравшись до полустанка Айша в 150 километрах от Джибути, состав встал намертво: насыпь впереди полностью размыло. Вечером пассажирам объявили, что движение поездов будет восстановлено не раньше чем через неделю. Большинство, переночевав, с тем же поездом вернулось назад, но Гумилев со спутниками остались ждать ремонтников, надеясь на оказию. Им повезло: через двое суток они уже были в Дире-Дауа, продвигаясь по перегонам сначала – на дрезинах, затем – на платформе и в вагоне ремонтных поездов.
За четыре с лишним года, прошедшие с тех пор, когда Гумилев впервые появился в этих местах, городок Дире-Дауа, возникший в начале XX века как транспортный узел эфиопской магистрали, существенно разросся, особенно в своей европейской части, утопавшей в рощах мимоз. Гумилев и Сверчков наняли слуг-проводников, записав их и их поручителей у городского судьи. До древнего мусульманского Харрара от Дире-Дауа было пять-шесть часов пути на верховых мулах, и путешественники, оставив багаж в местной гостинице, отправились туда налегке утром 2 (15) мая: «По дороге ехали десятки абиссинцев, проходили данакили, галласские женщины с отвислой голой грудью несли в город вязанки дров и травы. Длинные цепи верблюдов, связанных между собой за морды и хвосты, словно нанизанные на нитку забавные четки, проходя, пугали наших мулов… Дорога напоминала рай на хороших русских лубках: неестественно зеленая трава, слишком раскидистые ветви деревьев, большие разноцветные птицы и стада коз по откосам гор. Воздух мягкий, прозрачный и словно пронизанный крупинками золота. Сильный и сладкий запах цветов. И только странно дисгармонируют со всем окружающим черные люди, словно грешники, гуляющие в раю, по какой-нибудь еще не созданной легенде».