Я первый в мире, и в садах Эдема
Меня любила ты когда-то, Пери…
Тем временем над штабом 2-й Гвардейской кавалерийской дивизии громыхнуло: императрица ждет, так как там с Гумилевым? Штаб заверил: оный Гумилев произведен в прапорщики 5-го Гусарского полка.
«Он отбыл седьмого апреля <по> месту нового служения».
Под Пасху в фольварке (поместном владении) Рандоль, занятом под постой александрийскими гусарами, полковым священником ежедневно совершались службы: вербная всенощная и все страстные – вынос плащаницы и другие. Гумилев попал в расположение части вечером Великой Субботы, и первым его действием с новыми однополчанами оказалось богослужение над скорбным платом, изображающим Спасителя во гробе – торжественно затворялись Царские врата, иерей с прислужниками переменяли одежды и покровы на светлые, призывно звучали стихиры:
«Воскресни, Боже, суди земли, яко Ты наследиши во всех языцех!»[420]
Назавтра, в пасхальное воскресенье 10 апреля полковник А. Н. Коленкин, поздравляя александрийцев, присовокупил в § 6-м праздничного приказа:
«Из вольноопределяющихся Лейб-Гвардии Уланского Ея Величества Государыни Императрицы Александры Феодоровны полка Николай Гумилев приказом Главнокомандующего армиями Западного фронта от 28-го прошедшего марта 1916 года за № 3332 произведен в прапорщики с назначением в сей полк. Означенного обер-офицера зачислить в списки полка и числить налицо с сего числа и с назначением в 4-й эскадрон».
XVI
«Черные гусары». Позиционные бои в Курляндии. В лазарете Большого царскосельского дворца. «Привал комедиантов». «Армянский вечер» в Тенишевском училище. Анна Энгельгардт и Ольга Арбенина. Уланский праздник в Царском Селе. Александра Федоровна. Луцкий прорыв. Встреча с императрицей и великими княжнами. Новые карьерные горизонты. Огорчения Маргариты Тумповской. Направление в крымскую здравницу. Слепневские дни.
В 1813 году в битве при Кацбахе генерал Гебхард Блюхер – будущий фельдмаршал и без пяти минут победитель Наполеона – принял гусарскую гвардию императора Александра Благословенного, геройски отразившую натиск противника, за своих прусских «гусаров смерти». В восторге он ринулся поздравлять победителей.
– Мы не прусские гусары смерти, а русские бессмертные! – отрапортовал Блюхеру полковник князь Валериан Мадатов.
В память о Кацбахе знаком александрийцев стал тот же, что и у блюхеровских гвардейцев, серебряный мальтийский крест с изображением «адамовой главы» (черепа со скрещенными костями). Черная форма «бессмертных гусар» с серебряными галунами, будучи одной из самых роскошных в русской армии, напоминала в то же время монашескую схиму – девизом их было «vincere aut mori», победа или смерть; третьего не давалось. В начале войны 5-й Александрийский полк отличится в Польше, затем во время Горлицкого прорыва, героически сдерживал натиск германских войск, а во второй половине 1915 года был отведен за Западную Двину в резерв и больше в активных боевых действиях не использовался. Николай II, приняв Верховное главнокомандование, приберегал верных александрийцев на самый крайний, роковой случай. Среди обер-офицеров здесь была особенно распространена присущая гвардии армейская кастовость, и они встретили щеголявшего в новеньком доломане прапорщика из шпаков, да еще вдобавок стихоплета, с недоверием и любопытством.
– А вот, скажите, пожалуйста, – преувеличенно вежливо спрашивали Гумилева, – правда ли это, что наше время бедно значительными поэтами? Вот если мы будем говорить военным языком, то, кажется, «генералов» среди теперешних поэтов нет.
– Ну, нет, почему так? – отвечал Гумилев. – Блок вполне «генерал-майора» вытянет.
– Ну, а Бальмонт в каких чинах, по-Вашему, будет?
– Ради его больших трудов ему «штабс-капитана» дать можно.
На второй день пасхальной седмицы гусарские эскадроны выдвинулись из ближнего тыла на передовую, сменив в окопах на берегу Двины каргопольских драгун. Гумилеву пришлось привыкать к новым боевым условиям. Ни дерзких конных разведок, ни сторожевых разъездов, ни лихих кавалерийских атак не было. За полгода его отсутствия армии Северного фронта зарылись в землю, превратив передовую линию в сплошной укрепленный рубеж с блиндажами и капонирами, проволочными заграждениями, минными ловушками, хитроумной системой проходов и наблюдательных постов. На германском берегу виднелись точно такие фортификационные лабиринты; за ними вдалеке реял привязной аэростат наблюдения. С наступлением темноты над серебристой рябью воды с той и другой стороны время от времени лопались шипящие ракеты, озаряя белым безжизненным пламенем береговые откосы. Днем над позициями изредка проносились одинокие германские и русские аэропланы, а однажды величаво проплыл, отбрасывая исполинскую тень, четырехмоторный «Илья Муромец».
Между враждующими берегами шла вялая ружейная перестрелка, не приносящая никому ощутимого вреда. Иногда с германских батарей посылали снаряд-другой в сторону железнодорожной станции Ницгаль, приметной из-за возвышающегося над лесными кронами костела. В ответ русские производили выстрел по местечку Ружа, где, по данным разведки, находился склад боеприпасов. Казалось, что основной заботой как своих, так и германских командиров является совершенствование укреплений: ночью, под покровом темноты, вдоль обоих берегов велись интенсивные окопные работы. Это спокойствие было, конечно, обманчивой иллюзией. На девятый день боевого дежурства александрийцев артиллеристы дотянулись-таки до германского арсенала. Над Ружей полыхнуло зарево, загрохотали взрывы. Ночью по Двине заметались лучи прожекторов, нащупывая цели на русском берегу, а едва рассвело, начался интенсивный обстрел всей линии обороны. Хуже всего пришлось гумилевскому эскадрону, находившемуся не в окопах, а в обеспечении в фольварке Авсеевка, куда пришелся основной удар. Германские батареи гвоздили день напролет, разнесли скотный двор и зажгли хозяйственные постройки вокруг центральной усадьбы и усадебной рощи, прикрывавшей 4-й эскадрон. Под разрывами снарядов до позднего вечера весь личный состав во главе с ротмистром Андроником Мелик-Шахназаровым и начальником участка обороны подполковником А.Е. фон Радецким мужественно боролся с огнем. Помогли подоспевшие гвардейские саперы – рощу и господский двор, имевшие важное тактическое значение, совместными усилиями удалось отстоять. «Молодцам гусарам за самоотверженную работу спасибо», – отметил в приказе командир полка.
Боевое дежурство александрийцев завершалось в полночь с 25 на 26-е апреля, когда внезапный ливень, не уступавший в свирепости тропическим собратьям, превратил все дороги вокруг в реки жидкой грязи. Выбирая менее разъезженный путь, эскадроны, хранимые ночным сумраком, двинулись от фронта по окольным проселкам и к утру благополучно добрались до фольварка Рандоль, хотя иззябшие и вымокшие до нитки. Был дан приказ на отдых. В 4-м эскадроне «обмывали» повышение командира Акселя фон Радецкого. «Во время обеда, – вспоминал поручик Карамзин, – вдруг раздалось постукивание ножа о край тарелки и медленно поднялся Гумилев. Размеренным тоном, без всяких выкриков, начал он свое стихотворение, написанное к этому торжеству. К сожалению, память не сохранила мне из него ничего. Помню только, что в нем были такие слова: «Полковника Радецкого мы песнею прославим…» Стихотворение было длинное и было написано мастерски. Все были от него в восторге. Гумилев важно опустился на свое место и так же размеренно продолжал свое участие в пиршестве». Про легковесное прошлое нового обер-офицера уже никто не вспоминал. Напротив, в полку прошел слух, что новичок-прапорщик состоял раньше при дворе африканского царя, держал в страхе орды людоедов и обладал гаремом черных одалисок. Бывалые гусары стали поглядывать с уважением, а добрейший Радецкий на дежурный вопрос «ну, как там у тебя Гумилев?» отвечал уверенно:
– Да, да, ничего. Хороший офицер. И, знаете, парень хороший…
В его устах это было высшей похвалой.
Между тем хороший парень хандрил. Как и год назад, появился лихорадочный жар, загонявший в постель. Вместо запланированных полевых учений по настоянию полкового врача пришлось остаться на квартире. Отлеживаясь, он вспомнил наконец о существовании Тумповской и, с опозданием на полтора месяца, подал весточку:
«Мага моя, я Вам не писал так долго, потому что все думал эвакуироваться и увидеться; но теперь я чувствую себя лучше и, кажется, остаюсь в полку на все лето. Мы не сражаемся и скучаем, я в особенности. Читаю «Исповедь» блаженного Августина и думаю о моем главном искушении, которого мне не побороть, о Вас. Помните у Нитше – «в уединении растет то, что каждый в него вносит»…»
Возможно, он рассчитывал, что длительная военная отлучка вдали от семейных ссор и любовных соблазнов как-то сама собой определит его дальнейшую «штатскую» судьбу. Но вышло иначе. Заметив, что к лихорадке прибавился кашель и легочные хрипы, полковой врач убоялся чахотки и настоял на немедленной «эвакуации»… в Царское Село. Оказавшись вновь в Петроградской губернии, Гумилев поступил в лазарет, развернутый в Большом Екатерининском дворце. До особняка на Малой было несколько минут ходьбы. Но навестить болящего воина оттуда никто не явился – накануне все переехали в Слепнево! Необычно ранние и щедрые дачники, ускорившие отъезд, возникли, должно быть, по ахматовской «Молитве» – Гумилев, в самом деле, словно нарочно «отнимался» от жены и домашнего круга.
Зато у нового больного в Большом дворце наверняка побывала Вера Игнатьевна Гедройц – и для врачебного осмотра, и с дружеским визитом, и уж, конечно, для рассказа о хлопотах императрицы за устроение судьбы некоего гусарского прапорщика. Последний месяц Гедройц приходилось оперировать без своей лучшей хирургической сестры. Александра Федоровна с великими княжнами гостила в Ставке, утвердившейся ныне в Могилеве; оттуда августейшее семейство должно было направиться в Крым на открытие военной санатории. Гумилев был растроган. Его благодарственное