собственность, чье количество являлось выражением этой несправедливости в частной жизни каждого человека. Следовательно, в своей борьбе коммунисты могли опираться, прежде всего, на тех, кто не имел собственности, не ждал ничего хорошего от государства и не надеялся уже на Бога – т. е. на пролетариат, городскую и сельскую бедноту. Все прочие в ходе коммунистической революции подлежали либо уничтожению, либо принудительному перевоспитанию.
Понятно, что сохранить гражданский мир строителям Мировой Коммуны было невозможно, и большевики, получив власть в октябре 1917 года, объявили в России диктатуру пролетариата, не дожидаясь, пока подлежащие искоренению «буржуи»[479] начнут оказывать вооруженное сопротивление. В декабре 1917 года была учреждена Всероссийская Чрезвычайная Комиссия (ВЧК) по борьбе с контрреволюцией и саботажем, сотрудники которой – чекисты – должны были стать, по словам Ленина, «разящим орудием» новой власти. В «разящее орудие» превратилась и созданная в феврале 1918 года Львом Троцким Рабоче-Крестьянская Красная Армия. Впрочем, первый краском (красный командир) Михаил Муравьев еще до возникновения РККА завершал военные походы своих революционных отрядов массовыми экзекуциями, приказывая беспощадно уничтожать всех офицеров, юнкеров, священников, монархистов и прочих «врагов революции» в занятых городах. Повсюду, от губерний и краев до городских районов, деревень, заводов, фабрик и даже домов, для проведения решений новой власти создавались особые комитеты бедноты (комбеды), готовые исполнить любой приказ комиссаров. Кроме неимущих пролетариев к большевикам шли разночинные молодые мечтатели-энтузиасты, шли энергичные и беспринципные карьеристы, шли чудаки и непризнанные таланты, шли в поисках удачи наемники, авантюристы и уголовники. В их ряды становились «красные» прибалты и финны, безвозвратно вытесненные из собственных стран после скоротечных, но кровавых гражданских войн. Их союзниками были местечковые евреи, пережившие гонения и погромы и готовые ответить тем же своим обидчикам. Вместе они составляли грозную разрушительную силу, призванную окончательно сокрушить Россию, превратив одну шестую земной суши в плацдарм для победного шествия мирового коммунистического Интернационала:
Весь мир насилья мы разрушим
До основанья, а затем
Мы наш, мы новый мир построим,—
Кто был ничем, тот станет всем.
За несколько дней до бойни в Екатеринбурге в Москве на только что открывшемся V Съезде Советов против большевиков выступили их последние союзники – левые эсеры, возмущенные зверствами деревенских комбедов и позорным Брестским миром. Во время работы Съезда вооруженные отряды эсеров попытались захватить в заложники руководителей ВКП (б), а лихой эсеровский боевик Яков Блюмкин застрелил германского посла Мирбаха. В это же время в Симбирске неистовый краском Муравьев отдал своим бойцам приказ идти на Москву и «свергнуть диктатуру большевиков». Московский мятеж был подавлен латышскими стрелками, Муравьев же, попав в засаду, застрелился. Но в Ярославле и Рыбинске вспыхнули новые эсеровские мятежи, а в столицах левые эсеры перешли к тактике террора, хорошо знакомой им по былому революционному подполью. В один день, 30 августа, в Москве на рабочем митинге был тяжело ранен Ленин, а в Петрограде – убит председатель ПетроЧК Моисей Урицкий. В ответ большевики, оставшиеся единственной партией, представленной в Совнаркоме, объявили собственный красный террор.
Все это время Гумилев, как и большинство петроградцев, был удален от политической жизни. Погрузившись в перевод «Гильгамеша», он перелагал русскими стихами самый древний – до Библии! – рассказ о Всемирном потопе:
Шесть дней, шесть ночей бродят ветер и воды,
ураган владеет землею.
При начале седьмого дня ураган спадает,
Он, который сражался, подобно войску;
Море утишилось, ветер улегся, потоп прекратился.
Я на море взглянул: голос не слышен,
Все человечество стало грязью,
Выше кровель легло болото!
5 августа Гумилев вручил Ахматовой полученную им в Отделе записей браков справку о расторжении семейного союза. Через три дня, так же буднично, в том же советском «отделе записей» состоялась регистрация его второго, гражданского брака с Анной Энгельгардт. Необходимой юридической «свидетельницей» бракосочетания была сумрачная Ольга Арбенина. «Аня просила меня прийти к ней, – вспоминала Арбенина, – даже приглашения (или оповещения) о свадьбе были отпечатаны по всем правилам, и она уговаривала: они оба так хотят, чтобы я пришла, – если бы я не пошла, она бы вообразила, что я ревную, а этого я не хотела показать, да, говоря правду, я была спокойна – шпоры не позванивали, шпага не ударялась о плиты, и нельзя было дотронуться до «святого брелка» – Георгия – на его груди. Он был в штатском, по-прежнему бритоголовый, с насмешливой маской на своем обжигающе-некрасивом лице. Тот – и не тот. Главное – время было другое! Проклятое время!»
На скромнейшем семейном торжестве («Что ели, пили – не помню», – признается Арбенина) счастливый жених развлекал собравшихся рассказами об Англии, о встрече с Честертоном под немецкими бомбами, пытался балагурить:
– Посмотрите: вот Аня – настоящая кроткая восточная женщина, едущая на верблюде за спиной своего повелителя! А рядом с ней Оля – да это же валькирия, которая только и знает, что бороться, отбиваться, повелевать…
Под конец затеяли гадать на Библии. Арбенина, спотыкаясь на церковнославянской вязи, прочла:
И пои́мши Сáра женá Аврáмля А́гарь Еги́птяныню рабý свою́, по десяти́ лѣ́тѣхъ вселéнiя Аврáмля въ земли́ Ханаáни, дадé ю́ въ женý Аврáму мýжу своемý[480].
Гумилев никак не мог уняться.
– Ну вот, оказывается, я ошибся! Оля, оказывается, никакая не валькирия, а страстная наложница Агарь! В таком случае, дорогая, ты, как благоразумная Сарра, должна ввести ее сегодня ночью в мою кочевую палатку и оставить вместо себя!..
– Коля с ума сошел! – конфузливо смеялась Энгельгардт.
Побледневшая Арбенина растерянно бормотала что-то вроде «она войдет в твою палатку, Авраам…», потом заторопилась и покинула квартиру на Ивановской так поспешно, словно бежала из пещеры людоеда.
Новобрачным предстояло совершить свадебное путешествие… в Бежецк (иные маршруты, по понятным причинам, не рассматривались). Увы! Даже эта дачная поездка в близкую Тверскую губернию продолжалась недолго: в двадцатых числах августа Гумилев с юной женой, матерью и сыном срочно вернулся в Петроград – при смерти находился старший брат Дмитрий.
Кавалер боевых орденов св. Анны 4-й степени с надписью «за храбрость», св. Анны 3-й степеней с мечами, св. Владимира 4-й степени с мечами и бантом и св. Станислава 3-й степени с мечами и бантом поручик 7-го Финляндского полка Дмитрий Гумилев в августе 1916 года был тяжело ранен и контужен. Через полгода самоотверженная забота жены и мастерство петроградских докторов вернули его к жизни, но – нестроевым инвалидом, попавшим «для письменных занятий» в канцелярию Военно-Санитарного управления. К лету 1918-го Дмитрий окончательно сдал и слег. Родные были вынуждены постоянно дежурить у его постели, и, в конце концов, Гумилев перевез умирающего больного к себе на Ивановскую. Казалось, губительные силы, разгулявшиеся в России, занялись попутно и его семьей – незадолго до того в припадке буйного помешательства скончалась племянница Маруся Сверчкова, пережившая в августе 1917 года кровавый погром «буржуев», устроенный в Царском Селе солдатами краскома Муравьева, оставившего по себе страшную память. Другой племянник, Коля-маленький, верный спутник в африканских странствиях, служивший теперь в Бежецком краеведческом музее, был тоже не жилец – после германской газовой атаки он страдал легкими и постоянно кашлял кровью.
В сентябре Гумилев оказался в отчаянном положении. На его полном иждивении в доме на Ивановской жили теперь жена, мать, сын, больной брат и невестка. А Петроград уже накрывала первая волна «красного террора». Убийца Урицкого поэт Леонид Канегиссер (добрый знакомый Гумилева по литературным собраниям в «Северных записках» Софьи Чацкиной) был схвачен сразу после покушения. Расстреливать его чекисты не торопились, надеясь на признательные показания о руководителях эсеровского подполья[481]. Однако «за Урицкого» уже в первых числах сентября было уничтожено без суда 512 «контрреволюционеров и белогвардейцев» из числа заключенных в петроградских застенках ВЧК. В Кронштадте на тюремной перекличке уводили на казнь каждого десятого. Поскольку немедленно умертвить расстрелянием такое количество людей не представлялось возможным, часть жертв, связав попарно колючей проволокой, затопили в ветхих баржах. Списки казненных на фоне лозунгов «За каждого нашего вождя – тысяча ваших голов!» и «Они убивают личностей – мы убьем классы» публиковала петроградская «Красная газета». Бывший «сатириконовский» поэт Василий Князев, примеряя на себя новое революционное амплуа, писал:
Клянемся на трупе холодном
Свой грозный свершить приговор —
Отмщенье злодеям народным!
Да здравствует красный террор!
Красный террор стал завершающим этапом в установлении в РСФСР режима военного коммунизма. К осени 1918 года подходило к концу искоренение частной собственности – в пользу Советов были конфискованы не только крупные и средние промышленные предприятия, транспорт, недвижимость, но и продуктовые «излишки» в крестьянских хозяйствах. Зажиточные крестьяне пытались прятать свой хлеб от вооруженных продотрядов, городские же «буржуи» оказались ограбленными до нитки. Уполномоченные домовых комитетов бедноты (