Гумилеву достался предбанник в монументальных купеческих ванных комнатах. С этого момента его распорядок жизни целиком зависел от домотопа (отдела домового отопления) на Моховой, где личный дровяной паек сотрудникам «Всемирки» отпускал конторщик Давид Левин. Выдавая дрова писателям, этот оригинал требовал в качестве чаевых поэтические экспромты в специальный альбом. Гумилев, предпочитавший общежитию домашний рабочий покой, усиленно пытался воздействовать на дровяника-эстета с помощью ронсаровских строф:
Левин, Левин, ты суров,
Мы без дров,
Ты ж высчитываешь триста
Мерзких ленинских рублей
С каталей
Виртуозней даже Листа[496].
Но стихотворные заклинания помогали плохо. Домотоп на Моховой большей частью простаивал, и Гумилев торопился из ледяной квартиры на Преображенской в спасительное тепло елисеевского предбанника:
Вот Николай Степаныч мчится
По Невскому, рассеян, дик,
Морозной пылью серебрится
Его курьезный воротник.
Дивит зевак его оленья
Доха – лапландских плод ловитв.
Ах, он рожден для вдохновенья,
Для звуков сладких и молитв…
В эпиграмме, забавлявшей обитателей «Дома Искусств», желаемое, как водится, выдавалось за действительное. Если навыки перевода и редактуры, приобретенные Гумилевым за минувший невероятный год, сделали его способным к любым условиям работы, то поэтическое вдохновение капризничало. Все эти месяцы он бился над «Географией в стихах», начав рассказ о пяти частях света, понятно, с Африки. Сначала все шло привычно. Стихи о Египте, Красном море, Алжире и Тунисе получились звонкими, запоминающимися, полными красивых описаний и звучных экзотических имен и названий – то, что нужно для мальчишек-школьников. Но потом (от недоедания, что ли?) он словно потерял власть над собственной речью. Стихотворение о борьбе англичан с африканскими повстанцами в Судане Гумилев даже не переписал набело. Навещая весной Ахматову в келье Фонтанного дома, он огорченно сетовал, что его дар универсального стихотворца-рассказчика, очевидно, иссяк:
– По-видимому, моя Муза просто впала в спячку…
Это было, впрочем, не совсем так. Скорее – Муза одичала и отбилась от рук. На занятиях в «Живом Слове» Гумилев, по старой памяти, еще посмеивался над символистами:
– Я в их ночные прозрения и ясновиденья вообще не верю. По-моему, все стихи, даже Пушкина, лучше всего читать в яркий солнечный полдень. И писать тоже. А ночью надо спать.
Между тем с ним самим происходило теперь нечто подобное. Тратя попусту драгоценный керосин и дрова, Гумилев силился воскресить на бумаге африканские события и картины. На светлеющем небе одна за другой начинали таять звезды, гревшаяся у оконного стекла ворона, проснувшись, ворошила крыльями, а в сознании вдруг сами собой возникали строки, никак не связанные ни с Африкой, ни с географией, – какой-то странный потусторонний бред, непонятная достоевщина, которую он машинально записывал, не понимая зачем.
Началось это еще весной, на Пасху, у директора «Дома Литераторов» Николая Волковысского, получившего с оказией из какого-то южного далека белую муку для настоящих куличей и устроившего пир на весь мир. Среди незнакомых гостей была рыжая красавица, гордившаяся своими жаркими локонами и распускавшая их, по общей просьбе, до пят. Восхищенный и угощением, и огненной красавицей, Гумилев блистал красноречием ночь напролет, к утру задремал, попав в дикий осенний лес, перепутанный ветвями и корнями и такой пустынный, что разбойник не гнездился тут в кустах, и пещерки не выкапывал монах,
Только раз отсюда в вечер грозовой
Вышла женщина с кошачьей головой…
Тут-то он и проснулся. Стихотворение сложилось без всякого усилия с его стороны, и Гумилев прочитал гостям, обращаясь прямо к изумленной красавице:
Я придумал это, глядя на твои
Косы – кольца огневеющей змеи…
Так с тех пор пошло и дальше. Взбунтовавшаяся Муза откликалась на событие или переживание исключительно по какому-то одной ей понятному капризу. Гуляя по царскосельскому парку с Радой Поповой (идеальной слушательницей), Гумилев увлекся воспоминаниями, а вернувшись в город, сразу записал большое исповедальное стихотворение про память, ведущую жизнь, как за уздцы коня. Споря с марксистскими начетчиками в Пролеткульте, упомянул невзначай о библейском могуществе слова, и вдруг увидел этот начальный божественный глагол, розовым пламенем проплывший в небесной вышине… Гумилев сам не знал, как относиться к своевольным стихам. Правда, Чуковский твердил что-то о «болдинской осени», а Горький умилялся:
– Вот какой из Вас вырос талантище!
Но Горький всегда умилялся стихотворцам, а страсть Чуковского к безудержным гиперболам была известна всей России. Все же «Словом» Гумилев начал свое выступление на первом вечере «Петроградских поэтов», которым 29 декабря 1919 года «Дом Искусств» дебютировал перед городской публикой:
В оный день, когда над миром новым
Бог склонял лицо Свое, тогда
Солнце останавливали словом,
Словом разрушали города.
Вероятно, в выходках Музы был хоть и неведомый, но благой смысл – таких оваций Гумилев еще не слышал. За кулисы к нему протолкался взволнованный Николай Оцуп, долго тряс руку и обрадовал неожиданной вестью: какой-то сумасбродный зритель желал срочно заключить договор на издание гумилевских стихов. Меценатом оказался некий инженер Крестин с Петроградской стороны, на квартире которого Гумилев немедленно получил щедрый аванс. Сделку отметили по-новогоднему пышно, шумно и пьяно (волшебный инженер жил на широкую ногу). Попрощались, когда стало рассветать. Над куполами мечети и храма рваными хлопьями вилась метель. Потревоженные вороны гомонили в призрачном саду. Мост уходил бесконечной дугой в темное снежное марево. Вдруг в пустоте и буре кромешной распространилось сияние. Из растворившейся метели, переливаясь огнями, возник гремучий вихрь, и ослепленный Оцуп, отпрянув, едва успел различить красный борт проносящегося трамвая.
– Откуда он взялся в такую рань?!
Спутница Оцупа смотрела на него изумленно.
А Гумилев исчез.
VII
«Заблудившийся трамвай». Ольга Арбенина. Лекции в Балтфлоте и Горохре. Борис Каплун. Работа на износ. Дебют «Ирины Одоевцевой». Весенние страсти. Победа «красных» и давление на интеллигенцию.
31 января 1919 года Рада Попова явилась на Преображенскую с новогодними поздравлениями. Гумилев выглядел изможденным, но был до странности весел, отвечал невпопад, и глаза его лихорадочно сияли. Попова испугалась, вообразив у учителя тифозный жар.
– Нет, просто не спал двое суток, много пил, играл в карты, – успокоил гостью Гумилев. – Ведь мне в картах, на войне и в любви всегда везет…
– Так Вас можно поздравить с выигрышем?
Гумилев махнул рукой:
– Чушь. Поздравить Вы меня можете, но совсем с другим. С необычным стихотворением. Я и сейчас не понимаю, как это произошло. Я шел по мосту через Неву. Заря, метель, пусто, вороны каркают… И вдруг мимо меня совсем близко пролетел трамвай…
Как я вскочил на его подножку,
Было загадкою для меня,
В воздухе огненную дорожку
Он оставлял и при свете дня.
Мчался он бурей темной, крылатой,
Он заблудился в бездне времен…
Остановите, вагоновожатый,
Остановите сейчас вагон.
Поздно. Уж мы обогнули стену,
Мы проскочили сквозь рощу пальм,
Через Неву, через Нил и Сену
Мы прогремели по трем мостам…
Первозданное солнце сияло над зелеными рощами пальм на берегах Нила, над священными минаретами Бейрута и страшной парижской площадью Согласия. Падал нож гильотины, и палач поднимал за окровавленные волосы срезанную голову. В небесах улыбалась дантовская Беатриче, а на земле рыдал безутешный Гаврила Державин, спеша на императорский прием от смертного ложа несчастной Катеньки Бастидон[497]… Попова стряхнула воздвигшийся морок и снова увидела Гумилева, необыкновенно торжественного.
– Запомните: герои и великие поэты появляются во времена страшных событий, катастроф и революций. Я это теперь чувствую. Я не только поднялся вверх по лестнице, но даже сразу через семь ступенек перемахнул.
– Почему семь? – удивилась Попова.
– Ну, Вам следует знать почему. Семь – число магическое, и мой «Трамвай» – магическое стихотворение.
Новогодние праздники до православного Рождества (которое отмечали теперь 7 января, в нарушение привычного годового круга) Гумилев провел с женой, выбравшейся из Бежецка. 8-го Анна Николаевна уехала, увозя с собой деньги инженера-издателя. Теперь Гумилев мог быть спокоен за домашних по меньшей мере до весны. Сам же инженер как в воду канул – исчез, расточился, будто и не было его вовсе. Гумилеву оставалось лишь гадать, чтó в приключившемся с ним новогоднем волшебстве было мистикой, а что… мистификацией.
– В любом случае я вдвойне благодарен твоему Крестину, – говорил Гумилев Николаю Оцупу, – за аванс и за то, что, не засидись мы у него, я не написал бы «Заблудившийся трамвай».
Оцуп только разводил руками[498].
В январе Гумилев читал «Заблудившийся трамвай» на занятиях в «Доме Искусств» и в Пролеткульте. Героиня стихотворения к этому времени из «Катеньки» превратилась в «Машеньку», ибо магические строки возникли точно в очередную годовщину смерти незабвенной Маши Кузьминой-Караваевой:
Машенька, я никогда не думал,
Что можно так любить и грустить.
Пролеткультовский секретарь Мария Ахшарумова, бледная как полотно, чудом спаслась от обморока. А волшебные стихи продолжали вытворять с Гумилевым странные истории! Ольга А