В ноябре государыня подружилась с молодым офицером и часто рассказывала о нем в своих письмах супругу: «Мальчик просил меня приехать пораньше… Нахожу, что ему становится все хуже… по вечерам он в полубредовом состоянии – до того слаб. Он постепенно угаснет – надеюсь, только не в нашем отсутствии».
В начале марта он умер. Императрица писала: «Мой бедный раненый друг скончался. Бог мирно и тихо взял его к себе. Я, как всегда, побыла с ним утром, а также посидела около часа у него днем. Он очень много говорил – лишь шепотом – всё о своей службе на Кавказе – такой интересный и светлый, с большими лучистыми глазами… Ольга и я отправились взглянуть на него. Он там лежит так спокойно, весь покрытый моими цветами, которые я ему ежедневно приносила, с его милой тихой улыбкой, – лоб у него еще совсем теплый… Я вернулась в слезах домой. <…> Ты, любимый мой, можешь понять, каково ежедневно бывать там, постоянно стараться доставлять ему удовольствие, и вдруг все кончено. Прости, что так много пишу тебе о нем, но мое хождение туда и все это мне было таким утешением в твое отсутствие. Я чувствовала, что Бог дает мне возможность внести небольшой просвет в его одинокую жизнь. Такова жизнь! Еще одна благородная душа ушла из этой жизни, чтобы присоединиться к сияющим звездам там наверху… Пусть не печалит тебя то, что я написала, – я как-то не могла больше выдержать».
Письма государыни к супругу не предназначались для посторонних глаз. После гибели императрицы в Екатеринбурге в черном кожаном портфеле было найдено 630 написанных ею писем. 230 из них относились к периоду от первого знакомства с Николаем Александровичем до начала мировой войны. Остальные написаны в период с 1914 по 1916 год. У Александры Федоровны и в мыслях не было, чтобы кто-то мог прочитать, а уж тем более опубликовать их. В результате мы располагаем важными историческими документами, позволяющими нам лучше понять события, поведение отдельных лиц и их решения накануне русской революции. Ныне же, кроме того, письма эти позволяют нам заглянуть в душу женщины, которую вряд ли кто-нибудь из ее современников понимал.
Государыня писала помногу. Начав письмо утром, днем она добавляла абзац-другой, несколько страниц – вечером, а то и на следующий день. Крупным своим почерком она писала супругу по-английски, используя тот же телеграфный стиль, каким пользовалась для переписки с друзьями: с орфографическими ошибками, множеством сокращений, пропуском и без того понятных слов, запятыми и тире вместо остальных знаков препинания. Размер и стиль писем не всегда были удачными и ставили в тупик историков и биографов. Читать их с начала до конца утомительно, а цитировать можно лишь отрывки. Мысль, развиваемая во многих предложениях, а то и обзацах вдруг выражается одной-единственной точной фразой. Если же фразы вырвать из контекста, то их автор представляется нам безнадежной истеричкой.
Характерной особенностью писем является пылкость любви их автора. Несмотря на двадцать лет замужества, государыня писала супругу словно молоденькая девушка. Застенчивая и даже холодная на людях, страстность своей натуры императрица выражала на страницах писем. Внешне сдержанная, Александра Федоровна таила в груди старомодное поэтическое чувство викторианской эпохи.
Письма, в которые государыня вкладывала лепестки лилий или фиалок, начинаются словами: «Здравствуй, мой милый», «Мой любимый», «Мое сокровище», «Мой родной, любимый ангел». И заканчиваются так: «Спи спокойно, мое сокровище… Мне так хочется заключить тебя в объятия и положить голову тебе на плечо… Я жажду твоих поцелуев, твоих объятий, в которые мой застенчивый Бэби заключает меня лишь во мраке и которыми живет его женушка…» Всякий раз, когда император уезжал на фронт, она страдала: «О, любимый! Как тяжело было расставаться с тобой и видеть твое бледное лицо с большими грустными глазами в окне вагона… Мое сердце рвалось к тебе. Ложась спать, я поцеловала твою подушку и так мечтала, чтобы ты был рядом со мной. Я представляю, как ты лежишь у себя в купе, и я наклоняюсь над тобой, благословляю тебя и осыпаю нежными поцелуями все твое лицо. Милый, до чего же ты дорог мне, хотелось бы облегчить твою ношу. Сколь велико возложенное на тебя бремя!»
Государыня постоянно помнила об этом бремени: «Я… пытаюсь забыть обо всем, глядя в твои прекрасные глаза… Столько печали и боли, забот и испытаний… Так устаешь, но приходится держаться, быть сильным и готовым ко всему… Мы не проявляем свои чувства, когда мы вместе. Каждый держится ради другого и страдает молча. Мы столько пережили за эти 20 лет – и без слов понимали друг друга».
Хотя язык ее писем был похож на язык юной влюбленной, Александра Федоровна не обманывалась на собственный счет: «32 года назад мое детское сердце, исполненное искренней любви, устремилось к тебе… Я понимаю, мне не следовало говорить этого, в устах старой замужней женщины это звучит смешно, но я не могу сдержать себя. С годами любовь усиливается, и время без твоего дорогого присутствия тянется невыносимо долго. О, если бы наши дети были так же счастливы в их брачной жизни!»
Письма супруги Николай Александрович читал ночью перед сном. Ответы его, хотя и более сдержанные, были тем не менее трогательными и нежными. «Мое любимое Солнышко, – писал он, – когда я читаю твои письма, глаза мои влажнеют… Я представляю, как ты лежишь на своей кушетке, а я слушаю тебя, сидя в своем кресле у лампы… Не знаю, как бы я вынес все это, если бы Господь не даровал мне тебя, мою жену и друга. Я говорю серьезно. Иногда мне трудно говорить о таких вещах, мне проще изложить свои мысли на бумаге из-за своей глупой робости… Прощай, мое любимое, милое Солнышко… Нежно целую тебя и детей. Навеки твой старый муженек Ники».
Сидя на балконе, императрица описывала смену времен года в Царском Селе: «Солнце опустилось за деревья, повсюду мягкий туман, по пруду плавают лебеди, на траву опускается роса», а позднее: «листья становятся ярко-желтыми и красными», затем: «розовое небо за кухней, деревья под толстым слоем снега точно в волшебной сказке». Ранней весной царь писал из Могилева: «Вчера вскрылся Днепр. Вся поверхность реки покрылась льдинками, которые двигались быстро, но бесшумно. Иногда слышался грохот двух сталкивающихся льдин. Это было великолепное зрелище». Несколько недель спустя он сообщал: «Зазеленели березы, каштаны покрылись дымкой, скоро на них распустятся почки. Вокруг такой запах! Видел двух собачонок, бегавших друг за другом, а Я стоял у окна и улыбался».
Зная, как муж скучает по детям, Александра Федоровна подробно описывала их жизнь: «У Бэби сейчас уроки, он два раза в день катается в санках, запряженных осликом; он говорит, что твоя крепость начинает уменьшаться. Мы пьем чай в его комнате, это ему нравится… Бэби страшно доволен твоим бассейном, заставил нас прийти и смотреть, какие штуки он выделывает в воде. Все дочери умоляют разрешить им тоже покупаться в нем как-нибудь. Ты им разрешишь?» После того как государь разрешил дочерям купаться в его бассейне, императрица сообщила супругу: «Девочки в диком восторге от того, что могут купаться в твоем бассейне». А позднее: «Бэби съел уйму блинов… Бэби научился хорошо играть на балалайке. Татьяна тоже. Я хочу, чтобы они учились вместе… Мария стоит у двери и – увы! – ковыряет в носу… Чтобы загореть, девочки ложатся на пол. И откуда взялась эта мода?»
Хотя работа в госпитале отвлекала государыню от забот о собственном здоровье, она по-прежнему страдала одышкой и, когда не находилась среди публики, передвигалась в кресле-коляске. У нее стали пухнуть ноги и болеть зубы. Весной 1916 года зубной врач приходил к ней каждый день, иногда раза три. Цесаревич страдал от частых кровоизлияний в область локтевого сустава и коленей. Когда ребенок не мог передвигаться, Александра Федоровна часами лежала на кушетке в его комнате и обедала вместе с сыном. К вечеру боли у него усиливались. «Он боится ночи», – писала государыня. Чтобы развлечь брата, его навещали великие княжны Ольга Николаевна и Татьяна Николаевна.
«Бэби весь день был очень весел и радостен… Ночью он проснулся от боли в левой руке и почти не спал с 2-х часов; девочки долго сидели с ним. По-видимому, он работал ломом и переутомился. Он такой сильный, что ему очень трудно всегда помнить о том, что ему нельзя делать сильных движений. Но так как боль появилась внезапно ночью с такой силой и рука не сгибается, то я думаю, что это скоро пройдет – боль продолжается обыкновенно три ночи. Я плакала в церкви, как дитя. Не могу слышать, когда милый ребенок страдает», – писала она 6 апреля 1916 года.
Тем же вечером императрица писала: «Я провела весь день в комнате Бэби, раскрашивала яйца, в то время как мсье Г. читал ему или держал фен. Он страдал почти все время, задремал на несколько минут, а потом опять начались сильные боли. Самое лучшее – чтение, оно отвлекает на время мысли, когда страдания не так велики. Вид его страданий делает меня глубоко несчастной. Мсье Г. так добр и ласков с ним и прекрасно умеет с ним обходиться».
Те, кто хорошо знал императрицу, ни на минуту не сомневались в ее патриотизме. Война между Германией и Россией воспринималась ею как личная трагедия: брат государыни, Великий герцог Гессенский, служил в германской армии, но сама она считала себя русской. Она рассказывала своей фрейлине, что прожила в России двадцать лет. «Это родина моего мужа и сына, – говорила она. – В России я была счастлива как супруга и мать. Я всем сердцем привязана к этой стране». И все же ее печалила и судьба Германии. «Что случилось с Германией моего детства? – проговорила она в беседе с Пьером Жильяром. – У меня остались такие счастливые, поэтические воспоминания о моих младенческих годах, проведенных в Дармштадте. Но во время более поздних поездок мне показалось, что Германия изменилась, стала незнакомой страной, какой я прежде не знала… Ни мыслями, ни чувствами я не могла ни с кем поделиться». Вину за происшедшее она возлагала на кайзера. «Пруссачество – это погибель Германии, – заявляла она. – Я ничего не знаю о моем брате. Где он? Я дрожу при мысли, как бы император Вильгельм из мести ко мне не послал его против России».