Наблюдая за Яковлевым, Пьер Жильяр встревожился. "У нас такое ощущение, что мы оставлены всеми и оказались во власти этого человека. Неужели никто и пальцем не пошевелит, чтобы спасти царскую семью? Где же те, кто остался предан государю? Почему они медлят?" - гласит запись в дневнике наставника.
Утром 25 апреля специальный уполномоченный, наконец, сообщил Кобылинскому, какова цель его приезда. Он объяснил, что сначала ему было поручено ВЦИКом вывезти из Тобольска всю семью. Однако, убедившись, что цесаревич тяжело болен, он вынужден изменить свои намерения. Проведя через своего телеграфиста переговоры с Москвой, Яковлев заявил: "Я говорил по проводу с ВЦИКом. Приказано всю семью оставить, а Государя перевезти". Московский уполномоченный попросил как можно скорее доложить о нем царю.
"После завтрака, в 2 часа, - показал Соколову Кобылинский, - мы с Яковлевым вошли в зал. В центре зала стояли государь и императрица. Остановившись от них на некотором расстоянии, Яковлев поклонился. Он сказал государю: "Я должен сказать Вам, что я чрезвычайный уполномоченный из Москвы от центрального исполнительного комитета и мои полномочия заключаются в том, чтобы увезти отсюда Вас и Вашу семью. Но так как Алексей Николаевич болен, то я, переговорив с Москвой, получил приказ выехать с одними Вами". Царь заявляет: "Я никуда не поеду". Яковлев говорит: "Прошу этого не делать. Я должен выполнить миссию, возложенную на меня. Если Вы отказываетесь ехать, я должен или воспользоваться силой, или отказаться от возложенного на меня поручения. Тогда могут прислать вместо меня другого, менее гуманного человека. Со мной же Вы можете быть спокойны. За Вашу жизнь я отвечаю своей головой. Если Вы не хотите ехать один, можете ехать с кем хотите. Завтра в четыре часа мы выезжаем". И, поклонившись государю, а затем императрице, Яковлев уходит. Следом за ним пошел и Кобылинский, но государь сделал ему знак остаться. Николай II спросил у полковника, куда его намерены увезти. Тот не знал, но вспомнил, что в разговоре Яковлев заметил, что поездка займет четверо-пятеро суток, следовательно, повезут в Москву. Повернувшись к супруге, государь сказал: "Ну, это они хотят, чтобы я подписался под Брестским договором. Но я лучше дам отсечь себе руки, чем сделаю это". Тут, продолжал Кобылинский, "императрица, сильно волнуясь, заявила: "Я тоже еду. Без меня они опять его заставят что-нибудь сделать, как уже заставили". Безусловно, Государыня намекала на акт отречения от Престола".
Новость стала известна всем обитателям дома. Плача, Татьяна Николаевна постучалась в дверь комнаты П.Жильяра и попросила его придти в комнату императрицы. Александра Федоровна не находила себе места. Она сообщила учителю, что государя ночью увозят, и она не знает, как ей быть.
"Комиссар уверяет, что императору не причинят никакого зла и что если кто-нибудь хочет его сопровождать, это не воспрещается. Я не могу допустить, чтобы его увезли одного, - заявила государыня. - Они хотят отделить его от семьи, чтобы попробовать заставить его подписать мир в Москве под страхом опасности для жизни всех своих в Тобольске. Немцы требуют этого, зная, что только мир, подписанный Царем, может иметь силу в России. Вдвоем легче бороться и легче перенести мучения, чем одному. Но ведь я не могу оставить Алексея. А вдруг случится осложнение. Боже, какая ужасная пытка... В первый раз в моей жизни я не знаю, что мне делать. Всегда я чувствовала себя вдохновленной всякий раз, как я должна была предпринять решение, но теперь я ничего не чувствую... Однако, Господь не допустит этого отъезда, его не может, не должно быть".
В этот момент в разговор вмешалась Татьяна Николаевна: "Однако, мама, если папа все-таки должен отправиться, необходимо что-то решить"... Жильяр поддержал Татьяну Николаевну, сказав, что Алексей Николаевич чувствует себя лучше, и что он со всеми остальными станет заботиться о наследнике.
"Ее Величество, - вспоминал Жильяр, - мучилась от нерешительности, она ходила по комнате, продолжала разговаривать, но скорее обращаясь к самой себе, чем к нам. Наконец она приблизилась ко мне и сказала: "Да, так будет лучше всего. Я отправляюсь с императором, а вам доверяю Алексея"... Минуту спустя вошел император. Императрица, направляясь вперед к нему, говорит: "Это решено, я отправляюсь с тобою, и Мария будет сопровождать нас". Император отметил: "Хорошо, если ты этого хочешь".
Великие княжны сами решили, что с родителями поедет Мария Николаевна: Ольга нездорова, Татьяна будет управляться по хозяйству и ухаживать за Алексеем, Анастасия же слишком молода.
Несмотря на хлопотный день, улучив минуту, генерал-адьютант Татищев послал графу Бенкендорфу телеграмму: "Врачи потребовали безотлагательного отъезда на юг, на курорт. Такое требование нас чрезвычайно тревожит. Считаем поездку нежелательной. Просим дать совет. Положение крайне трудное".
Московской монархической группе не было ничего известно о целях поездки Яковлева, и в Тобольск была отправлена телеграмма: "Никаких данных, которые могли бы уяснить причины подобного требования, к сожалению, не имеется. Не зная положения больного и обстоятельств, высказаться определенно крайне трудно, но советуем поездку, по возможности, отдалить и уступить лишь в крайнем случае только категорическому предписанию врачей". В ответ из Тобольска пришла единственная и последняя депеша: "Необходимо подчиниться врачам".
Все это время Яковлев тоже нервничал. Он знал, что утром из Тобольска неожиданно уехал Заславский. Яковлев был так расстроен этим известием, что не сразу заметил, что к нему пришел Кобылинский с целью обсудить время отъезда и количество багажа. "Мне все равно, - сказал рассеянно уполномоченный. - Я знаю одно: во что бы то ни стало завтра нужно выехать. Время не терпит".
Между тем Алексей Николаевич, не в силах подняться с постели, ждал, когда к нему придет, как обещала, мать. Но ее все не было, и он стал звать: "Мама, мама!" Его крики доносились до государя и императрицы, которые беседовали с Яковлевым. Мать все не появлялась, и ребенок перепугался. В пятом часу государыня с заплаканными глазами вошла в спальню сына и сообщила ему, что вечером она с отцом уезжает из Тобольска.
Все последнее время, по словам Жильяра, царское семейство провело у постели Алексея Николаевича. Больше не надеясь на то, что их спасут друзья, государыня ждала помощи от Провидения. Она молила небо, чтобы начался ледоход. "Я убеждена, что река сегодня же пойдет вечером, заявляла она, по словам Гиббса. - Тогда отъезд волей-неволей отложится". Это дает нам время, чтобы выйти из этого ужасного положения. Если надо чуда, я убеждена, что чудо будет".
"В десять с половиною часов вечера мы отправляемся пить чай. Императрица сидит на диване, рядом с ней - дочери, - вспоминает Жильяр. Они так плакали, что лица их припухли. Каждый из нас скрывает свои страдания и стараются быть спокойными. Мы чувствуем, что если один из нас поддастся, то увлечет за собою всех других. Император и государыня серьезны и сдержанны. Это невероятное спокойствие и эта удивительная вера, которая была у них, передавалась нам, - признался швейцарец. - В одиннадцать с половиною часов прислуживающие собираются в большом зале, где Их Величества и Мария Николаевна прощаются с ними. Император целует всех мужчин, императрица всех женщин".
Жители домов напротив увидели, как осветились окна губернаторской резиденции. Под утро к подъезду дома были поданы экипажи. То были сибирские "кошевы" - тележки без рессор, все парные, кроме одной, запряженной тройкой. Снег не везде сошел, кое-где земля обнажена. "Отыскав на заднем дворе солому, - пишет Жильяр, - мы ее кладем на дно экипажей и постилаем матрац в тарантас, предназначенный для императрицы, единственный, у которого есть откидной верх".
"Когда царская семья спустилась вниз, - продолжает швейцарец, государыня просит меня оставаться около Алексея Николаевича, после чего я вхожу к царевичу, который плачет в своей постели". Яковлев был чрезвычайно почтителен к государю и то и дело прикладывал руку к головному убору. Проводив императрицу к ее экипажу, комиссар настоял, чтобы она надела пальто потеплее и, укутав ее в шубу лейб-медика, послал за тулупом для доктора. Государыня хотела, чтобы вместе с нею сел царь, но Яковлев запротестовал, заявив, что император поедет в открытой кошеве рядом с ним. К императрице он поместил Марию Николаевну, а князя Долгорукова, доктора Боткина, камердинера, горничную и лакея рассадил по другим повозкам.
Когда все устроились, кучера щелкнули кнутами, подводы двинулись, сопровождаемые экскортом всадников, и исчезли за воротами. Сидевший около постели цесаревича Пьер Жильяр, "слышал шум отъезжающих экипажей. Великие княжны, поднимаясь к себе, проходят, рыдая, перед дверью их брата". Заключение для них продолжалось. Не было ни "братства", ни "хороших русских людей", ни попыток спасти царскую семью. Был только мальчик и три его сестры, перепуганные и одинокие.
Поездка в Тюмень оказалась сложной и утомительной. Через Иртыш переправлялись по льду, покрытому талым снегом. Колеса по оси погружались в воду. Добравшись до реки Тобол, путники увидели, что ледяной ее покров покрыт трещинами. В опасных местах шли пешком. Часто меняли лошадей. Последняя станция была в Покровском, возле распутинского дома. Внизу, в примитивной кошеве сидели плененные царь и императрица, а на них из окон смотрели и махали платочками родичи человека, который столько сделал, чтобы погубить их. Прежде чем кортеж двинулся в путь, вдова Распутина, Прасковья, взглянула императрице в глаза и перекрестила ее.
В двадцати верстах севернее Тюмени кортеж был встречен отрядом красных конников, которые, окружив путников, проводили их до самого города. При виде всадников государыня стала вглядываться в их лица. Она верила, что это "хорошие русские люди", прискакавшие на выручку, узнав, что царя и императрицу куда-то увозят. Не подозревая, что их появление вселило надежду в души пленников, всадники проводили их до вокзала, где уже стоял специальный поезд. Комиссар Яковлев посадил царя и императрицу в вагон первого класса, а сам вместе со своим оператором отправился на