— Я все еще не понимаю, о чем вы говорите, — Шереметев от волнения покраснел и тяжело задышал. Схватившись пальцами за ворот, он резко дернул ткань давая себе возможность дышать полной грудью, при этом на треск скрытых крючков внимания министр совсем не обратил.
— Если тебе интересно, то твоей деятельностью заинтересовалось сразу два ведомства. СИБовцам показались странными контакты твоего помощника с англичанами, а из министерства финансов поступил запрос на проверку соответствия твоих доходов расходам, — я провел пальцем по лакированному рабочему столу министра. Черное дерево, вставки из нефрита. У Шереметева положительно был вкус к дорогим вещам. — И как ты, Василий Александрович, понимаешь, проверку эту ты не прошел. А дальше дело техники — пара ревизоров была переведена к тебе под крылышко и почти год собирала нужные сведения. Ты, надо признать, не слишком то и скрывался, что это глупость или самоуверенность?
— Алексей? — После небольшой паузы министр назвал имя своего нового помощника, которого ему специально подсунули в рамках проверки, и который на самом дере работал «ревизором» при моей канцелярии.
— Алексей, — я кивнул и хищно улыбнулся. Министр в новом исполнительном и расторопном помощнике, который к тому же не выказывал ни капли личных амбиций, души не чаял, и вот теперь оказалось, что все на самом деле было не так просто.
— Чертовы ревизоры, — Шереметев уже понял, что отвертеться не удастся и, кажется, даже немного успокоился. — Как я вас всех ненавижу…
Шереметев был не первым министром, которого мои люди ловили на казнокрадстве — при том, что на всякие мелкие грешки зачастую было проще закрыть глаза, чем тасовать чиновников в поисках тех самых честных государственных мужей, которые встречаются в природе еще реже чем мифические единороги, — но был первым, который при этом еще и не постеснялся продавать государственные секреты на сторону. Во всяком случае, он был первым при моем правлении, кого фактически поймали за руку на этом деле.
Понятно дело, что полностью уничтожить коррупцию во власти было просто невозможно. Она подобно гидре отращивала по две головы на каждую отрубленную, и у меня каждый раз было ощущение, что я как Дон Кихот Ламанчский бесконечно сражаюсь с воздушными мельницами.
За последние двадцать лет на каторгу было отправлено четыре министра, с десяток начальников департаментов, а проворовавшихся губернаторов хватали за пятую точку вообще чуть ли не каждый год. И каждый раз мне приходилось выдерживать осаду ходоков, которые приходили просить милости для бедного несчастного коррупционера, которого «Бес попутал».
Моя же позиция была на этот счет однозначна — есть уложение о наказаниях, там четко и ясно прописано, «сколько», «кому» и «за что». Сначала уезжающие на каторгу губернаторы, сенаторы и генералы — про деятелей земств и говорить не о чем, их регулярно судили целыми пачками — вызывали удивление, но потом к этому привыкли. Постепенно происходила смена поколений, должности начали занимать более молодые чиновники, которым уже было понятно, что воровать — это как минимум опасно. Про моральную сторону вопроса я не говорю, такие мелочи людей вообще останавливают крайне редко.
В целом, по моим собственном ощущениям уровень коррупции в последние годы заметно снизился. Тут играла роль вполне реальная угроза отъехать лет на десять пятнадцать — а сроки за мздимство для высших чиновником были установлены совсем немилосердные — куда-нибудь в сторону Байкала. Махать кайлом на прокладке железной дороги последи сраного ничего — это вам не в теплой тюрьме сидеть, чай с ватрушками попивая. После тех же десяти лет на каторге здоровье заканчивалось даже у молодых, для не слишком здорового пятидесятилетнего мужчины это и вовсе означало билет в один конец.
Кроме того, во многом менялось само отношение общества к коррупции. Если еще лет сорок назад получать деньги «от места» было не то, что не зазорно, а даже общепринято, то сейчас даже подозрение в мздоимстве вполне могло закрыть для чиновника многие двери. В том числе и популярных салонов высшего общества.
Ну и конечно не в последнюю очередь играло роль общее выросшее благосостояние страны, которое позитивно отразилось и на доходах государевых людей. Раньше более-менее прилично зарабатывали на службе только чиновники примерно от шестого класса табели о рангах. Вся многочисленная чернильная братия, которая не смогла или еще просто не успела достичь высот условного пехотного полковника, откровенно прозябала в нищете. Тут уж не до моральных терзаний: или берешь на лапу, или голодаешь, выбор, что называется, очевиден.
Тот же Акакий Акакиевич Гоголевский был титулярным советником. Девятый класс — из четырнадцати, то есть были и те, кто жил еще хуже — пехотный капитан, но фактически влачил жизнь нищего. И таких серых обездоленных канцелярских крыс было тысячи. Десятки тысяч.
Постепенно, однако, уровень зарплат в госсекторе рос, и сейчас уже история подобная той, что в моей истории описал Гоголь, была просто невозможна. Тот же титулярный советник имел годовое жалование в восемь сотен полновесных золотых рублей и вполне мог считаться завидным женихом. Не в столичных городах, наверное, все же, но в где-нибудь в провинции — так точно.
— Ненавидишь? — А вот это было уже серьезным просчетом, причем можно сказать моим личным.
— Все эти заигрывания с чернью, попирание наследных прав лучших семей империи и налоги, налоги. Где мы свернули не туда?
— Ты о чем? — Мне даже стало интересно.
— Это мои предки построили империю. Шереметевы служат царям и императорам уже пять сотен лет. Почему я должен считать каких-то крестьянских выскочек, родители которых пасли свиней, ровней себе⁉ Никогда этому не бывать!
— И поэтому ты продался островитянам? — Я криво усмехнулся, мне казалось, что такие настроения я уже в своем ближнем круге давно выкорчевал. И ведь Шереметев всегда славился широтой взглядов, а по молодости и вовсе слыл записным либералом. Эк его с возрастом то перекорежило.
— Британцы знают цену старой крови, — министр пожал плечами и откинулся на спинку кресла. — Тем более, что после всех ваших реформ у нас практически не осталось капиталов. Крестьян отпустили, налогами землю обложили, при первой же просрочке заложенные поместья банки просто отбирают. Или ты, твое величество, думаешь, что никто не понимает подоплеку? Что ты специально разоряешь аристократию. Душишь нас и душишь, хуже всякого врага! Разве за это служили службу мои предки?
— А ты бы хотел как раньше? Чтобы деньги от поместий сами в карман падали, гарем из крепостных крестьянок, а на выходных развлечение в виде порки провинившихся на конюшне? И никаких забот, да?
— А если и да? — Шереметев опять вскинулся и ткнул в мой сторону коротким и толстеньким как сарделька указательным пальцем. — Все наши предки так жили-не тужили и империю великую построили. И никому от того худо не было.
— Кроме тех самых крепостных, но они же за людей не считаются, — разговор этот меня изрядно утомил, поэтому я решил, что пора сворачиваться. — И много таких как ты? Мечтающих о старых временах?
— А ты поди поспрошай, может кто и ответит. Или в казематы меня потащишь огнем жечь? Так я не боюсь уже, отбоялся. Сердце слабое, долго не выдержит, ничего ты от меня не узнаешь!
— Понятно… — Я прикинул возможные варианты выхода из ситуации, откровенно говоря, устраивать громкий процесс над человеком, который работал у тебя в аппарате чуть ли не тридцать лет, совершенно не хотелось. Да и фамилия «Шереметев» действительно была слишком громкой, пачкать двадцать поколений служивших стране предков мне просто претило. — Ну ты же, Василий Александрович, не думаешь, что мне нечем будет на тебя надавить? Тебе может быть терять и нечего, но вот твоим близким? Жена? Сыновья?
— Ты ничего им не сделаешь? Поди не в времена Анны Иоанновны живем, чтобы со всеми чадами-домочадцами за Урал-камень ссылать. Сам приучил людей к справедливости, так что тут я не переживаю.
— Я может ничего и не сделаю, но каково им будет жить в качестве семьи предателя, которого повесят на глазах у толпы? Да-да, ты не ослышался, это за казнокрадство у нас каторга, а за измену, за предательство, за работу на другие государства — пеньковая тетушка. Ну и, конечно, — лишение всех прав состояния и конфискация имущества. Хотел привилегий для дворян, вот твоей семье придется вкусить жизни обычных мещан.
— Какая же ты тварь, — в глазах министра, вернее уже очевидно бывшего министра, плескалась чистейшая ничем не замутненная ненависть. Удивительно все же, как я годами не замечал настоящих чувств этого человека. Всегда Шереметев был весел и легок на характер, а тут такое.
— Какая уж есть, — я пожал плечами. — Но есть и другой вариант. Ты сейчас берешь ручку и пишешь кто, когда, с кем, сколько и какие цели при этом преследовались. Подробно и ничего не утаивая. Как на исповеди перед самим Господом Богом.
— И зачем это мне?
— И если я посчитаю, — как бы не заметив вопроса Шереметева, я продолжил мысль, — что ты был достаточно откровенен, и что написанное тобой правда, то я позволю тебе уйти без позора. Самому.
— Самому?
Я молча достал из рукава маленький карманный барабанник, припасенный там на тот случай, если бы Шереметев вдруг начал буянить. Я считал такой вариант маловероятным, но все же перестраховывался по максимуму. Демонстративно откинул барабан и высыпал в ладонь пять коротких патронов. Защелкнул барабан обратно и положил его на стол перед собеседником. Рядом с оружием поставил вертикально один патрон, остальные демонстративно сунул в карман. Особых объяснений данной пантомиме не требовалось, Шереметев сам все отлично понял.
— Уйдешь как заслуженный человек, который из-за болезни не справился с сильными болями. Держался до последнего, настолько мужественно, что даже близкие не знали о его недуге. Перед смертью при этом дабы замолить грех самоубийства пожертвовал значительную часть своего состояния на нужды народного образования.