Царь и царица имели к этому времени уже свой взгляд на Распутина и не желали уступать давлению родни и общества, требовавших выдворения «дорогого Григория» из Петербурга, на чем настаивал еще П. А. Столыпин. Отказ прогнать «исчадие ада» от подножия трона царь объяснял министру двора B. Б. Фредериксу: «Сегодня требуют выезда Распутина, а завтра не понравится кто-либо другой и потребуют, чтобы и он уехал», а высказывавшему возмущение дворцовому коменданту В. Н. Воейкову (зятю министра императорского двора) сказал, как отрезал: «Мы можем принимать кого хотим».
Сам прорицатель и целитель понимал, какое необычное положение приобрел, чувствовал, что окружающий мир его не любит и хочет его гибели. Каждый год на несколько месяцев он уезжал из Петербурга или к себе на родину, или по скитам и монастырям. С его отъездом разговоры стихали, а возвращение вызывало всегда новую волну интереса и слухов. Со временем жить в столице где придется становилось неудобным. Нужна была постоянная крыша над головой. Свое последнее пристанище в Петербурге старец-проповедник получил незадолго до начала мировой войны, когда для него за счет царицы была нанята обширная квартира из нескольких комнат на третьем этаже большого доходного дома по Гороховой улице, 64. Здесь он жил с мая 1914 года. Отсюда же декабрьской ночью 1916 года уехал на встречу со своей смертью.
Распутин никому ничего не навязывал, он говорил для тех, кто хотел его слушать и слышал. Со временем приспособился посылать записочки, которые щедрой рукой раздавал многочисленным ходатаям и просителям, обращавшимся к «цареву другу» за помощью в своих житейских нуждах. Такому человеку вручался листок, на котором было написано что-нибудь вроде «милай сделай», «милай выслушай ево», «милай-хороший помоги ему». Этот клочок бумаги в силу удивительного положения писавшего нередко срабатывал в чиновных канцеляриях. Эта деятельность, о которой стало широко известно, вызывала негодование. Как он смеет, «такой прохвост», вмешиваться в государственные дела?! Это возмутительно и недопустимо!
Использовать утешителя и наставника царской семьи в своих корыстных целях хотели многие. В его окружение входили люди со скандально-темной репутацией. Общение Г. Е. Распутина с людьми, неприглядный облик которых был хорошо известен, конечно же, неизбежно вызывало предположения о том, что эти люди используют его в своих интересах. Эту версию исследовал П. А. Столыпин, но ничего «подозрительного» выявлено не было. Об этом, как уже о реальном факте, публично заявил А. И. Гучков. В последние годы монархии размышления и предположения о том, кто же действительно стоял «за этим Гришкой», стали любимой шарадой в различных кругах общества. В наше время, когда очень многое уже прояснилось, можно со всей определенностью заключить, что Распутина никто не направлял и никакой заговор за ним не стоял.
Основную часть распутинцев составляли женщины, о которых Бог весть что говорили! Приняв на веру все разговоры о любвеобильности Григория Распутина, общественное мнение было почти единодушно: в его квартире на Гороховой собирались ненормальные, сексуально неудовлетворенные и психически неуравновешенные женщины, предававшиеся там, как считали многие, невероятному, «просто разнузданному разврату». Говорили, что он гипнотизировал сознание разговорами о любви, а затем овладевал своей очередной жертвой, которая уже не могла освободиться от его чар и оставалась преданной ему до конца. Примерно так рассуждали многие — от кухарок в богатых домах до собеседников в профессорских кабинетах. Вообще разговоров об эротических наклонностях и сексуальном магнетизме Распутина всегда было много.
Однако в большинстве случаев, по вполне понятным причинам, утверждать здесь что-нибудь наверняка невозможно. Никаких «достоверных свидетельств» не существует. Во всяком случае, и с царицей, и с А. А. Вырубовой никаких интимных отношений не существовало, а ведь именно они являлись опорой Григория, именно их расположение делало Распутина общественным явлением. Мало того, его «верная другиня», Анна Александровна, будучи человеком строгих нравов, не допускала в своем присутствии, а виделись они в последние годы очень часто, никаких вольностей и алкогольных возлияний.
Летом 1914 года имя Распутина вырвалось на первые полосы всех основных газет России. 29 июня в селе Покровском на него было совершено покушение. По описанию товарища министра внутренних дел В. Ф. Джунковского, «Распутин вышел из дому, направляясь в сопровождении сына в почтово-телеграфную контору. В это время какая-то женщина подошла к нему и попросила у него милостыню. Не успел Распутин ответить, как она, выхватив из-под платка большой тесак, ударила им его в живот, отчего Распутин упал, обливаясь кровью». Злоумышленницей оказалась больная сифилисом крестьянка Сызранского уезда Сибирской губернии Хиония Гусева, ранее почитательница Распутина, ставшая затем его ненавистницей.
Сообщения о подробностях происшествия публиковались под броскими заголовками на страницах всех крупных газет, где регулярно сообщалось и о его состоянии. Рана была серьезной, и первые день-два даже распространились слухи о том, что Распутин умер. Многие ликовали. Другие же, но таких были единицы, тяжело переживали. Потрясение испытала царская семья, и особенно императрица, пославшая семье «доброго друга» и ему самому несколько телеграмм. «Глубоко возмущены. Скорбим с Вами. Молимся всем сердцем. Александра» (30 июня); «Мысли, молитвы окружают. Скорбим неописуемо, надеемся на милосердие Божие. Александра» (2 июля).
Покушение изменило общественный статус крестьянина Тобольской губернии. По высочайшему распоряжению его еще в 1912 году начали охранять, но позже полицейская опека была снята. Теперь она возобновилась. Уже 30 июня 1914 года Николай II послал министру внутренних дел Н. А. Маклакову телеграмму, в которой писал: «В селе Покровском Тобольской губернии совершено покушение на весьма чтимого нами старца Григория Ефимовича Распутина, причем он ранен в живот женщиной. Опасаясь, что он является целью злостных намерений скверной кучки людей, поручаю Вам иметь по этому делу неослабное наблюдение, а его охранять от повторения подобных покушений». Отныне утешитель царской семьи стал находиться под постоянным полицейским контролем, что, впрочем, его не спасло.
Вернулся он в столицу уже после начала мировой войны, в конце августа 1914 года, и сразу встретился с венценосцами. 22 августа царь записал: «После обеда видели Григория, в первый раз после его ранения». Началась последняя глава жизни этого человека и последняя глава истории монархической России.
Глава 21ПОСЛЕДНЕЕ ТОРЖЕСТВО
1913 год оказался необычайно длинным и радостным. Это был последний мирный год в истории монархической России, время большого национального торжества: трехсотлетия Дома Романовых.
В начале далекого 1613 года, после многих лет смуты и разорения, в Москве собрался Земский Собор, на котором присутствовали представители всех сословий, единогласно избравшие на царство Михаила Федоровича Романова, которому еще не исполнилось и семнадцати лет. Никакими талантами и подвигами молодой человек о себе не заявил; определяющую роль сыграла именитость рода. Он происходил из старой боярской семьи, находившейся в близком родстве с правившей на Руси еще с X века династией Рюриковичей: первая жена царя Ивана IV Васильевича (Грозного) Анастасия происходила из этого рода, и отец юного Михаила Романова Федор Никитич приходился двоюродным братом последнему царю-Рюриковичу Федору Иоанновичу. Когда после смерти в 1598 году болезненного сына царя Ивана Грозного, в результате сложной интриги, престол перешел к Борису Годунову, Романовы подверглись опале. Глава рода был пострижен в монахи, а его жену и детей сослали в дальние монастыри.
Затем наступила эпоха польского нашествия, господства лжедмитриев, полного хаоса и разорения. Сразу после изгнания интервентов и временщиков встал вопрос о законном правителе, и тогда по решению «лучших людей Земли русской», 21 февраля 1613 года в Успенском соборе Московского Кремля Михаила Федоровича Романова провозгласили царем. С той поры прошло три века. В 1913 году на престоле находился потомок первого Романова-Царя, великолепно знавший историю своего рода и сложные коллизии, предшествовавшие воцарению Михаила Федоровича.
Николай II не только гордился прошлым; для него оно всегда оставалось живым, неразрывно связанным с настоящим. Свои решения и поступки стремился сопоставлять с делами предков; там, в минувшем, нередко старался найти ответы на сложные вопросы повседневности. В одном не сомневался: если бы не благословение Господа, разве смогли бы они, Романовы, сохранить за собой трон на протяжении столь продолжительного и невероятно сложного периода истории. Сколько всего за три века случилось: триумфы, горести, поражения — порой представлялось, что еще немного, и все сокрушится, превратится в прах. Но всегда России удавалось выстоять, в самый трудный момент приходило долгожданное спасение.
И в его царствование им с Аликс и бесконечно дорогой ему России пришлось многое пережить. Чего стоила только осень 1905 года, когда казалось, что все катится под откос, что остановить хаос и распад уже невозможно. А сколько тогда отовсюду неслось мрачных предсказаний и пророчеств! В конце того года, когда были объявлены манифестом политические свободы и дано согласие на создание парламента, смута не стихла. Кое-кто уж начал прятаться, надеясь в тихом месте переждать потрясения. Даже среди родственников такие находились.
Друг его юности, двоюродный дядя великий князь Александр Михайлович, в самый тяжелый момент отбыл с семьей на несколько месяцев на французские курорты, уверяя, что это необходимо «для здоровья Ксении». Когда спросил позволения монарха, отказа не получил. Но Николай II и Александра Федоровна прекрасно все поняли: Сандро просто испугался. Вскоре пришло и подтверждение. Трусливый родственничек сподобился послать греческой королеве письмо, где сообщал, что в Россию в это время «ездить не стоит», что лучше переждать за границей! Милую тетю Олю подобное поведение не только смутило, но и возмутило. Чувства греческой королевы разделяла и Аликс, давно считавшая Сандро фигляром, а теперь лишь уверившаяся в том окончательно. Царь же реагировал спокойней и, хотя душевного расположения к своему давнему другу уже не испытывал, никогда не укорил того даже словом.