Трех лет от роду, играя в парке, Цесаревич Алексей упал и получил ранение, вызвавшее кровотечение. Вызвали придворного хирурга, который применил все известные медицине средства для того, чтобы остановить кровотечение, но они не дали результата. Царица упала в обморок. Ей не нужно было слышать мнения специалистов, чтобы знать, что означало это кровотечение: гемофилия – наследственная болезнь Гессен-Дармштадтского рода.
Из воспоминаний Пьера Жильяра:
В сентябре 1912 года семья отправилась в Беловежскую Пущу, где они провели две недели, а затем – в Спалу, где хотели пробыть подольше. (…) Вскоре после этого императрица попросила меня начать заниматься с Алексеем Николаевичем. (…) Скоро наши занятия прервались на некоторое время, так как мальчик, который с самого начала показался мне не вполне здоровым, был вынужден остаться в постели. Я был потрясен его бледностью и тем, что его носили на руках, как будто он не мог ходить. Очевидно, болезнь, которой он страдал, обострилась, и его состояние ухудшилось. Несколько дней спустя поползли слухи о том, что состояние цесаревича внушает серьезные опасения и что из Петербурга были вызваны профессора Раухфусс и Федоров. Тем не менее жизнь продолжалась, охоты следовали одна за другой; гостей было еще больше, чем всегда. Однажды вечером две великие княжны Мария Николаевна и Анастасия Николаевна разыграли две небольшие сценки из «Bourgeois Gentilhomme» («Мещанин во дворянстве») – зрителями были их величества, ближайшие придворные и несколько гостей. Я выполнял обязанности суфлера, спрятавшись за ширмой, которая одновременно служила кулисами. Слегка вытянув шею, я мог видеть, как царица, сидевшая в первом ряду, улыбалась и оживленно разговаривала с соседями. Когда представление закончилось, я вышел из боковой двери и оказался в коридоре прямо напротив комнаты Алексея Николаевича, откуда донесся стон. Неожиданно я заметил, что царица вскочила и побежала к комнате цесаревича. Я отшатнулся, давая ей пройти, но она даже не заметила моего присутствия. У нее был отсутствующий вид. Она была в панике. Я вернулся в столовую. Там все были оживлены и веселы. Лакеи в ливреях разносили гостям легкое угощение. Все смеялись и шутили. Вечер был в полном разгаре. Через несколько минут вернулась царица. Она вновь надела на себя маску счастливой и беззаботной хозяйки и заставила себя улыбаться собравшимся. Но я заметил, что император, по-прежнему участвовавший в общей беседе, занял позицию, с которой можно было наблюдать за дверью. И еще я увидел, какой отчаянный взгляд бросила ему царица, войдя в комнату. Час спустя я вернулся к себе в комнату, глубоко опечаленный всем виденным, – я вдруг понял всю трагедию этой двойной жизни. Хотя состояние больного ухудшалось, жизнь в целом не претерпела внешних изменений. Единственное – мы реже стали видеть императрицу. Что касается императора, то ему удавалось скрывать свою тревогу и он продолжал участвовать в охотах, а на обеды по вечерам по-прежнему собирались многочисленные гости. 17 октября из Петербурга наконец прибыл профессор Федоров. (…) 20 октября Алексею Николаевичу стало еще хуже. На следующий день граф Фредерикс попросил у императора разрешения опубликовать бюллетень о состоянии здоровья наследника престола. В тот же день первый бюллетень был отправлен в Санкт-Петербург. Потребовалось вмешательство высшего сановника двора, чтобы было решено признать серьезность положения Алексея Николаевича. Почему царь и царица подвергли себя этой мучительной процедуре? Почему они заставляли себя появляться среди гостей с улыбками на лице, в то время как их единственным желанием было неотлучно находиться рядом со своим тяжелобольным сыном? Причина тому была проста: они не хотели, чтобы мир узнал о природе болезни наследника, и считали это, как я уже мог убедиться, государственной тайной. (…) Через несколько дней, в течение которых нас всех мучили дурные предчувствия, наступил кризис, после чего здоровье цесаревича постепенно пошло на поправку. (…) Поскольку состояние больного требовало постоянного наблюдения врачей, профессор Федоров послал за доктором Деревенко. С тех пор он неотлучно находился при цесаревиче. В это время в газетах очень много писали о болезни юного наследника, причем теории выдвигались самые невероятные. Я лично узнал правду из уст самого доктора Деревенко. (…) Он сообщил, что наследник страдает гемофилией – наследственным заболеванием, которое передается из поколения в поколение по женской линии, но только мальчикам. Он также сказал мне, что малейшая царапина может привести к смерти мальчика, поскольку его кровь не сворачивается, как у нормальных людей. (…) Вот такой ужасной болезнью страдал Алексей Николаевич. Его жизнь была под постоянной угрозой. (…) Однажды я наблюдал мать у изголовья больного. Он провел очень беспокойную ночь. Доктор Деревенко нервничал, так как кровотечение все не останавливалось, а температура поднималась. Воспаление распространилось дальше, а боли усилились. Цесаревич жалобно стонал. Его голова покоилась на руке матери, его тонкое бескровное личико было неузнаваемо. Временами он переставал стонать и повторял одно только слово: «Мама». В этом слове он выражал все свое страдание, все свое отчаяние. Мать целовала его волосы, лоб, глаза, как будто этой лаской она могла облегчить его страдания и удержать жизнь, которая покидала его. Подумайте только о мучениях матери, бессильной свидетельнице страданий своего сына, – матери, которая знала, что именно она является их причиной, что именно она «наградила» его болезнью, с которой не может справиться современная наука. Теперь только я понял темную трагедию ее жизни.
Из письма Николая II Александре Федоровне от 6 октября 1915 года:
Его (цесаревича Алексея. – Н. Е.) присутствие дает свет и жизнь всем нам – включая и иностранцев. Ужасно уютно спать друг возле друга; я молюсь с ним каждый вечер с той поры, как мы находимся в поезде; он слишком быстро читает молитвы, и его трудно остановить; ему страшно понравился смотр, он следовал за мною и стоял все время, пока войска проходили мимо, что было великолепно… Только в первый день Алексей завтракал с Жильяром в моей комнате, но потом он стал сильно упрашивать позволить ему завтракать со всеми. Он сидит по левую руку от меня и ведет себя хорошо, но иногда становится чрезмерно весел и шумен, особенно когда я беседую с другими в гостиной. Им это приятно и заставляет их улыбаться. Перед вечером мы выезжаем в моторе (по утрам Алексей играет в саду) либо в лес, либо на берег реки, где мы разводим костер, а я прогуливаюсь около. Я поражаюсь, как много он может и желает ходить, а дома не жалуется на усталость. Спит он спокойно, я тоже, несмотря на яркий свет его лампадки.
Часть IIICмерть Николая Александровича (1914–1918)
Первая мировая война
Из письма В. И. Ленина А. М. Горькому от 25 января 1913 г.:
Война Австрии с Россией была бы очень полезной для революции (во всей Восточной Европе) штукой, но мало вероятия, чтобы Франц Иозеф и Николаша доставили нам сие удовольствие.
Из дневника Мориса Палеолога:
20 июля 1914 года. После нескольких общих фраз император выражает мне свое удовольствие по поводу приезда президента Республики. «Нам надо поговорить серьезно, – говорит он мне. – Я убежден, что по всем вопросам мы сговоримся… Но есть один вопрос, который особенно меня занимает: наше соглашение с Англией. Надо, чтобы мы привели ее к вступлению в наш союз. Это был бы залог мира». – «Да, государь, тройственное согласие не может считать себя слишком сильным, если хочет охранить мир». – «Мне говорили, что Вы лично обеспокоены намерениями Германии?» – «Обеспокоен? Да, государь, я обеспокоен, хотя у меня нет теперь определенной причины предсказывать немедленную войну. Но император Вильгельм и его правительство допустили создаться в Германии такому состоянию духа, что, если возникнет какой-нибудь спор в Марокко, на Востоке, безразлично где, они не смогут более ни отступить, ни мириться. Какой бы то ни было ценой, им будет необходим успех. И чтобы его получить, они бросятся в авантюру». Император на минуту задумывается: «Я не могу поверить, что император Вильгельм хочет войны. Если бы Вы знали его как я. Если бы Вы знали, сколько шарлатанства в его позах».
Из воспоминаний великого князя Александра Михайловича:
11 июля 1905 года Император Николай II пригласил Германского Императора к завтраку на борту Императорской яхты «Полярная Звезда», которая стояла в Бьерке. Кузен Вили решил соединить приятное с полезным и захватил с собой подробно разработанный проект русско-германского союза. Но, бросив взгляд на этот серьезный документ, кузен Никки смутился.
«Если ты интересуешься моим мнением, – сказал Вильгельм, – то должен тебе сказать, что это очень высокая политика. Этот акт принесет благо не только нашим странам, но и всему миру».
«Да, это очень хороший проект», – вежливо согласился хозяин.
«Ты подпишешь его, Никки?»
«Я подумаю. Оставь мне его. Я, конечно, должен буду показать его моему министру иностранных дел».
«Слушай, Никки», – начал Вильгельм II, и Николай II опустил голову. Красноречие Вильгельма пользовалось мировой известностью. Государь попробовал переменить тему разговора. Эффекта не последовало. «Потсдамский оратор» произнес блестящую речь, после которой оставалось или же высказаться о договоре отрицательно, или же подписать договор. Вежливость Николая II превозмогла в нем стремление подражать во всем отцу, он протянул руку за пером.
«Вот и прекрасно, – обрадовался Вильгельм. – Еще одна маленькая формальность, и величайший в истории договор будет реальностью. Но кто засвидетельствует твою подпись? Кто-нибудь из твоих министров есть на борту?»
«Я попрошу завтра это сделать министра иностранных дел графа Ламздорфа».
«Но, если не ошибаюсь, я видел по дороге в твой кабинет морского министра, адмирала Бирилева?»